Пьерро

*** Аояма иногда думает, что жить беспричудным — на самом деле неплохая идея. Разумеется, он не слепой и прекрасно замечает и дискриминацию, и как тяжело устроиться в жизни без суперспособностей. Даже если человек хочет устроиться продавцом, где не нужны никакие особенные силы, статус беспричудного может стать фактором для отказа. Но когда Аояма смотрит на незаживающие следы на талии от пояса или на сообщения от того человека — он не может не думать, что беспричудным ему жилось бы лучше. Что поделать, генетика всегда была штукой беспощадной. Кто мог родиться у двух обычным людей? Конечно же, такой же обычный мальчик. Красивый, да, очень — гены папы-японца и мамы-француженки хорошо отразились на его лице. С хорошим музыкальным вкусом, умненький, способный, общительный и при этом совершенно обыкновенный. Юга в детстве так завидовал соседской девочке с щупальцами на голове, ведь она особенная. Наверное, его добрая, чуткая мама не выдержала шепотков и насмешек, слез своего сына, осознания его не самого лучшего будущего… Потому и обратилась к одному «хорошему, доброму месье, который может подарить нашему Юге причуду, представляешь, дорогой?». Добрый месье и старшим Аояма причуд с барского плеча отсыпал. Чего мелочиться? Щедрый и добрый месье всего лишь просил выполнить для него несколько услуг в будущем; счастливое семейство кивало и соглашалось, радостно улыбаясь. Когда Юге было десять, его родителей впервые попросили нарушить закон ради благодетеля. А чтобы не артачились — наглядно показали, что бывает с теми, кто не возвращает долги. И неважно, что платить приходится за дешевую услугу. Мама могла лишь ненадолго приподнимать телекинезом вещи, чуть тяжелее карандаша. Папа мог сливаться с обстановкой, как хамелеон — ровно на пять секунд. А сам Юга был вынужден носить тяжелый жесткий пояс, до конца своих дней, иначе его лазер разрывал брюшную полость. Когда Юге было одиннадцать, он не улыбался, носил мешковатые толстовки, имел десяток уродливых швов на животе и незаживающие следы от стального пояса. Его мама обзавелась нездоровой улыбкой и привычкой всегда держать под рукой телефон. Становиться героем Аояма Юга не хотел. Он боялся боли, не умел драться и совершенно не желал кого-то там спасать. Люди его в большинстве своем раздражали и пугали; защищать их не хотелось. Видите ли, Юга в средней школе осознал, что современное общество невероятно зациклено на крутости героических причуд. Если твоя причуда слабенькая, но полезная или красивая, то все в ажуре. Если сильная, мощная, не увечит твое тело, не уродует — ты в топе. Слабые причуды, бесполезные, вредоносные — делают тебя потенциальным изгоем. Соседская девочка с щупальцами вместо волос пыталась трижды покончить с собой. Потому что никому не нравятся слизкие отростки, которыми она даже не может делать ничего крутого. Аояма не попал в группу аутсайдеров только чудом. Спасало умение притворяться жизнерадостным и самоуверенным в любой ситуации. Но в любом случае — делать что-то ради эгоистичных и жестоких людей, которые сами создают предрассудки и бездумно следуют им, он не собирался. — Юга, милый… Почему бы тебе не попробовать поступить в Юэй?.. — голос мамы ломкий, будто первый лед. А в ладонях зажат телефон, на который только поступил звонок от одного очень хорошего и доброго месье. Юга пытается улыбнуться в ответ, но только кутается плотнее в черную худи. Он обычный подросток. Не суперагент, не бесстрастный киборг, не обладает никакими особыми навыками или знаниями. Он не шпион. Он просто хочет выжить. Аояма просто старается делать, что может. Как умеет. От него требуется наблюдать, смотреть из тени на героев, их действия, их «кухню» — изнутри. И делать это нужно как можно дольше, нельзя, чтобы его заподозрили. Значит, нужно стать максимально незаметным, незапоминающимся… Нет. Аояму осеняет буквально в последние дни. Хочешь что-то спрятать — прячь на самом виду. Мрачного одиночку легко заподозрить в чем-то плохом. Серую мышь, тихого ботаника — легко затравить. Излишне рвущегося вперед — легко осадить, заставить споткнуться. Герои праведны лишь на словах, а подростки