Аль-Хайтам говорит

— Тебе стоит съехать из моего дома, — говорит аль-Хайтам и замирает. Потому что Кавех смотрит на него с презрительным прищуром. Потому что Кавех говорит: — Ты мне угрожаешь? — и скрещивает руки на груди. А аль-Хайтам не очень понимает, что он имел в виду, если честно. Не понимает, хочет ли этого на самом деле. Все это происходит на автомате: препирательства, ссоры, колкие фразы в адрес друг друга. Все это привычно, как обычная часть обычного дня. То, без чего аль-Хайтам уже не помнит своей жизни. А потом Кавех и правда уходит. Нет, не переезжает, но отправляется куда-то далеко строить... что-то. Аль-Хайтам не знает, что именно — Кавех никогда не делится информацией о своих проектах. И вроде бы так даже лучше: спокойнее, тише, нет никого раздражающего рядом. Весь дом — в его распоряжении. Вот только аль-Хайтам возвращается ближе к ночи, чтобы просто лечь спать, и уходит как можно раньше. Потому что слишком спокойно, слишком тихо. Без Кавеха все слишком не так. Аль-Хайтам не находит этому объяснения, да и не пытается. Кавех возвращается каждый раз. Через несколько недель, месяцев, иногда — год. Он никогда не предупреждает, просто появляется на пороге, открывает дверь своим ключом и входит. Аль-Хайтам не знает наверняка, как это происходит, его в этот обычно момент нет дома, но он слишком ярко видит, как Кавех закрывает за собой дверь на замок, потягивается, переодевается и падает на кровать. Обычно — свою, иногда — на ту, на которой спит аль-Хайтам. — Слишком устал, перепутал, — отмахивается Кавех в ответ на недовольные замечания, а аль-Хайтам думает: зачем разбудил? Зачем вообще открыл рот? Места много, мог бы лечь рядом. Мог бы задать вопросы утром. Мог бы не задавать их вовсе. Мог бы не смотреть, как Кавех недовольно сонно морщится и топает голыми ногами по полу, переползая в свою комнату. Аль-Хайтам мог бы все не усложнять, если бы понимал, что происходит. А он не понимает. Их отношения — дружба? приятельство? даже этому не получается найти объяснений — это то, в чем аль-Хайтам разбираться не хочет. Они так давно вместе живут, но едва ли научились понимать друг друга. А ведь аль-Хайтам даже порой пытается быть милым. Получается из рук вон плохо. — Моя похвала всегда исходит исключительно от чистого сердца, — говорит аль-Хайтам, вкладывая в голос как можно больше язвительности и просто надеясь, что Кавех за ней не заметит искренности. Кавех не замечает. Он вообще не замечает ничего, кроме того, в чем он заинтересован в данный момент: новые люди, масштабный проект, странные события... Аль-Хайтама в этом списке нет и быть не может. От этого не грустно, это вообще не задевает. Так и должно быть. Это правильно. Ведь Кавех аль-Хайтама бесит. Разве что, быть может, не так сильно, как аль-Хайтам бесит Кавеха. — Мне противно иметь дело с таким заносчивым, высокомерным и полным желчи человеком, как ты, — заявляет Кавех. — Тебе так отвратителен мой характер, да? — говорит аль-Хайтам и снова замирает. Потому что, конечно, Кавех скажет: — Ха, а это не очевидно? Кавех снова сложит руки на груди и посмотрит на него с презрительным прищуром. Аль-Хайтам изучил все его привычки, запомнил, как меняется лицо в моменты недовольства, как он ведет себя, когда и правда увлечен и доволен, когда гордится своей работой. Аль-Хайтам вообще молодец, вот только как ведет себя Кавех тогда, когда на самом деле счастлив, аль-Хайтам не знает — при нем тот всегда несчастен. Даже когда возвращается домой после очень долгого отсутствия. — Над каким великим зданием работал наш прославленный архитектор? — говорит аль-Хайтам, за желчью скрывая интерес. — С каких пор мне нужно докладывать тебе о своих делах? — спрашивает Кавех. И снова смотрит презрительно, и снова скрещивает руки на груди, закрываясь. Аль-Хайтам делает так же. Стоит на расстоянии, старательно смотрит куда угодно — на