Исчезновение Курильщика

Для Табаки Курильщик был очень интересной персоной. В Доме вряд ли можно было найти человека более непримечательного. Курильщик был кричаще обычный, ярко-никакой, настолько стандартный, что отдалённо напоминал всех, кого когда-либо доводилось забывать, но чем-то всё-таки неуловимо выделялся. Это было видно невооружённым глазом и всем без исключений, хотя с первого взгляда, да и со всех последующих, нельзя было точно сказать, чем именно. Как ни странно, чем сильнее приходилось вглядываться, тем нормальней и правильней он становился. Дилетанты и обыватели мучились минуту-другую, злились и отводили глаза, а потом никогда больше не смотрели, но Табаки был скроен иначе. Он был экспертом в таких вещах и понял сразу, как только увидел. В Курильщике был какой-то хитрый секрет. Табаки любил людей, которых раньше никогда не встречал, потому что таких в его жизни было очень немного, и он бы смотрел на него, даже если бы Курильщик и вправду оказался обычным, даже если бы смог одурачить, но на этот раз у него ничего не вышло. Табаки смотрел и пытался разгадать чары. Так, еще задолго до того, как впервые с ним заговорить, Шакал уже знал о Курильщике практически все. Все, что можно было разглядеть через два стола. Табаки знал о Курильщике много больше, чем тот когда-либо мог о себе узнать. Он носил на лице отпечаток скорби, видел вещие сны и был одним из немногих, кому было суждено когда-нибудь повзрослеть. У Курильщика были глаза разумного животного, ужасный характер, который он зачем-то старался скрыть, но никогда бы не смог, и ему безумно шёл красный цвет, хоть сам он об этом и не догадывался. Курильщик не был синеглазым, пуговицей, безделушкой, мгновением и, уж тем более, не был дождём, но от чего-то Табаки все равно очень нравился. Это он окончательно и бесповоротно для себя решил уже после — когда пригласил за порог. Курильщик был понятным и простым, почти примитивным. Его было легко предсказать и прочитать. Если он радовался — он улыбался, если злился — щурил глаза и хмурил брови, если грустил — опускал уголки губ. Табаки легко ловил его настроение и гадал, от чего он так часто хандрит. Это было развлечением за обедом и ужином, за завтраком — если удавалось разлепить глаза и залепить рот. Было только одно выражение, которое Курильщику вопиюще не шло — когда он что-то понимал — или думал, что понимал, — смотреть на него становилось неприятно. Но когда ему было хорошо — он млел. И он млел. — А все-таки ты мне нравишься, — ласково проворковал Табаки, с мокрым звуком отлепившись от его лица. — Есть в тебе что-то такое… Замечательное. И пахнешь ты чудесно. Курильщик встрепенулся и заалел. От Курильщика пахло химическим и несъедобным, холодным кафелем, смогом, старой одеждой и вечерней тоской. Он пах городской пылью, крошащимся асфальтом и влажным мелом, и, приняв это во внимание, с чудесностью его запаха, пожалуй, поспорил бы кто угодно, но, к счастью, переспорить Табаки было невозможно, к тому же, он имел отличный нюх. И если бы его спросили, чем же всё-таки пахнет Курильщик, он бы не раздумывая ответил, что сентябрем. Самым скверным и слякотным. Чу-де-сно. Курильщик был одним из тех, кому он посвящал свои самые красивые песни, а после никогда не пел их вслух. Табаки был слишком жаден, чтобы дарить их кому-то, они были не предназначены для чужих ушей, потому что чужим ушам никогда их было не оценить, и, несомненно, они приманивали удачу, которой не стоило разбрасываться или делиться за просто так. Мальчик, какой милый мальчик, — порой про себя мурлыкал Табаки, иной раз глазея на Курильщика, увлечённо корпеющего над грязным альбомом где-то в углу — несомненно, в том было пагубное влияние циферблатов. От них мозги плавились и шли набекрень, и тогда Табаки казался себе намного старше, чем был на самом деле, становился противным и липким, временами до ужаса заскучавшим и больным. Может, у Курильщика при себе и не было часов, но от него ими разило, как могло разить лишь от самых настоящих Фазанов — как известно, очень пунктуальных людей. Табаки мурлыкал и сипел от раздражения. Курильщик смотрел с опаской и слегка отползал. И правильно делал. В четвёртой к Курильщику у каждого был свой