остаются жестокими детьми, в конце концов. Потому Аояма с изяществом и легкостью, свойственными истинным французам, лепит из себя нечто совершенно иное. Яркий и выделяющийся своим поведением — а вовсе не причудой. Манерный, как и все французы, согласно стереотипам. Улыбчивый и самоуверенный, но не чересчур — излишне высокомерные люди никому не нравятся. В то же время — не храбрец, рвущийся в герои, не боец. Просто… яркий, да. Каждый, кто с ним знакомился, после мог сказать: «Что? Аояма Юга? Да, яркий паренек, весь в блестках. Лазер из пупка. Ну… и все, в принципе. А что еще сказать?». Да, вот таким нужно быть Юге. Достаточно ярким — чтобы больше ничего никто не мог сказать. И у него получилось. Аояма стал блистательной невидимкой — похлеще Хагакуре. Никто не обращал на него внимания, никто бы не смог его заподозрить в чем-то ужасном. Самым главным было улыбаться. Несмотря на ужас от поступков злодеев. Несмотря на кошмар вокруг. Неважно, что от улыбки сводит щеки. Аояма не отступает от своей роли ни на шаг, зная, что последует за провалом. Даже после того, как схватили того самого «доброго месье», он не расслабляется — только наивный идиот будет считать, что он был единственным шпионом в Юэй. О, нет, Аояма был лишь одним из многих винтиков в ужасающем механизме. К тому же остался Шигараки Томура. Он не настолько страшный, как его учитель; но он способен уничтожить Аояму одним прикосновением. А еще рядом с ним столько пугающих людей, что сердце замирает камнем в груди от одного лишь взгляда на них. Чего стоит только один Даби — живой крематорий с презрительным взглядом. Единственный приятный момент — Аояме вовсе не обязательно улыбаться, когда он приходит к Шигараки. Не нужно быть ярким напоказ. Маска падает с лица, привычные черные толстовки сменяют рубашки с рюшами. Можно побыть немного собой. Иногда Юга искренне жалеет, что не является злом. Он не безумный убийца, как Тога-чан. Не фанатичный последователь Пятна. Не желает чистого разрушения. И порой, возвращаясь в Юэй… он искренне об этом жалеет. Не пришлось бы колебаться и мучаться сомнениями. Совесть не терзала бы душу — каждый раз, когда одноклассники улыбаются ему или говорят что-то ободряющее. Аояма просто знает — он этого не заслуживает, этих теплых слов. Ему нельзя сближаться с этими детьми слишком сильно, они ведь такие разные, он совсем не такой, как они… Но как же тяжело устоять перед этим дружелюбием. Право слово, быть злым иногда так прекрасно… Предавать было бы тогда совсем не больно. Но Аояма не зло. Он не убийца. И он не добро — совсем не герой. Он не сближается с одноклассниками, совсем не хочет этого. Но как можно устоять перед странным сходством — причуда Мидории не подходит его телу, точно так же как и пупочный лазер Аоямы. Они оба живут, калеча свои тела. Вот только дороги совсем разные. Изуку рвется к званию героя, стремится спасать и защищать. Юга хочет просто выжить. Потому каждое утро улыбается. Потому каждый раз, как узнает что-то важное — передает Шигараки. Потому играет свою бесконечную роль. Когда же уже наступит финал или хотя бы антракт в этой кошмарной пьесе? Аояма однажды спрашивает у Даби, когда все закончится. Его смелость объясняется первой в жизни банкой пива и украдкой выкуренной сигаретой. Его смелые слова рвутся с губ, словно содранная кожа. Бессмысленные и способные привести к гибели. Даби двигает простроченные щеки в подобии улыбки и трепет пахнущей пеплом рукой волосы Аоямы. Он смеется и уходит; этот смех кажется Аояме реквиемом по его жалкой жизни. Правда, думает он, вытирая дурацкие слезы, как замечательно было бы стать злодеем окончательно. Расстаться с человечностью, стать свободным от цепей совести. Не быть предателем, потому что невозможно предать тех, кто тебе изначально безразличен и ненавистен. Но разве можно избежать этого тепла? Улыбки, прикосновения, смех, «Аояма-кун, что тебе купить в столовой?», «Аояма-кун, если не сделал домашку, можешь взять мою», «Аояма-кун, пойдем с нами к Яомомо, заниматься!». Юга может только беспомощно-весело улыбаться. В его роли появились лишние реплики и поступки. Искренность, которая