И горы таблеток не спасут

Какаши сжимает бесформенные ягодицы, стоящие перед ним раком, и думает — это не то. Это не та. Наслаждения нет ни от процесса, ни от визуала — монотонная долбежка. В сознании всплывают розовые волосы, в голове каша из мыслей о Сакуре. Упираются в стенки черепной коробки, будто намочили губку и она разрастается. Выжать, вылить, выбросить — хуй там. Все не то. Чужая кожа на ощупь недостаточно нежная, тело не гибкое, волосы жёсткие. Как же ему тошно от своих пиздостраданий, что кончить не может. Нет сил собрать себя по кускам, словно разбросало по разным планетам, а у него нет с ними связи и межгалактического корабля, чтобы добраться. С мозгами связь тоже не держит — абонент не абонент, гудок и тишина. — Давай в другой раз. — Какаши отстраняется от девушки, чье имя не помнит, не старался запоминать, кристально похуй. Падает на спину и тянется за сигаретами. — Дверь найдешь. — А слухов-то было, ловелас хренов, — шипит с желчью, скрывая, что секс с ним ее удовлетворял. Она показательно быстро одевается с оскорбленным видом и вылетает из дома, громко хлопнув входной дверью. Какаши продолжает пялиться в потолок, лёжа на скомканных простынях. Даже додрачивать нет настроения. Вытягивает сигарету из пачки, опускает маску до подбородка, чиркает три раза вхолостую и на четвертый прикуривает. Правило секса — никаких поцелуев, маска как ограничитель. Маска вообще спасает в последнее время от токсичных кривляний, но не оскорблений в чью-либо сторону. Потное тело вздрагивает от зашедшего холода с приоткрытого окна. Медленно остывает, стремится к температуре в морге, но вряд ли. Поддерживать силы сигаретами лучше, чем военными пилюлями для подпитки организма. Пиздеж, конечно, но как минимум вкуснее. Случайная мысль о Сакуре подрывает все внутренние бензобаки, разрывает на ошметки все терпение, невозмутимость и самообладание. Беспросветный тотальный пиздец. Взрыв. Пиздец, пиздец, пиздец. Он падает в яму темного извращенного желания. В его жизни была куча проебов, но этот самый масштабный. Доразвлекался. Без понятия, как конкретный человек может давить на мозг настолько, что кроме него других не видишь, хоть лоботомию делай. К другим ни желания, ни интереса. Обрубает в ноль. Второй раз пытается ее заменить, удалить, перекрыть кем-то — и провал, пусто, мерзко. Сакура делает его слабаком. Эти дурацкие розовые волосы, дурацкие изумрудные глаза, дурацкое желание спасти все, что разбилось, как ваза, отлетело осколками, потерялось и цельным не будет. Четвертая война шиноби на многих оставила след. Сакура от потерь стала еще внимательнее ко всем, свой мазохизм развила, кажется, до космических масштабов. Все для других, для Какаши, а сама такая тонкая, почти прозрачная. Морщины появляются раньше положенного. Сакура спасатель, Какаши тонущий. Их тандем удачный до истерического смеха, чтобы игнорировать. Какаши наигрался в эту спасательную муть — не всегда удачную, с проебами, а Сакура, видимо, до конца жизни собирается нести этот крест. Разгрузка нужна была обоим, и выход нашелся не в разговорах на повышенных тонах, а передернуть друг другу где-нибудь перед миссией. Взять Сакуру в больничной палате за шторами, прижать на лестничном пролете, зажав ей рот рукой. Она, разлепив губы, умудрялась провести кончиком языка по его пальцам, и Какаши засовывал их в рот полностью. Сакура облизывала, обсасывала, водила языком по подушечке, дразнила. Послушная Сакура с ним наедине совсем не послушная. Саске ушел в закат, отрезав напрочь влюбленность Сакуры, Какаши вышел на горизонт и приклеил к себе ее