особый подход. Сфинкс незаметно копался во внутренностях и старался чему-то научить, не произнося ни слова, Чёрный строил глазки и внушал мысли о мятеже, Слепой просто принял к сведению как новый источник шума, который стоит иметь в виду, Лэри старался быть обходительным, но никогда и ни за что не просил прощения, Нанетта игриво путала в волосах клочки бумаги, Лорд приковывал взгляд совершенно случайно и против воли, но вполне привычно для самого себя, Толстый пытался отдирать пуговицы с рубашек и жевал ластики, Македонский подливал кофе и обаятельно молчал, а Горбач просто был классным, как ему и положено — Табаки лип днем, а ночами утягивал в свои гнезда, если удавалось нашарить руками в полусне. Наблюдение продолжалось. Привет всем выкидышам, недоноскам и переноскам… Всем уроненным, зашибленным и недолетевшим! Привет вам, «дети стеблей»! Надпись была старше, чем дети дома. Оттуда же, откуда Табаки знал большинство известных ему вещей, он точно знал, что Курильщик относился к последним. Ходячий ни за что в жизни бы не заметил, но это тонко угадывалась во всем, что Курильщик делал и как двигался. Как врезался в косяки дверей, как сбивал тумбочки, как был беспомощен и как временами растерянно застывал на месте, глядя на свои ноги. Курильщик был колясником, который когда-то умел ходить. Бракованные от рождения, дети напитывались злобой и завистью, скорбили душной слякотной грустью по чему-то, чего никогда не знали, и лелеяли ее до тех пор, пока им не надоедало. Поломанные при жизни отличались — что бы ни происходило и сколько бы лет ни прошло — глаза этих всегда оставались пустыми. Вот и Курильщик был таким. Между ними всегда была одна крошечная, непреодолимая разница. Такие как Табаки разучились жалеть себя еще тогда, когда Дом казался огромным, а может, патологически, никогда и не умели вообще — такие как Курильщик будут жалеть себя всю оставшуюся жизнь, если не посходят с ума еще раньше. Табаки тоскливо усмехался, всякий раз думая об этом. Курильщик был глубоко домашний, — совсем не домовский, — первенец чьих-то бережливых родителей, прилежный и снисходительный сын, холодный и позволяющий ребенок. На его щеках теплели поцелуи, которые он получил еще в детстве. Не сказать, что он был перелюблен, но был занежен ровно настолько, чтобы от нежности отказаться. У него были чистые руки, чистые вещи, и весь он, как ни странно, всегда оставался чистый, даже извалявшись в напольной грязи четвёртой. Даже если его пальцы чернели в угле, а одежда была в пятнах крови. Даже если он был жалкий и отвратительный, рыдающий и давящийся в собственных соплях, он был сияющий и безобразно чистый. Такими были Дети Наружности. Табаки злился, когда понял, что не заметил этого сразу. Пропустил мимо ушей, не почувствовал и не унюхал, попросту проглядел, словно жил на свету первый месяц. Он не заметил, как Курильщик исчезал. В Доме многие обладали способностью пропадать, это не было большой редкостью. Слепой мог лишить себя звуков и стать незримым, Македонский незаметно врастал в стены и прятался в пыли по углам, Горбач мог уйти в свои мысли и не шевелиться часами, будто его и нет, но никто из них никогда не исчезал насовсем. Македонский тихонько постукивал пепельницами, Горбач неровно вздыхал, Слепой пах грязью и мхом, и их присутствие всегда оставалось ощутимо. Курильщик переставал существовать вообще. Курильщик мог незаметно уехать из комнаты, даже если не отрывать от него взгляда; когда о нем заходила речь, разговор почему-то всегда выходил коротким и легко забывался; порой Шакал вздрагивал от испуга, когда Курильщик подавал голос, и вдруг оказывалось, что все это время он сидел почти в плотную. Никогда нельзя было сказать наверняка, был ли он в комнате, или давным-давно исчез, и существовал ли такой человек когда-то в принципе. Однажды он сказал, что у Табаки синдром Плюшкина, назвал его скопидомом и попытался выкинуть пустую жестянку с тумбочки, и тогда Табаки кричал на него так сильно, что чуть не охрип. А когда наконец открыл глаза, комната оказалась пуста. Банка стояла на прежнем месте. Иногда, просыпаясь посреди ночи, Табаки не обнаруживал Курильщика рядом и в такие моменты был свято убеждён, что больше никогда