Мир может подождать

Дверь не открывается. Аль-Хайтам на всякий случай нажимает на ручку снова, но результат остается неизменным. Дверь в их — нет, опять сбивается, в его — дом остается закрытой. Аль-Хайтам закрывает глаза и делает глубокий вдох. Кавех. Как всегда выбрал самое удачное время для мести. За — что там вывело его в последний раз? Так много вариантов. Аль-Хайтам не хочет пытаться угадать. Аль-Хайтам хочет наконец-то зайти в свой дом, заказать ужин, а потом к бездне утонуть в ванной. Ну или хотя бы просто немного наклониться вперед и прислониться лбом к двери. Вместо этого он стучит. Громко. Чтобы у Кавеха не было ни малейшего шанса сказать «я не слышал». Сегодняшнее заседание длилось почти тринадцать часов — вместо сорока минут, в которые легко бы могло уложиться, если бы все говорили по делу. Аль-Хайтам застенографировал три монолога великого мудреца Азара о превосходстве человеческого разума над божественной силой. Два монолога мудреца Хадже о необоснованном завышении полномочий матр. Две тирады мудреца Нафиса о компетенции матр и необходимости более строгого контроля их работы. И бесчисленное количество не имеющих никакой практической ценности комментариев. Аль-Хайтам не заслужил, чтобы месть Кавеха пришлась именно на сегодня. Он стучит снова. Дверь открывается — не та, которая нужно. Чересчур бдительный сосед, вышедший посмотреть на источник шума, бормочет: — А, вы с господином Кавехом снова… Под его взглядом сбивается и не договаривает. Разумное решение. Аль-Хайтам стучит снова. Как же не хочется лезть через окно. В висках слегка тянет — только бы не приближающаяся мигрень. Дверь открывается — в этот раз та самая. И есть что-то почти мистическое — в том, как слова на мгновение замирают на языке, когда он видит Кавеха. Особенно такого: в домашней одежде, с небрежно стянутыми волосами, грифельными пятнами на пальцах. Как всегда, этого мгновения Кавеху хватает, чтобы плюнуть в него словесным ядом. — Не очень-то приятно, когда не получается попасть домой? — тот скрещивает руки на груди. — Может быть, это ощущение окажет целебное действие на твою память… Аль-Хайтам протискивается мимо него в коридор. Кавех начал — и остановить его сможет разве что личное явление малой властительницы Кусанали. — …чтобы ты наконец-то запомнил, что нужно брать только один ключ, когда уходишь из дома. Один, Хайтам. Повторяй за мной: один. Не оба… Все-таки ключ, рассеянно думает Аль-Хайтам, распутывая шнуровку на сапогах. Надо будет провернуть такое еще пару раз. — Клянусь властительницей, в следующий раз я просто вызову мастера и поменяю замок… Пауза слишком длинная. Аль-Хайтам наконец стягивает сапоги и поднимает взгляд. Кавех смотрит на него — отчего-то сохнет в горле. Кто-то коллекционирует сплетни, кто-то ракушки и керамику, а он — взгляды Кавеха. В особенности, такие. С ощущением чего-то очень глубокого. Странно-безнадежного и смирившегося. Будто тот сдался, потому что не может бороться с — Аль-Хайтам не знает, с чем. Но Кавех так смотрит только на него, и он сделает все, чтобы так и оставалось. Кавех начал, да, и остановить его сможет разве что личное явление малой властительницы Кусанали — и понимание, что Аль-Хайтам почему-то не отвечает. — Забудь, — тот отворачивается, чтобы запереть дверь и спрятать выражение лица. — А насчет той ситуации с кофе, — Аль-Хайтам хмурится. Не помнит. — Я не стану перед тобой извиняться, ты этого как не заслуживал, так и не заслуживаешь. Аль-Хайтам усмехается, прикрывая глаза. Вот какая ситуация с кофе. Та самая, никогда не случавшаяся, которая была выдумана, чтобы дать ему передышку. — Но, чтобы не упасть в собственных глазах, я проявлю к тебе великодушие. Кавех поворачивается. Выражение лица теперь прежнее, привычно высокомерное. Аль-Хайтам смотрит. На как будто бы раздраженные морщинки в углах глаз — абсолютно фальшивые, настоящие выглядят совсем по-другому — выбившуюся и цепляющуюся за перо прядь, графитный