ещё, уже, не

...экий же бред привидится. Поднимаешься на затёкших тонких лапках, сладко зеваешь, потягиваешься, под оглушительный скрежет затворов убежища бросаешь незаинтересованный взгляд на исцарапанные кем-то очень давно стены, — этот кто-то здесь страдал от бессонницы и намного хуже, чем ты, — прижимаешь уши и спешишь наружу. Стоит выглянуть — на лоб звонко шлёпается капля и стекает по золоту гладкой шерсти, ты весь встряхиваешься и лапой снимаешь влагу с кончика носа. С добрым утром, Монах. Ещё один рассвет. Ещё один цикл. Твой путь не складывается. Не то чтобы у тебя вообще был путь, конечно. Сначала — пусто в голове, в пустоту прыжок, бешеная круговерть воды и грохота; затем — затем... шаг наружу, упавшая на лоб капля, новое утро, новый цикл... Так и с ума сойти как делать нечего, даром что картины перед глазами сменяются в каждой новой итерации (твоими стараниями). Тело всё-таки просыпается с небольшим запозданием, деловито отодвигает высокие мысли в сторону и требует самого важного — поесть. Промышленный комплекс был богат на легко доступную пищу, не то что Дымоход или Корпус «богоподобного»; воспоминания о последнем всякий раз заставляли тебя вздрагивать. Нет, разумеется, там было чем поживиться, найди только за что ухватиться лапами, раскрой пасть пошире и знай себе лови нейронные мушки-звёздочки. На вкус они были никакие, насыщали самым обычным образом, но тебе претила мысль о том, чтобы сожрать в буквальном смысле... самое мысль, чувство, пусть даже обладатель оказался хуже голодного ящера и тухлого водного ореха вместе взятых. Ты скорее предпочёл бы мучиться от голода весь цикл. Ты не считал себя правым причинять боль и отбирать чужие жизни, как бы много горя и обид они тебе не принесли. Ты прекрасно знал, какое место занимаешь в этом мире, и покорно убегал и прятался, поднимая копьё лишь для того, чтобы забраться в безопасное место или полакомиться плодами деревца с красным стеблем. Мирная жизнь хороша от и до, как и чувство победы над хищником, которого ты обхитрил, но ничем при этом не обидел — найдёт, кем ещё отобедать, от него не шибко убудет. ...чувство иной победы казалось тебе смутно знакомым. Нынче ты ото сна отходил плохо поначалу; гибернация принесла тревожные видения, запахи и вкусы, сердце заходилось — не от страха, от азарта — и красный... красный? Цвет... К чёрту всё, голод до добра не доведёт. Длинный коридор, где ты обычно собираешь сладкие синие фрукты, ныне пуст: тут ты лакомился в прошлом цикле. Его выход приводит тебя в место куда просторнее, но и опаснее — среди хитросплетений платформ, шестов и переходов здесь гнездятся ящеры самых разных видов. Цикл, ты чуешь, выпал длинный, а потому вперёд и вверх продвигаешься неторопливо, внимательно осматриваясь, прислушиваясь и даже принюхиваясь. Обонянием ты похвастать не мог, но как знать, что окажется полезным тебе сейчас? Мимо логова голубых ящеров ползёшь наверх, на одну из вершин Промкомплекса, и внимательно всматриваешься в пыльную серость небес. Стервятников не видать; вздыхаешь с облегчением и ныряешь в гущу серых стеблей, среди которых прячутся летучие мышки. Они разлетаются с писком, вся стая поднимается и начинает кружить над высоткой, пестря десятками тонких крылышек. Даже их тебе жаль отлавливать, но в прошлом цикле почти все твои излюбленные места сбора фруктов обошли мусорщики, и на сей раз пришлось вернуться к мясной диете. Временами кажется, что тело от смены рациона приходит в полный восторг: становится легче прыгать (и перепрыгивать хищников), дальше летят брошенные в испуге камни, и стервятникам вроде бы труднее преследовать тебя, словно ты вдруг стал более прытким и ловким. Ты всё-таки поджимаешь ушки и несдержанно мурлычешь, откусывая только что пойманной добыче крылышко и предвкушая чувство сытости (самое приятное чувство на свете, когда цикл только-только начался), но тут же стыдишь себя. Настроение ухудшается. Это было почти физически неприятно, словно сама природа заставляла тебя вдруг ощутить призрак той боли, что ты лишь на секунду причинил другому. Твоя «сонастроенность» с миром была, пожалуй, самым спорным моментом в твоей жизни. В течение цикла