симпатию. Абсолютно ненамеренно, но, как оказалось, взаимно. Сакура впилась ядом в его кровь, запустилась по венам, может, вообще функционирует вместо чакры. Техника замещения, блядь, — он вместо Саске. Раздражающее ощущение, что так не должно быть, а как правильно — никто не знает. Все равно нет особой разницы, ее сокомандники оба конченные, с травмированной психикой, почти равнодушные, только Саске отсек Сакуру, а Какаши сам не понял, как оказался в заточении на ее минном поле. Куда ни наступи — везде она. Подрывает, но не насмерть. Вылечить хочет, только больше калечит, что себя, что его. Где-то должна быть та самая мина, которая разорвет обоих без возможности на восстановление. Копирующий ниндзя не может скопировать нормальную жизнь, даже с трафаретом. Кусок жизни в Анбу отпечатался по шкале проявлений эмоций отметкой в ноль. Какаши снаружи — холод, грубость, ленивый похуизм. По его жизни можно преподавать лекции по душевным расстройствам, а сам он хуже врачебного почерка — неразборчивый, кривой, хер расшифруешь. Сакура сказала ему: «У тебя посттравматический синдром, повышенная агрессия, но я помогу». Сама стояла с мешками под глазами, высохшая, болезненная, не умеющая в помощь для себя. Говорит: «Помогая другим, я помогаю себе» и улыбкой расслаивает себя же на части — противоречивые, рваные и кровоточащие. Пытается склеить осколки, притворяясь глухой. Когда Какаши шепотом сквозь зубы цедит «отъебись» — в упор не слышит. Он ее отталкивает, чтобы с каждым разом быть ближе. Желание поменяться назад местами с Саске и исчезнуть — зудит, чешется, мигает. Но он не Саске, какой-то частью себя надеется, что не настолько ублюдок. Как минимум, он не хотел убить Сакуру. И вспоминая его, понимает, что есть ещё куда падать. Эгоизм Какаши ширится, хочет присвоить Сакуру себе, собственник до мозга костей. Не думал, что сможет обнаружить в себе такие качества. До нее они прятались без намека на существование. Одно прикосновение к ней оголило все, даже то, что казалось мертвым. В мозгу вспышкой щелкает воспоминание. Сакура издает очень пошлые причмокивающие звуки, когда берет в рот головку члена. Кольцом из губ вбирает в себя почти до основания, меняет темп под толчки, что Какаши почти задыхается от кайфа. Ахуенное лечение. Этот рецепт только для него, только с ним. Пройти весь ужас войны, чтобы дойти до такого развлечения, которое граничит с адом, — это награда или еще одно испытание? Даже умирать не пришлось. По-натуральному кажется, что он уже в аду и плавится от прикосновений. Чертовски приятно, до омерзения блаженно. Какаши прерывает ее, подтягивает лицо к себе, большим пальцем стирает остатки смазки со слюной одним движением и глубоко целует. Все происходящее — мокро, грязно и неприлично в высшей степени. Им важно смешаться друг с другом, чтобы до сорванного голоса, хрипоты и следами на теле — отпечатки причиненного удовольствия. Единственная, с кем не нужно надевать маску ни тряпичную, ни лицемерную. Он просто вот такой как есть, а она при встрече со скупой улыбкой и закушенной до крови губой. Наверно, подавляет слезы, крики, боль или что там у нее наружу рвется. Обматерить его и послать давно пора уже. От ее взгляда по-щенячьи доброго скулить хочется, на луну выть, себе глотку перерезать за всю хуйню, что делал и продолжает. Грубые толчки выбивают воздух из ее легких, в позе раком не видно партнера, только насыщенные ощущения, от которых пальцы до треска сжимают простыни и стон глушится в подушку. Какаши тяжело дышит, сбавляет напор, нагибается к спине и мягко целует. Мешает нежность с резкостью — проводит