отпечаток от пальцев на шее. Думает: сколько же людей падали ему в ноги и пытались ухаживать, а видеть таким может только Аль-Хайтам, никто больше, и слышать этот пыл в голосе тоже, он готов на- Аль-Хайтам морщится и трет подушечками бровь. Мысли снова сорвались туда, где им быть не следует. — Давай сюда, — Кавех бесцеремонно дергает его за рукав. Он позволяет стянуть с себя накидку и только потом вспоминает, что нужно возмутиться. Нужно сказать: Кто бы мог подумать, что в тебе есть что-то галантное. Надо же, ты способен на проявление чего-то, кроме эгоизма. У тебя начались проблемы со зрением? Ты вдруг начал путать меня с женщиной. Аль-Хайтам шумно выдыхает. Нет. Не нужно. Потом. — Что тебе заказать в Ламбаде? — Кавех каким-то образом умудряется незаметно оттеснить его дальше в комнаты. — Фалафель или хамир? — Позволь угадать, снова за мой счет? Кавех фыркает и стряхивает со лба упавшую челку — жалко. У Аль-Хайтама была мысль отвести ее пальцами. Он бы не посмел, но — все равно жалко. — Не льсти себе, не один ты в этом доме можешь зарабатывать мору. Угол губ невольно вздрагивает. Кавех сегодня действительно к нему мягок. В обычное время не упустил бы возможности ответить, что не обделен вниманием, поклонники готовы отдавать немалые деньги за одну только его компанию. Знает, что Аль-Хайтама это бесит до дрожи в пальцах, сведенных мышц челюсти. Он, конечно, держит лицо. Но у Кавеха всегда была сверхъестественная способность проникать ему под кожу. А еще, кажется, читать мысли: — Мне заплатили за проектировку дома господина Зульяра, — говорит непривычно спокойно и серьезно. А потом в глазах мелькает знакомо-острое, кусающее, и он добавляет. — Нет нужды ревновать. Аль-Хайтаму хочется сказать: я не знаю, как остановиться. Всего две мысли вгоняют меня в ужас: что Азара переизберут на должность великого мудреца на еще один срок и что ты съедешь, бросишь меня, найдешь любовника, которым буду не я — Ну не глупость ли? Аль-Хайтам фыркает и говорит: — Не льсти себе. Даже если бы я вдруг сошел с ума и начал испытывать к тебе что-то, кроме раздражения, в ревности все равно не было бы смысла. Кто кроме меня вообще способен терпеть твой характер. Кавех закатывает глаза. — Иногда я думаю, что лучше было бы жить в палатке посреди пустыни. Аль-Хайтам не успевает ответить, что у него по-прежнему есть для этого все возможности. Кавех толкает его за порог ванной. — Тогда хамир. Я принесу. Постарайся не утонуть. И закрывает за собой дверь. Под ребрами печет и тянет — Аль-Хайтам морщится и растирает основанием ладони. Это не раздражение. Это — то, что у него не вызывал и не вызывает никто, кроме Кавеха. Он набирает ванну. Раздевается. Бережно укладывает глаз бога на бортик раковины. Горячая вода приятно покусывает кожу. В мышцах тянет, и Аль-Хайтам, подумав, бросает горсть листьев падисар и вливает немного дендро. Слышит: как Кавех открывает входную дверь. Говорит — слов не разобрать, только интонации. Внутри неприязненно сводит, а потом отпускает, будто бы в моральном спазме. Кавех не любезничает с посыльным. Знает, как его это раздражает — до все тех же сведенных пальцев. До желания выплюнуть какую-нибудь глупость вроде: если ты так хочешь моего внимания, так иди сюда, я не жадный, я с удовольствием тебе его дам, и даже оставлю пару напоминаний на коже, чтобы все видели, чей ты — и сжатой до боли челюсти, чтобы даже случайно не просочилось. Дверь открывается — теперь уже в ванную. Кавех бросает на раковину домашнюю одежду, чуть не сбив глаз бога. Всовывает в спешно подставленные руки хамир, закатывает глаза и отворачивается. — Ты утонешь, если я не составлю тебе компанию? — Исключительно тебе назло. Кавех шумно выдыхает — можно спорить, выражение лица у него «властительница, за что мне это» — и опускается на пол. Внутри тут же начинает чесаться мелочным желанием плеснуть в него водой. — Послушать или рассказать? Аль-Хайтам кусает хамир и издает смазанный