его не увидит, но утром выяснялось, что он просто уснул в ногах. Курильщик запирался в ванной, включал воду и мог просидеть там целую вечность. Табаки понимал его. Тогда феномен спонтанного исчезновения еще не занимал его голову так основательно. Он знал, как легко было потеряться в волшебном мире душевой. Иногда, сидя в ванной, он сам вылепливал себе нору из пены и, глядя в стену, представлял себя огромной головой, живущей в пещере на берегу океана. Мимо него сновали маленькие туристы, любопытно глазели и норовили залезть в уши, фотографировали на свои крохотные фотоаппараты, и фотографии получались еще крохотней, а когда ему это надоедало, он обращался крабом и бочком уходил в море, а после долго гулял среди каралов и рыб, теряясь в водорослях. Затем море становилось пустыней, и тогда он скорпионом зарывался в горячий песок и прятался от палящего солнца до самой ночи. А потом приходил в себя дрожа от холода. Кафель был мокрый, пена давно опала, а из носа вытекала вода. Так он понимал, что уснул. Но из ванной Курильщик никогда не возвращался. Он приезжал откуда-то еще, внезапно оказывался где-то неподалёку, иной раз Табаки не мог уловить момента, когда наступал новый день, но Курильщик никогда не покидал ванную. Ничего особенного вроде бы и не происходило, но мелочь за мелочью Курильщик медленно и неявно выпадал из реальности все чаще и чаще, как если бы ей не принадлежал. Табаки понял в чем дело позорно нескоро. Он видел как Курильщика отвергал Дом. Дом выплевывал его, словно выбитый зуб, выхаркивал, будто сгусток бордового гноя. Они друг друга не переваривали, чесались и грызли спины, как блохастые псы. Курильщик не понимал и не принимал его правил, слишком много думал и пытался расшифровать его знаки — Дом не хотел быть понятным и не считал нужным. Дому был чужд Курильщик, а Курильщику чужд был Дом. Для Дома и его обитателей Курильщик не был даже ребёнком, он был хуже душевнобольного, хуже всякого неразумного. Курильщик был дикарём. Глупцом, грубияном и богохульником, он был рудиментарным уродом, гадом, каких поискать. И был им не только для первой, но и для всех последующих. Курильщик бы уже никогда не избавился от клейма Наружности, даже проживи он здесь еще сотню лет. Ему было уже никогда не забыть свое имя, которое дал не Дом. Он пропах Заоконьем. Он был чужим. Наверное, если бы захотел, он мог бы стать образцовым Фазаном, великолепной Крысой, первоклассной Птицей и замечательным Псом. Мог бы сплетничать с Логами, выпивать с Картежниками, стать почётным завсегдатаем Кофейника, да и много чего еще. Он мог бы прижиться здесь, как никто другой. Только он не хотел. И Дом выдавливал его из своего бытия словно прыщ, изводил, будто видел в нем паразита, вычеркивал, как если бы был обижен. За шум, за глупость, за невежество и бестактность, за неспособность хранить секреты и неумение читать между строк. За то, как Курильщик отвергал Дом. Потом, когда-нибудь, совсем не скоро, он будет одним из тех, кто просто перешагнет Дом, как будто его и не было, и Дом об этом знал. И поэтому отверг первым. — Чудесно, чудесно… — продолжал бормотать ему в губы Табаки в приступе иступленного обожания. Что думал об этом Дом, Табаки так или иначе оставалось все равно. Курильщик захихикал и поморщился от запаха спирта. Нетвердым жестом он выудил из волос Табаки запутавшееся перо и, повертев в руках, засунул себе за ухо. Перо было Нанеттино, получено ненасильственным путём, красиво переливалось, если покрутить на свету, и было запутано ювелирно, с особым замыслом, но Курильщик, конечно же, об этом не знал и с пером за ухом вдруг показался странно уместным. Под очарованным взглядом он застенчиво опустил голову и рассеянно улыбнулся себе под нос, и в эту секунду Табаки готов был поклясться, что ощутил настоящий религиозный экстаз, какой в лучшие времена мог испытать лишь дважды в месяц. Он рывком придвинулся ближе, повис на шее Курильщика и расцеловал его щеки. Курильщик смеялся, но не отталкивал. Какой же хороший всё-таки был этот Курильщик. — Какого хрена?! Курильщик вздрогнул и рефлекторно отпрянул. Табаки раздражённо обернулся на звук. С кровати Чёрного показалось его заспанное недовольное лицо. Он воинственно