была никому не нужна. Неизменной лишь всегда оставалась эта дурацкая улыбка — никто ведь не знает, что Аояма на самом деле улыбается совсем не так. И не нужно никому знать, пусть эта идиотская усмешка и дальше обманывает всех. Юга напоминает себе грустного Пьерро, которого заставили улыбаться. Перекрасили волосы и дали другую одежду, смыли грим, сменили роль. Но забыли рассказать, как играть так, чтобы не было больно. — Почему ты все время улыбаешься? — тихий голос можно было легко проигнорировать. Тем более его обладатель стоял в тени и совсем не старался обратить на себя внимание. — Почему ты улыбаешься… тебе ведь на самом деле совсем не весело. Аояма смотрит в черные глаза, с каждым вздохом будто глотая стекло вместо воздуха. — С чего ты это взял, Амаджики-семпай? — голос не дрожит, лицо все такое же самоуверенное и высокомерное. Аояма свой образ легкомысленного нарцисса в блестках выстраивал слишком долго и тщательно — не для того, чтобы этот красавчик разрушил его одной фразой. Тамаки сутулится еще сильнее, судорожно сжимается — так смешно. Пожиратель солнца гораздо сильнее и опытнее Аоямы, но безумно стесняется и пугается простого разговора с ним. — Ты… — едва слышно выдыхает Амаджики, бросая осторожный взгляд. — Тебе почему-то… очень больно. Ты выглядишь грустным, когда думаешь, что на тебя никто не смотрит. Ты… У тебя… Что-то случилось? Ну кто бы еще смог обратить внимание на настоящего Аояму? Только тот, на кого самого мало кто смотрел, ослепленные присутствием его блистательного друга, Тогаты Мирио. Тамаки окончательно теряется в смущении, отворачивается, бормочет скороговоркой извинения. И сбегает вслед за своими друзьями. Аояма смотрит на его спину и встопорщенные черные волосы. Смешно. Человек, который знает его даже меньше, чем злодеи, на которых он работает, смог увидеть больше всех остальных. Это смешно и глупо, Аояме следовало бы выбросить из головы Тамаки сразу же. Или усыпить его бдительность ничего не значащими фразами. «Просто беспокоюсь за друзей, семпай». «Тревожусь за родителей, они в опасном районе живут, семпай». «Переживаю, что не стану хорошим героем, ты же с такими сомнениями тоже сталкивался, да, семпай?». «Поговори со мной еще, Амаджики-семпай. Расскажи, что еще ты смог увидеть во мне. Сумел ли ты разглядеть гнилого предателя за сверкающей улыбкой? У тебя получилось понять, что я вовсе не герой? Что я скрываю, расскажи мне». Аояма таких глупых вещей даже наедине с собой не произносит. Он вообще не расслабляется даже в своей комнате. Потому что мало кто в курсе — но у Хагакуре есть дурацкая привычка раздеваться догола и бесшумно бродить по их общежитию, подсматривая за всеми подряд. Пришлось раскошелиться на датчик движения, чтобы понимать, когда она находится в его комнате, но Тоору могла и на балконе затаиться, и в коридоре. Свою любовь к подглядыванию девушку не афишировала, разумеется, и Аояма не считал себя в праве судить или разоблачать. Как говорится, чья бы корова мычала… Юга правда старается выбросить из головы и Амаджики, и его слова, и странные чувства. Но внутри будто смешали стекло с вязкой холодной глиной, и этот ком ворочается, задевая внутренности. Хочется услышать еще что-нибудь; хочется никого никогда не слышать. Хочется, чтобы посмотрели именно на него самого; хочется быть как Хагакуре. Хочется спрятаться подальше. Не существовать вовсе. Быть замеченным. Стать нормальным, обычным подростком. Эта мешанина чувств вот-вот должна взорваться, знает Аояма. Это плохая идея, думает он, шагая ровно с привычной улыбкой на лице. Это начал его похорон — несомненно. Юга неглубоко вздыхает и говорит: — Bonjour , Амаджики-семпай. Сегодня ты без своих друзей? Как дела? Темные глаза откровенно паникующие. И это весело настолько, что улыбка Аоямы становится чуточку менее фальшивой. Юга каждым поступком рушит с таким трудом выстроенный образ. Но тихий голос и теплые ладони будто помогают доламывать выстроенные стены. Черные глаза и жесткие волосы под ладонью; горячие от смущения щеки и запинающаяся речь. Сильные руки, сильное сердце, скрытое неуверенностью. Верность, которой у него никогда