обследуешь дальнюю часть Промкомплекса, ловко перебираясь меж туннелей, избегая ящеров и сколопендр. Таинственное существо, состоящее из фантомного стебелька и механического глаза, тебя почти не беспокоит, и ты позволяешь себе потратить последнюю треть итерации на поиск жемчужин; тревожный сон забывается. Существо не так давно подсказало тебе, что мусорщики в обмен на диковинную безделушку могут дать что-нибудь полезное. Диковинными, говоря по правде, эти безделушки перестали быть очень давно: почему-то все они оказывались одного цвета. Обследование их на ощупь привело тебя к выводу, что найденные тобой жемчужины просто-напросто давно выгорели на солнце или пострадали от воды, и... о, кармацвет... надо подобрать — пригодится... и вывод этот был не единственным. Подсказка существа, запечатлевшая момент, очевидно, торговли мусорщиков с, ещё более очевидно (ну, не мог ты его не узнать), твоим братом, содержала также изображение жемчужины совсем другого цвета, и чувство этот факт внушал тебе очень странное. Сколько же циклов назад вы разминулись на самом деле?.. ...в эту сторону прочь от Промкомплекса тебя уже занесло однажды по такой же подсказке, но ты тогда с горем пополам пережил два цикла и без оглядки убежал из темноты заброшенного храма. Сейчас ты понимал, почему грандиозное сооружение на такой высоте, пронизанное всеми ветрами, оказалось в вечной тени: опять «богоподобный» помешал. Но «богоподобный» был сделан не из плоти и крови, и даже будь это не так, никто не выбирал обстоятельства своего рождения. В тебе эта мысль порой пробуждала особенную жалость. Тебе в убежище-то не по себе порой становилось, даже с учётом знания, что ты всегда мог выйти из него; однажды ты представил, что затворы когда-нибудь заклинит, что ты в четырёх стенах останешься до самой своей смерти (в рамках великого Цикла, входящего теперь в категорию понятных тебе вещей, эта участь обещала стать непревзойдённой, совершенно бесподобной пыткой), и тебя долго ещё после мучили кошмарные сны; ты просыпался посреди дождя, слушал его грохот, засыпал снова — и так до тех пор, пока не заканчивалось погодное бедствие. Затенённая Цитадель издалека казалась не очень-то и страшной, но вблизи даже этот первобытный страх голода и смерти в заточении рядом с нею почему-то мерк. Мусорщики, уже к тебе привыкшие, бросили несколько незаинтересованных взглядов и обменялись парой жестов меж собой, сообщая о тебе друг другу, и ты поднялся на задние лапы, не опасаясь больше получить камнем промеж глаз. Смерть или только сон, было мало приятного в том, чтобы снова и снова пробираться по полуобрушенному мосту на невесть какой высоте, борясь с темнотой и ветром. Впрочем, весь их небольшой отряд (три фонарика на пятерых, бегло подсчитал ты) тут же оживился, стоило жемчужинке сверкнуть в твоей маленькой округлой лапке. Двое нетерпеливо застучали по камням копьями; всем своим видом выражая миролюбие, ты припал на передние лапы, подполз поближе и аккуратно вложил безделушку в очень требовательно протянутую ладонь. В этом не было ничего необычного для тебя, но мусорщиков что-то взбудоражило, они начали сумбурно жестикулировать, обращаясь друг к другу, и затем тебе милосердно бросили фонарь. Не слишком веря своей удаче, ты подполз ещё ближе и протянул лапку, пугливо поджимая уши и ожидая агрессии, но мусорщики уже утратили к тебе всякий интерес. Ты подобрал увесистый подарок, наспех осмотрел его, не в силах противостоять любопытству, и юркнул мимо отряда, не дожидаясь, пока копьеносцы сочтут что-нибудь ещё в твоём поведении подозрительным. Фонарь излучал свет тёплый и не особенно яркий, но путь твой он облегчал порядочно. Наблюдатель помощником оказался не ахти: он не столько темноту разгонял, сколько повторял очертания предметов и конструкций, и поди ещё угадай, где что на самом деле. Свет отпугивал даже пауков, собирающихся в неприлично хищные и голодные стаи, и ты перепрыгивал с платформы на платформу, с перекладины на перекладину, уже совершенно ничего не боясь. Разоружённая Цитадель вдруг обрела совершенно иное значение в твоём сознании: сочетание мягкого света и лишённой угроз темноты походило больше всего