языком, чуть прикусывает кожу. Воздух разрезают звук удара ладони по ягодицам и громкий стон со всхлипом. В ней так приятно, что у него поясницу выламывает. Какаши наматывает ее волосы на кулак, оттягивает назад, заставляя прогнуться в спине, меняет угол и грубо долбит до основания. Мокрые удары плоть о плоть возбуждают ещё больше. Какаши глухо стонет и кончает после ее оргазма. Руками в охапку, как в клетку Сакуру заточает. Чтобы рядом, близко и разорвала на обугленные части. Сакура — тотальный пиздец. Это царапины, укусы и «еще пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста». А на следующий день с тугим собранным хвостом идет восстанавливать жизни в больнице, когда своя хрустит под ногами на последнем издыхании. Лучший уход из реальности и от себя — только с Сакурой. С ней можно как и где угодно, сама предлагает воплотить свои фантазии. Поддержит, словит эйфорию, подарит взамен ещё больше. Лучше, чем книга Джирайи. Его скорлупа отрешенности, равнодушия ластиком стирается почти без нажима. Дунуть — раскрошится. Сколько ни пытался отлипнуть от Сакуры, все равно магнитом назад тянет. Приклеился, как жвачка к подошве. Кунаем соскрести — она все равно в него по-новому вляпается, а он приклеится намертво. Ломка без Сакуры, об Сакуру, от Сакуры. Сакура — спасатель, всегда на плаву, Какаши — тонущий, с головой под водой уже. От беспокойства за нее у Какаши на войне внутри все горело пламенем, вокруг — тоже. Сакура медик, но он без лечебных инструкций знает, что безразличие — лучшее обезболивающее, которое она у него забрала. Горы таблеток не вернут духовное равновесие. Она перевесит любые обстоятельства и приоритеты. Звонок в дверь разрезает тишину. Какаши накидывает мешковатые штаны, оставаясь голым по пояс, и скрывает лицо маской. Открывает, Сакура стоит на пороге, вся намокшая от дождя. — Я войду? Какаши отступает назад, жестом приглашает пройти. Попытки отмахнуться от своих чувств к ней проебаны. Он впускает и ее, и чувства. Закрыв дверь, подходит вплотную к Сакуре, стоящей к нему спиной. Наклоняется к уху и шепотом обжигает: — Нет, я войду. Сакура ловит мурашки по телу, неоднозначно ведет плечами, оборачивается с полуприкрытыми глазами и скупо улыбается, закусив губу. Стягивает маску до подбородка и говорит в тон его шепота: — Только давай в этот раз доберемся до кровати. Мокрые волосы облепили ее лицо. Капли стекают по коже, Какаши неотрывно провожает их взглядом. — Ты хочешь плавно и чувственно, — мягко ведет рукой от талии ниже, — или грубо и с удушением? — Сжимает ягодицы, вода с одежды скользит по пальцам. — А можно все сразу? — Сакура сама прижимает ближе, короткими ногтями мажет по торсу. — Не сломаешься? — оба понимают, что вопрос больше к моральным понятиям. — Починим. Когда ты со мной, тебе же не больно? — Не больно. Цепь привязанности крепчает, звенит. Потеряться не боятся. Гвоздями прибиты друг к другу намертво — воспоминаниями, прошлым, пережитым. Разойтись им не светит. Даже если пятая война, десятая — все равно их не разделить. Бесконечная апатия сменилась давно забытыми всплесками чувств. Он не привык жить с теплотой внутри. Или больно, или никак. А сейчас от Сакуры они рвутся наружу. Какаши осторожничает, с непривычки не поддается, это кажется какой-то новизной. Их отношения нездоровые, но необходимые. Может, когда-нибудь они будут идти по прямой, параллельно и сойдутся визуально в одну точку где-то вдалеке. Без кривых, зигзагов и диагоналей. До ненормального близкие, повернутые друг на друге. И заменить никем не получится. Ломка без Сакуры, об Сакуру, от Сакуры.