не было. Внимательность и участие, которое делает больно. — Ты в порядке? — Да, почему ты спрашиваешь? — Ты сегодня выглядишь еще более усталым. Ты грустные, правда ничего не случилось? — Ничего особенного, семпай, je suis tellement fatigué de ce théâtre . — Я… мне… мне нравится, когда ты говоришь по-французски, — выдавливает едва слышно Тамаки и снова сбегает. Аояма пытается смеяться, но из глаз неостановимо текут слезы. Внутри что-то разбивается на осколки, как будто эта фраза ударила в грудь. Словно взрыв Бакуго, ломающий кости и сжигающий плоть. Юга хочет никогда не видеть Тамаки. Юга хочет каждый день слушать его голос. И знать, что его замечают. — Tu as de beaux yeux.. — Tu seras ma mort. — En vain tu m'as parlé. Амаджики краснеет после каждой фразы на французском, но больше не сбегает. Он ничего не понимает, но ему нравится слушать, Аояма это видит. Он тоже умеет замечать скрытое, хотя Тамаки и не скрывается особо. Просто на него мало кто пристально смотрит; как и на Югу. Аояма держался так долго. Дольше, чем сам полагал. И его роль действительно безупречна. Но после того, как Тамаки, застенчиво опустив взгляд, спросил, почему Юга опять плакал ночью («у тебя красные веки, и уже не первый раз; неужели твои одноклассники не замечают?»), все сломалось. Музыка смолкла, свет погас, Пьерро упал со сцены прямо в оркестровую яму. И это падение было чертовски долгим. — Тамаки, mon ange timide, не мог бы ты пойти вместе со мной к директору? S'il vous plaît? Мне нужно… нужно кое-что рассказать ему. «Но мне будет легче, если рядом будет тот, кто знает меня лучше всех». Тамаки молча кивает, сжимая его пальцы своей теплой ладонью. Аояма думает — нет ли у него еще одной причуды? Что-то вроде передачи другим своей внутренней силы через прикосновения, голос, взгляд? Тодороки вот управляет огнем и льдом, а Тамаки может превращаться в то, что ест, и делать Югу сильнее. — Директор Незу? Я бы хотел вам кое-что рассказать, если у вас есть время. Юга рассказывает ровным голосом, плавно, не сбиваясь на эмоции и не отпуская руку Тамаки. Отвечает на вопросы предельно честно и подробно, глядя прямо в глаза маленькому директору. Юга не пытается предугадать конец их разговора, как-то свести свою роль к позиции абсолютной жертвы. Потому что это не так. Он был вынужден помогать Все За Одного, да. И Шигараки он помогал также из страха перед ним и Альянсом, ведь его родители были в пределах их досягаемости. Но Аояма ни разу даже не задумался о том, чтобы обратиться к учителям за помощью. Он не рассматривал такой возможности ни разу. Нет, не из страха. Аояму уже давно не страшило ни тюремное заключение за шпионаж, ни любое другое наказание. Просто… Юга никогда не чувствовал себя частью геройского сообщества. Он не герой. Он не хочет им быть, ни раньше, ни сейчас. Просто он хотел выжить. Просто не желал помогать героям, современному обществу, людям, из-за которых его родители были вынуждены обратиться за помощью к злодею. Просто не хотел становиться героем. Но столкнулись две парадигмы — его нежелание помогать людям и забота Тамаки. Внимательный взгляд Тамаки, слова Тамаки, тепло Тамаки… Все то, из-за чего маска Аоямы треснула и осыпалась, будто фарфоровая. Собирать осколки и пытаться снова вылепить из себя фальшивый образ, сверкающий, как искусственный бриллиант? Какой в этом смысл? Ведь быть настоящим — так прекрасно. И Аояма стирает свою улыбку. — Сейчас приедет Цукаучи-сан, — сообщает директор Незу, заканчивая набирать сообщение в телефоне. — Вы с ним и Аизавой-сенсеем быстро и тихо едете в одно место. Тебе придется еще раз повторить свой рассказ, Аояма-кун. И ответить на несколько вопросов. — А потом? — Посмотрим по ситуации, — следует расплывчатый ответ. Аояма молча кивает, принимая его. Юга держался только за счет теплой ладони, судорожно сжавшей его руку. Директор ни слова не сказал по поводу присутствия Тамаки; и сам Амаджики не произнес ничего. Но Аояма чувствует его шокированный взгляд, понимает его удивление. Немного страшно смотреть в ответ — что он увидит в чужих глазах? Беспокойство. Тревогу и страх. Почти панику. Рука постепенно