на давно забытое детство, когда весь твой мир ограничивался запахом мамы, молока и братьев. Конечно, ты всё-таки держал в другой лапе камушек на всякий случай, но то было лишь привычкой, привитой тебе этим миром. Тебя это теперь даже смешило: с источником света ты сам превратился в источник страха. Может, всё было бы куда проще, доешь ты хоть один нейрон Пяти Галек, — очень уж заманчиво и ярко они светились, — но сейчас ты был горд своими решениями. Не каждый день тебе приходилось так удачно пользоваться хитроумными изобретениями мусорщиков, ничем их при этом не зля и не обижая. Напротив: они были чему-то очень рады. Тебе даже на душе хорошо становилось от этого, хоть и ощущение чьих-то голодных взглядов в спину не позволяло поддаться безмятежности. ...и ведь жизнь просто не могла быть настолько хороша. На перемостке меж разрушенными куполами Цитадели, где полная чьих-то шагов и взглядов темнота сгустилась и лишь фонарь даровал тебе какую-никакую уверенность в следующей минуте твоей жизни, ты совершил не слишком удачный прыжок, пребольно оцарапал живот, и комбинация из боли и страха заставила тебя зажмуриться и освободить лапы, найдя надёжную опору наугад; в это мгновение ты почуял, что что-то идёт не так, совсем не так. С усилием подтянув свою тушку наверх по осыпающейся плитке, ты осторожно попробовал вытянуться горизонтально во весь рост, лапами нащупывая, где находится обрыв, понял, что находишься в безопасности, и лучше бы всё-таки не открывал глаза. Фонарь улетел куда-то вниз и скрылся в клубящемся тумане. Ты слабо различил его свечение в бездонном сумраке, но мир, увы, обделил тебя, и такой длительный полёт строго вниз по прямой не сулил тебе ничего, кроме боли и смерти. Шум зловещего ветра стал громче, темнота подступила близко стаей голодных теней, обманывая твоё зрение и не позволяя определить, что тебе показывает наблюдатель, один ли ты здесь вообще. Как минимум такой же отрезок пути, как тот, что ты преодолел только что, обещал быть намного темнее и куда опаснее — абсолютно всё указывало на это. Ты не мог заставить себя повернуть назад; слишком обидно было и слишком страшно. Вперёд пойти ты тоже не решался, и от осознания, как быстро утекает драгоценное время сквозь твои когти, пока ты лежишь здесь, беспомощно свернувшись клубком, твоё сердце забилось в груди так сильно, что даже в ушах поднялся шум, и ты зажмурился снова. Обо всём этом лучше б тебе не знать, лучше бы ты остался спать там, где дом, где тепло, где семья, и (ты и так её потерял) какая жалость. Темнота пришла в движение, и ты вжался в осыпающийся камень всем телом, лишь уже отстранённо задавшись вопросом — откуда вдруг столько живности в полумёртвом мире, подчинённом Циклу? Сколько ты себя помнил, тебя преследовало ощущение, что всё живое постепенно уходит в никуда. Не слишком активно соображая, — сознание сковал ужас перед темнотой и внезапно населившей её опасностью, — ты всё-таки поднял голову и увидел, как нечто красное в великолепном прыжке пронеслось над тобой и исчезло во тьме. Сквозь бешеный стук сердца до тебя донеслось несколько совершенно разных звуков, и пока всхлип пронзаемой копьём плоти был звуком знакомым и совершенно нормальным, другой, напоминающий плач безымянного отголоска, даже не принадлежал ничему, что может существовать, и вместе с тем не был ничем. Хотя бы потому, что ничто не могло быть. Мир истончился, и сквозь толщу воды проклятого Цикла к тебе с неописуемым восторгом прорвалось нечто, похожее и с тем совсем отличное от сияющей тени твоего брата. Похожее и с тем совсем отличное от тебя. На миг показалось, что этот мир стал... стал прежним, стал таким, каким был задолго до тебя, — хотя откуда тебе вообще знать и помнить, как это было? — и почему-то всё вдруг оказалось таким, каким ему должно быть. Не весь твой мир подчинялся Циклу. Сородич, — ты распознал родство в чужом облике, — доказывал это с каждым ударом копья. Реальность была не столь поэтична, как твои мысли. Темнота рассыпалась стаей теней, похожих то ли на пауков, то ли просто на невообразимую хтонь, каждая в два слизнекота (на твой взгляд) ростом, и ты различил чьи-то ещё слепые