пол, стены, стол, книги, — только не на Кавеха, но взгляд против воли возвращается к нему. Аль-Хайтам сам себя в эти моменты бесит. Потому что, да, хорошо, Кавех красив, но это не повод смотреть на него так, не повод вообще смотреть на него как-то иначе, чем на соседа, который не желает платить за жилье и просто пользуется чужой добротой, как будто она у аль-Хайтама есть. Ее и не должно быть, но почему-то с Кавехом все иначе. Аль-Хайтам постоянно думает, что одному жить намного легче и удобнее, и да, спокойнее, и вообще, когда ты, Кавех, наконец снова уедешь. А потом тот уезжает, и все начинается по новой: поздние возвращения, приход в Академию раньше всех. И никакой радости. С Кавехом тоже радости никакой, но с ним почему-то все как-то по-другому. Он никогда не рассказывает, где он был. Никогда не рассказывает, что делал. Аль-Хайтам собирает информацию по крупицам, по обрывкам слухов. И этого катастрофически мало. Он хочет спросить: что он построил? Что сделал? Чего добился? Не так, как спрашивает обычно, в стиле «когда ты уже начнешь платить за квартиру сам?» или «когда ты уже на хрен съедешь?», или «и что ж такого ты построил?», не добавляя мысленно «как ты меня бесишь». Но стоит открыть рот, с языка срываются полные язвительности фразы. Такие привычные, такие комфортные. Удобные. Простые. Так в принципе проще. — Жаль мне тебя. Люди, которые не знают, что такое красота и романтика, заслуживают лишь сочувствия, — говорит Кавех. И теперь очередь аль-Хайтама смотреть на него с презрением и скрещивать руки на груди. Потому что, быть может, Кавех и прав, но вообще-то у аль-Хайтама все хорошо. Спокойная работа, обычный дом и раздражающий сосед, к которому он привык. Бывают мелкие неурядицы, но с ними можно справиться. Иногда бывают и большие проблемы, но и с ними аль-Хайтам справляется. — Я просто спрашиваю, где ты был, когда все в Сумеру так в тебе нуждались? — спрашивает аль-Хайтам. И думает: «Когда я так нуждался в тебе». И пытается выкинуть эту мысль из головы. Потому что не так уж и часто он о Кавехе вспоминал. Каждый день — это же довольно редко, да? Хотя зачем вообще о нем вспоминать, он же все равно вернется. Когда-нибудь обязательно. Его работа ведь вовсе не опасна. И ничего случиться с ним не может. Вот только когда его отсутствие затягивается — по меркам аль-Хайтама, ведь он никогда не знает, насколько Кавех уехал, — неприятное беспокойство грызет изнутри. Но Кавех, конечно, возвращается. И это тоже привычно, просто и обычно. — Я уж надеялся, что ты где-нибудь сгинул, — говорит аль-Хайтам, проходя вглубь коридора. В этот раз он застал Кавеха прямо на пороге. Тот, видимо, только зашел. Еще даже не разделся и не разобрал сумку. Волосы, как всегда, заплетены кое-как и криво заколоты заколками, за ухом, как всегда, перо, от него, как всегда, пахнет солнцем и жаром. Он смотрит с презрением и скрещивает руки на груди, и это тоже входит в категорию «как всегда». — А я надеялся, что сгинул ты. Не все мы получаем то, что хотим. Если бы я получил то, что хотел, ты бы охренел, думает аль-Хайтам, и это вот совсем необычно. — Да, в противном случае ты бы уже тут не жил, — говорит он и зеркалит позу Кавеха. — А ты не был бы таким мерзким типом, — парирует Кавех и почему-то приближается. — Я ж тебе говорил, не нравится мой характер — съезжай, — в сотый раз повторяет аль-Хайтам. — А если мне нравится все остальное? — спрашивает Кавех, отходя от сценария, и целует. Целует. Прямо в губы. И аль-Хайтам отвечает прежде, чем в полной мере осознает, что вообще происходит. Аль-Хайтам отвечает так жарко и жадно, будто только этого и ждал. И это вообще не привычно, не обычно и, кажется, теперь и просто не будет. Он же меня бесит, думает аль-Хайтам, пока тянет Кавеха до спальни — своей. Думает о том же, когда толкает на кровать и с удовольствием ловит тень растерянности на его лице. Какой