копошился в одеяле, готовый жаловаться, пока окончательно не сфокусировал взгляд, и вдруг окаменело застыл. Он непонятливо прижмурился и принялся переглядывать с Курильщика на Табаки, с каждым разом все сильнее округляя глаза. И когда Чёрный наконец остановился на нем, отчаянно прожигая насквозь неверящим возмущением, Шакал ничего не смог с собой поделать. Глядя ему прямо в глаза, он лукаво прищурился и медленно расплылся в самой мерзенькой, гаденькой улыбочке, на которую был только способен. Он притянул Курильщика ближе и, не отрывая глаз, свойски притерся к нему щекой, совсем по-звериному. Черный завис, весь перекошенный от злобы, когда его лицо вдруг предательски начало идти пятнами. Выйдя из ступора, он подпрыгнул на месте и, перевернувшись, яростно накрылся одеялом с головой, так что от усердия снаружи остались торчать пятки. Табаки повернулся к Курильщику все с тем же довольным лоснящимся выражением лица и почувствовал, как горит его шея. Под пальцами горячо и быстро громыхал его пульс, он выглядел растерянным и сбитым с толку, и таким поцеловать его захотелось еще сильнее. Табаки любовно вздохнул и потянулся за поцелуем, но Курильщик снова отпрянул, на этот раз совершенно нарочно. Он обескровленно сжал губы и посмотрел как-то изумленно, во взгляде замерли сожаление и горький испуг. «Случилось худшее!» — без труда прочитал Табаки, но вслух все же сказал другое. — Что, детка, тебя смущает, что извращенец будет подслушивать? Чёрный тут же подскочил, как ошпаренный, и рявкнул с пылающим лицом: — Да пошел ты! И, как был, босиком выскочил в коридор, громко хлопнув за собой дверью. С победной усмешкой Табаки повернулся к Курильщику и пронаблюдал за тем, как пунцовеет его лицо. От ушей до кончика носа цвет стал таким густым, что на его коже стали теряться бледные веснушки и мелкие прыщи, Курильщик был красный и никуда не смотрел. Когда Табаки удалось поймать его взгляд, Курильщик нахмурился и грубо спихнул его с коленей. Смеясь, Табаки покатился по пледу, хотя в какой-нибудь другой день обязательно затаил бы зло. Когда смех отпустил, Табаки приполз обратно и устроился на прежнем месте. Курильщик напрягся и весь нахохлился. Он явно на него злился, только Табаки с трудом понимал, за что. — Послушай, крошка, не ищи в Чёрном авторитета. Он ничегошеньки не понимает, — доверительно покачал головой Табаки, задевая щеку Курильщика кончиками волос. Курильщик нисколечки не смягчился, только сильнее посмурел. — Я тоже ничегошеньки не понимаю! Только, в отличие от вас, он не держит меня за дурака, — уязвленно запричитал он, сложив руки крестом. Табаки пытался поймать его взгляд, но тот все никак не ловился. И он сдался. — Потому что он сам дурак. Все дело в том, что ему до боли хочется чувствовать себя особенным. Он как ребёнок, который выкрикивает ругательства просто потому, что может. А если мы дадим ответы на твои вопросы, то вопросов станет только больше, и мы очень устанем на них отвечать. Утонем в вопросах, за весь год на них не ответим и захлебнемся, а тебе оно надо? Нет, ни к чему. Тебе и ответы-то наши не нужны, если уж по-хорошему. В твоих руках они будут бесполезны, ты ничего не поймёшь, а магия все равно пропадает. Это тайна, которую либо знаешь, либо нет, а тайна — не тайна, когда ее знают все, а уж тем более — когда разбалтывают. Курильщик обречённо прикрыл глаза и стукнулся затылком о стену. Он привык быть жертвой во имя тайны. Путать его было бесполезно — он и так уже давно запутался. — Снаружи тайны — почти валюта, — упрямо выдохнул он. — А здесь валюта — сигареты и безделушки, интересно получается, правда? Слова тут вообще не имеют ценности. — Значит, они бесценны. Шакал по-доброму рассмеялся. Курильщик был прирождённым спекулянтом и неограненным полемиком. Возможно, на меняльном вторнике он мог бы иметь огромный успех, если бы все его имущество включало в себя чуть больше, чем пару кроссовок. — Не цепляйся к словам! — смешливо фыркнул Табаки и, в новом порыве нежного восхищения, доверчиво прильнул урвать поцелуй. Курильщик поддался вперед, отвечая лениво и неохотно, а когда Табаки разомлел и потерял бдительность — мстительно укусил за язык. Табаки ранено завопил и отдернулся, но