силуэты, смахивающие на ящеров. Ты не видел таких существ никогда и прежде, но вместе с тем в голову отчётливо поступали сигналы: одни тебя только слышат, другие нападают издалека, парализуя, и тебе явно не стоит сидеть сложа лапы. Ты поднялся, — тело плохо слушалось, — вгляделся в сумрак, на миг подивившись исчезновению Игги (Игги?..) из поля зрения, и, подобравшись к обрыву, вопреки абсолютно всему на свете сделал несколько безошибочных прыжков по островкам в темноте, словно кто-то вёл тебя и направлял, заботливо подталкивая в нужную сторону и подсказывая расстояние. Здесь опора под лапами была куда надёжнее, и ты обернулся туда, где твой сородич сражался с... чем бы все эти существа ни были. Красный силуэт несколько удалился, — ты плохо видел на таком расстоянии, — и чем ты дольше смотрел, тем сильнее хотел позвать его, сказать, что ты уже выбрался, что и он может покинуть опасное место. Чем дольше ты смотрел, тем явственнее тебе казалось, что ты знаешь имя; оно вертелось на кончике языка и постоянно ускользало. На миг красный облик исчез совсем, и ты весь напружинился, не вполне понимая, к чему готовишься — убежать или бездумно броситься на помощь (где-то мы уже такое видели) тому, кому точно помочь не в силах. Но вскоре спаситель явился снова, ты с облегчением вздохнул, и имя наконец поддалось тебе: Охотник. Вдруг стало не так темно. Охотник преодолел разделявшее вас расстояние легко, уверенно находя точки обрывов и почти не напрягаясь для того, чтобы одним прыжком перемахнуть очередную пропасть; ростом, на удивление, он оказался не больше тебя, но весь его облик свидетельствовал о том, какая меж вами пропасть различий. Короткий гладкий мех, каким могли похвастать одни лишь твои сородичи, был то ли всклокочен, то ли в принципе никогда не укладывался надлежащим образом; на сильном и гибком теле (не то, что твоё, слабое и мягкое почти по-детски) местами красовались шрамы, заросшие седой шерстью, резко выделявшейся среди яркого красного... красного?.. Ты различил слабое свечение, и взгляд соскользнул будто сам собой, не позволяя посмотреть прямо на Охотника дольше положенного, не позволяя понять даже природу этого свечения — может быть, ты просто спишь, и это всё дурной сон, и твой дурной сон прервало очередное видение. Охотник имя своё оправдывал целиком и полностью, ты убеждался в этом с каждым его невесомым, но уверенным шагом тебе навстречу: он вовсе не сражался с темнотой — он преследовал темноту, и погоня приносила восторг и азарт. Самодовольство сквозило в самом его облике и том, как он себя вёл. В шаге от тебя твой гордый сородич остановился, и вы пересеклись взглядами; в чужих глазах читался такой ум и укор одновременно, что тебе стало неловко, словно перед родителем, хоть ты давно уже считался взрослым слизнекотом. Тебя осмотрели затем беглым взглядом без особого интереса, но почему-то с тревогой и... смотрели не на тебя. Сквозь тебя. Ты обомлел и только проводил взглядом прошедшего мимо сородича, но, отойдя чуть дальше в тень, он обернулся, вызывая ещё больше вопросов — так видит он тебя или нет?.. Ты подскочил, как ужаленный, всё ещё не чуя под собой лап и затаив дыхание, и поспешил за ним. Твоя «сонастроенность» была самым спорным... прости, Монах, ты ведь уже говорил об этом. Цитадель, сквозь которую тебя повёл Охотник, тебе была незнакома. Сверху с шипением нападало нечто, другое нечто тянулось из темноты, шелестя чёрно-красными листьями, и шелест был похож на шипение; ты будто остался в прежнем мире и вместе с тем попал в совсем другой. Пока ты лишь жалобно мяукал, прося Охотника подождать или убеждаясь, что он ещё не бросил тебя одного, и осторожно семенил за широким шагом сородича, тот не пытался даже притвориться, что его здесь нет, чтобы никто не нападал. Временами он срывался с места, исчезал среди теней и развалин и вскорости возвращался, принося с собой отчётливый и резкий запах крови впротивовес твоему, слабому, лёгкому, сливающемуся с запахом трав и водных орехов. В каждом его движении читалось великолепие инстинктивности и вместе с тем чего-то совершенно осознанного, гармония, сотворённая самим Циклом и кем-то возведённая в абсолют (знанием имени этого кого-то Охотник поделиться не пожелал). Охотник представлял собой хищный облик бешенства-паники-скорости; он знал, какое место вы оба занимаете в этом мире, и с каждым ударом сердца выказывал своё несогласие, закрепляя урок копьём, когтями, клыками, каждым вдохом и выдохом. Охотник был похож на стихийное бедствие, на сам дождь и сотворение кармы, и вся разница меж ним и стихией была в том, что путь его складывался, он знал, куда шёл, и очень туда спешил. Мир истончился, и ты увидел сквощь толщу воды проклятого Цикла его прежнюю жизнь и красоту, и ...