же красивый, невольно думает аль-Хайтам, сбиваясь с привычных мыслей, и нетерпеливо стягивает с Кавеха одежду. Если бы тот сказал хоть слово против, если бы попросил остановиться, аль-Хайтам, конечно, послушался бы. Не знал бы, как выдержать все те издевательства, которые обязательно были бы после, но точно отступил бы. Но Кавех не сопротивляется, не идет на попятную, а помогает себя раздевать, и это пугает едва ли не сильнее. Он же меня ужасно бесит, думает аль-Хайтам, пока ведет губами по груди и животу, пока облизывает головку. И когда заглатывает член почти целиком, думает о том же. А потом слышит, как несдержанно громко стонет Кавех и толкается глубже, и думать становится сложно, но аль-Хайтам вообще-то без пяти минут мудрец и думать — его основная функция. Наверное. Невыносимо бесит, думает аль-Хайтам, когда скидывает с себя одежду, когда проникает сперва пальцами, а потом — членом в Кавеха. Тот подается навстречу каждому прикосновению, каждому поцелую, каждому движению. Выгибается и стонет, цепляясь за плечи. Заколки почему-то рассыпались по кровати, перо затерялось где-то в простынях. Он невыносимо прекрасен, и аль-Хайтам тонет в собственных эмоциях, в том, как все это ощущается именно с Кавехом. Совсем иначе, не так, как аль-Хайтам представлял, а он представлял, пусть никогда в этом и не признается. Все даже лучше. Невыносимо хорошо. Но думать аль-Хайтам не перестает. Он в этом плане огромный молодец. — Бесит, — говорит аль-Хайтам задушено, очень тихо. Но Кавех, конечно же, слышит. Кавех улыбается и смотрит своим этим взглядом с презрением. И аль-Хайтам думает, может, это презрение он сам себе и придумал? Быть может, ничего такого и не было? — Ты меня тоже бесишь, — доверительно сообщает Кавех между стонами, и аль-Хайтам понимает: нет, не показалось. А потом Кавех целует снова, и аль-Хайтам отказывается понимать хоть что-то. И даже когда он падает сверху, стараясь отдышаться и чувствуя сперму Кавеха между их животами, понимания больше не становится. Потому что Кавех сразу же убирает руки, отворачивается. Он тяжело дышит, на щеках — румянец, на висках и лбу выступил пот, волосы прилипли к коже. Аль-Хайтам никогда его таким не видел и теперь очень жалеет, потому что красивая же картина. Полюбоваться не дают: Кавех настойчиво сталкивает его с себя и скрывается в недрах дома. Аль-Хайтам, все еще пытаясь уложить в голове произошедшее, слышит сперва шум воды, потом — шорохи на кухне. Сползает с кровати, идет мыться тоже. А когда возвращается, видит Кавеха в своей постели. И это и прекрасно, и ужасно одновременно. Прекрасно, потому что на Кавехе его белая рубашка, которую тот использует в качестве домашней одежды и которая невыносимо ему идет. С влажных волос на нее натекло много воды, отчего ткань стала прозрачной. Ужасно, потому что аль-Хайтам снова думает, что Кавех красив, и все еще не понимает, что произошло, что происходит. И главный вопрос: а что дальше? Но вместо с него срывается другой: — Что ты делаешь в моей постели? — Еще пять минут назад ты был не против, — Кавех ехидно улыбается и демонстративно устраивается удобнее. — У тебя просто подушка классная. — Забирай ее и вали к себе, — говорит аль-Хайтам, приближаясь. — Не, — Кавех отрицательно мотает головой, — чтобы она была удобной, нужно еще кое-что. — Что? — Ты. Кавех резко подается вперед, хватает аль-Хайтама за руку и роняет на кровать. И да, снова целует. Когда-нибудь аль-Хайтам успеет поцеловать его первым. — Утром... — говорит аль-Хайтам в губы Кавеха. — Утром я расскажу тебе, что строил, — перебивает Кавех и падает обратно на подушку, добавляя: — Если хочешь. — Не хочу, — говорит аль-Хайтам, устраиваясь рядом и поворачиваясь к Кавеху спиной. Тот подползает ближе и обнимает, пристраивая ладонь на животе. — Но ты все равно расскажи, — еле слышно добавляет аль-Хайтам. И улыбается в ответ на тихий смех.