Курильщик только крепче сцепил зубы на языке с явным намерением его отхватить. С неприятным звуком они до искр из глаз стукнулись носами, Курильщик ударился о железные прутья кровати головой, и когда Табаки почувствовал во рту привкус крови и всерьёз поверил, что останется без языка, — с размаху зарядил Курильщику в глаз. Тогда-то он отпустил. — Ты что творишь?! — глухо просипел Шакал, прижимая руками разбитый нос. По лицу катились обиженные слезы, язык ужасно саднил, рот вязко наполнился кровью. Табаки по праву считал язык самым важным органом в своем теле. Его можно было лишить сердца и мозга, останься у него лишь один язык — он будет жить. И Курильщик хотел его откусить. Курильщик лихорадочно сверкал глазами из подлобья и тяжело вздымал плечи, шумно втягивая горячий воздух, по его подбородку медленно текла кровь, левый глаз уже начал заплывать. Он вытирал багровую слюну рукавом и казался каким-то совершенно оторванным, будто ненастоящим. Зрелище было бы изумительное, если бы Табаки не было так больно. Но странным образом, глядя в его побитое лицо, он все же почувствовал умиротворение. Да, Курильщику безумно шёл красный. Курильщик так ничего и не ответил. Табаки опустил глаза и наткнулся на лежащую рядом книгу. Она валялась буквистым брюшком кверху, по её страницам расползалось уродливое кофейное пятно. В четвёртой эту книгу с незапамятных времен использовали как подстаканник. Разумеется, Курильщик был тем, кто решил ее прочитать. На открытом развороте в качестве закладки лежала красивая пёстрая фенечка. Она чудно перемежала в себе полосами красный, оранжевый, жёлтый и сиреневый. Табаки не помнил, чтобы кто-то делал такие в Доме, но спросить, была ли она из Наружности, вслух почему-то не решился. Рядом с фенечкой, перечеркивая страницы, растянулся длинный чернильный волос. Такие были повсюду. На заре Слепой раскладывал их по углам во всем Доме, а ночью они приползали к нему обратно и докладывали обо всем, что услышали. Табаки потянулся и стряхнул волосок за кровать, чтобы не подслушивал. Так или иначе, книга впервые за много лет наслаждалась своей обычной книжной жизнью, наконец-то хоть в чьих-то глазах став полноценной литературой. Табаки видел ее каждый день, но так и не смог припомнить её название. Он взглянул в вечернее небо, запертое в оконной раме. Снаружи уже давно стемнело. Когда Курильщику доводилось оставаться одному в комнате, он до поздних сумерек не включал свет, щурясь над книгой в густой полутьме — может, просто забывался в себе, а может и в прямь боялся спугнуть ночь. Шакал вздрогнул. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что Курильщика здесь больше нет. Он всем своим существом почувствовал, что Курильщик только что исчез. Он больше не сопел рядом, прекратил излучать тепло, и Табаки вдруг непоправимо быстро начал забывать, какого цвета его глаза. Чем он пахнет, из-за чего Табаки так злился и почему так сильно болит язык. — Ну куда же ты? — тоскливо спросил Табаки в холодную пустоту. — Вернись, я совсем не злюсь. Молчание затянулось. — Что? — вдруг послышалось из кромешного мрака за спиной. Табаки дергано обернулся на голос. Тогда стало нестерпимо любопытно, какая луна все-таки была более настоящей — та, край которой всегда оставался виден сквозь грязные стекла их комнаты, или эта. Та, что всего на мгновение отразилась в глазах Курильщика, когда он лишь мельком отыскал его взгляд в темноте. Мысленно, Табаки высек это в бесконечной череде вопросов, ответы на которые не узнает. — Ничего, ничего, — чуть погодя ответил Табаки. От чего-то он не мог перестать улыбаться. — Это я так, вслух размышляю. Курильщик тихо угукнул и за всю оставшуюся ночь не произнёс ни слова. Позже он как-то скажет, что этот мир ненастоящий. Выдуманный — в своей суеверной ереси лишь суррогат Наружности, ирреальный и неправдивый дубликат, и для него это было так. А для Дома он и сам весь был невсамделишный. Шакал время от времени еще поглядывал ему в спину и про себя тихонечко допускал возможность. Не всерьёз, конечно, но в скобках. Может быть, Курильщик передумает исчезать, если Табаки как следует в него вцепится. Табаки размышляет об этом следующие три дня, пока мысль сама не вылетает из головы.