немеет, пальцы Тамаки белые от напряжения, но он Югу не отпускает. Аояма улыбается. Tu seras ma mort. Несомненно, ты уже практически стал моей погибелью. Посмотри на меня. Вот что я сделал из-за тебя; ради тебя. Что теперь со мной будет? Это не твоя вина, вовсе нет. Но я смог это сделать только благодаря твоей руке, держащей мою ладонь. Аояма неглубоко вздыхает — за ним уже приехали. А у двери стоит Аизава-сенсей — он выглядит совершенно раздавленным осознанием, что один из его учеников оказался предателем. «Но это не ваша вина, учитель, — мысленно обращается к нему Аояма. — Я очень старался, чтобы именно вы ничего не заподозрили и не поняли». Юга смотрит Тамаки в глаза с печальной улыбкой. И отпускает его руку, освобождаясь от крепкой хватки. Антрацитовые глаза полны паники. Юга шагает прочь. Он больше… не знает, что делать. Юга, кажется, падает вниз. Но ему совсем не страшно. *** Легкий летний ветерок растрепал отросшие волосы. Аояма, поморщившись, собрал их одной рукой, доставая второй из кармана дешевую заколку-крабик. Она уже совсем облупилась, но выкидывать не хочется — подарок, все-таки. Юга спускается со ступеней больницы, закалывая волосы. Его слегка шатает от слабости и легкости, но это совсем нестрашно. Оказывается, пояс Аоямы весил десяток килограмм. И после его снятия Юга первое время чувствовал себя так, будто сейчас взлетит. Центр тяжести тоже изменился, повлияв на координацию — он до сих пор собирает своим бренным телом все углы. Но эта легкость того определенно стоила. Конечно, шрамы убрать уже не получится. Ну, Аояме грех из-за этого возмущаться, разумеется. Хотя мама, увидев его изуродованный живот, расплакалась, без конца повторяя извинения. Конечно, за ними все еще наблюдали. Присматривали. Хоть Все За Одного и был уже мертв, а Шигараки сидел в тюрьме вместе со всеми своими приспешниками, не было никаких гарантий, что кто-нибудь из Альянса остался на свободе. Какой-нибудь внедренный агент, либо отчаянный мститель… Аояме было все равно. Главное — им дали возможность спокойно жить. Главное — у него еще есть люди, которые верят в него. Больше Аизавы-сенсея был расстроен Киришима. Хороший парень, который был искренне огорчен, что не заметил страданий своего товарища. Аояма криво усмехался в ответ на пылкие речи; а затем, устав слушать, немного грубо ответил: «Киришима-кун, я никогда не считал вас своими товарищами. За что ты извиняешься? Я эгоист, я просто хотел выжить». Почему-то это никого не убедило. Что ж, это их право, верить в то, что им нравится больше. — Ты сегодня быстро, Юга. Аояма не улыбается, но удовлетворенно вздыхает, чуть щурясь. Вообще-то, Тамаки сам все еще был на амбулаторном лечении после битвы с Альянсом. Но все равно продолжал встречать и провожать его домой после посещения врачей. — Это был последний визит, mon chéri. Больше мне сюда приходить не нужно. Тамаки смущенно ежится, когда Юга без стеснения берет его за руку. Этот жест — его любимый; так будет всю жизнь. — Так странно, — тихо говорит Тамаки, когда ветер мягко трепет его волосы. — Передавали на сегодня жаркую и безветренную погоду. Но тут дует такой приятный ветерок. Аояма тихо хмыкает — порыв воздуха касается лица Амаджики. У него больше не было пупочного лазера. И причиной тому была вовсе не смерть человека, что дал ему причуду. Найденные записи доктора Кюдая Гараки позволили разобраться в механизмах передачи причуд и их извлечения. Опасное знание, которое должны засекретить. Никто не знает, что на извлечении причуды Аоямы Аизава-сенсей настоял по просьбе самого Юги. Он просто больше не мог ходить с даром того человека — разве у него было право? Не говоря уже о том, сколько страданий ему доставила эта причуда… Как оказалось после потери пупочного лазера — Юге нужно было лишь немного подождать. И тогда его родителям не пришлось бы обращаться к «доброму месье». Юга слегка шевелит пальцам — и ветер бросает черные пряди волос на лицо, заставляя Тамаки жмуриться, подобно большому коту. Аояме смеется — наверное, впервые за долгое время искренне. Впрочем, теперь он больше не играет роли. Все его улыбки отныне будут настоящими.