голова кружится. Ты хорошо себя чувствуешь? Что с тобой?.. и красота явно была далеко не только в том облике смирения-покорности-хрупкости, что являл собой ты. То была лишь одна из многочисленных граней; Охотник представлял собой грань совсем другую, и тем не менее вы существовали оба, даже если на деле разминулись тысячи циклов назад. Всё становилось на свои места. Твоя «сонастроенность»... да-да, прости, Монах, я помню... Охотник в очередной раз нырнул в темноту и вернулся со вторым копьём на спине; зачем-то он обошёл тебя кругом, настороженно принюхиваясь. Ты мог только позавидовать, осознав, насколько тот может полагаться на своё обоняние на самом деле. Затем ты и сам принюхался; ветер принёс свежесть, давая понять, что впереди следующий перемосток, — последний, поделился Охотник, — и сырость следом за свежестью, — Побережье, подсказал сородич. Тьма отступала и рассеивалась, затихал мир, которому не принадлежал ты, который не принадлежал тебе. Ты ускорил шаг и поравнялся с Охотником. Он не смотрел на тебя, но и не пытался оставить в одиночестве. Его общество заставило тебя воспрять духом, и ты пошёл ближе, почти прижимаясь золотистым боком к встрёпанному красному; не встретив никакого неудовольствия со стороны Охотника, ты коротко боднул его головой в плечо, безмолвно благодаря. От его призрачной шёрстки исходил не холод, как от всех твоих видений, но совершенно нормальное живое тепло, даже жар — сродни тому, что бушевал в его крови, вдохновляя пойти наперекор Циклу и вместе с тем играть по всем его правилам. Нарастающая слабость стала мешать, ты запнулся и присел, болезненно прижав маленькую округлую лапку к голове, словно надеясь этим уменьшить головокружение. Вой ветра перебил шум в ушах. Сородич не торопил — встал поблизости и обернулся, явно ожидая, когда ты вновь составишь ему компанию. Ты попытался сделать вид, что всё хорошо, и подняться с земли, но сородич засмеялся, — ты понял это, видя, как он довольно прищурился и его усы задрожали, — и с шутливой угрозой замахнулся лапой, веля остаться на месте. Отсюда ты должен продолжить сам. Ты поднял взгляд и зацепился им за следы. Невесомые, не оставившие отпечатка, лишь золото свечения. Светом и золотом следы Охотника порастали сквозь воды проклятого Цикла, и чем дольше ты смотрел, тем сильнее хотел ринуться за ускользающим видением, догнать уходящего сородича и попросить остаться хоть ещё ненадолго. Чем дольше ты смотрел, тем явственнее понимал: его давно уже нет на этом свете. Твоя «сонастроенность»... Под шум затвора изучаешь потемневшую от времени стенку убежища. Подниматься с тёплого местечка совсем не хочется. Сладко и с удовольствием потягиваешься затёкшими лапками — сначала передними, потом задними; зеваешь и ложишься обратно, дожидаясь своего освобождения. Тело просыпается медленно. Несвязно выцарапанные чьим-то копьём знаки на стене почти не читаются, — убежища делались на славу, но от времени не спасёт ничто, — и ты, бросив затею, утыкаешься носом в мшистый настил, поняв только, что кто-то в этом убежище отчаянно страдал от бессонницы ещё хуже тебя и считал часы до окончания дождя. Улавливаешь множество запахов, что почти исчезли из переплетения мха и трав, чуешь что-то смутно похожее на кровь, но не беспокоишься, ведь ты не ранен. Постепенно вспоминаешь свой сон; соображать вообще не хочется, и пока воспоминания представляют собой лишь бешеный ряд странных картин. Лениво перекатившись на другой бок, ты замираешь. На исчезающем золоте чьих-то следов в твоём убежище медленно тает росток кармацвета. ...экий же бред привидится.