звук. Кавех, как ни удивительно, понимает. — Кшахревар отправил на утверждение мудрецам крупный проект. О восстановлении дворцового комплекса эпохи раскола в пустыне. Тринадцать часов с одним перекусом творят чудеса: Аль-Хайтаму кажется, что этот хамир — лучшее, что он вообще ел в жизни. Хотя, может, это магия того, что Кавех в кои-то веки тратит на него деньги, а не наоборот. — Мансур попросил моей рецензии на свою научную работу, и видел бы ты, насколько он изувечил саму концепцию килевидных арок! Перо за ухом Кавеха слегка покачивается, когда он особенно бурно жестикулирует. Вызывает странные мысли. Как он отреагирует, если Аль-Хайтам наклонится и вытянет перо пальцами. А если зубами. А если слегка заденет кожу за ухом, она же нежная, очень чувствительная, Кавех наверное — нет, нужно вернуть мысли обратно. — Тигнари жаловался, что Сайно притащил к нему еще одного ребенка. Слава архонтам, у этого нашлись родители. Но сам факт. Мне кажется, им не мешало об этом поговорить. И, ну, ты знаешь. Не только об этом. Аль-Хайтам помнит: он не очень удачно прокомментировал вырез на одной из рубашек Кавеха. Так много обнаженной кожи, даже ключицы открыты, неужели настолько хочется получить финансирование для своего нового проекта. Глупо, да; это все их спор о — не помнит о чем, но его задело за живое, сорвало почти до пелены перед глазами, до слов, которые не стоило говорить. А Кавех оказался в одном из своих особенно пакостных настроений. И накупил одежды с еще большими вырезами ему назло — притом на его же деньги. Аль-Хайтам смотрит на уязвимое место между лопаток. Проступающие позвонки. Одинокую родинку у самого нижнего края выреза — возмутительно. Почему это должны видеть другие? Кто-то еще, кроме Аль-Хайтама. Который Кавеха содержит, и платит за его капризы, и уживается с его не самым простым характером, и — разве он не делает достаточно, чтобы тот понял — Аль-Хайтам отводит взгляд и смывает крошки с рук. Вот поэтому он не любит такое состояние. Мысли соскальзывают. Идут туда, куда совсем не следует. Взгляд против воли снова касается той самой родинки. Аль-Хайтам бездумно тянется и дотрагивается. Кавех запинается и замирает. — …что ты делаешь? У него очень осторожный голос. Очень… непривычный. Аль-Хайтам ищет слова — и не находит. Не знает, что и зачем делает. Ему просто иногда хочется трогать Кавеха — его уязвимые места, открытую кожу. Но это сложно объяснить так, чтобы не получить удар в челюсть. Поэтому он щелкает его легким импульсом дендро, и Кавех дергается и издает смазанный звук. Совершенно восхитительный. — Дурак. Тебе что, четырнадцать? В голосе столько возмущения — Аль-Хайтам не удерживается, смеется. — Смешно, да? Я пожалуюсь на тебя мудрецам. На… найду на что. Кавех поднимается на ноги. Все-таки сбивает глаз бога с бортика раковины, в извинение слегка поглаживает и возвращает на место. Элементальная энергия внутри кажется щекотной и мурлыкающей; как будто тот трогает не кристалл, а тыльную сторону его запястья. Аль-Хайтам думает: ради тебя я принял бы даже отстранение от должности и изгнание из академии. Говорит — То же самое. Как же его все-таки расслабило, если оно само с языка соскальзывает. Кавех замирает, словно пораженный одновременно и крио, и электро. Смотрит — как будто думает, что он может говорить всерьез, неужели, наконец-то дошло. А потом смыкает пальцы на переносице и стонет: — Великая властительница, дай мне сил не утопить этого дурака. После этого Кавех не задерживается. Еще раз гладит напоследок глаз бога — приятная щекотная волна по позвоночнику — и оставляет его вытаскиваться из ванной. После тепла двигаться хочется еще меньше. Тяжесть уходит из мышц, и виски больше не сводит, но в сон клонит просто невыносимо. Аль-Хайтам упрямо цепляется за ясность разума. Нет. Он не может просто уйти спать, когда Кавех такой — это редкая возможность. Не воспользоваться ей полный идиотизм. Никогда не сможет себе простить. Принесенная одежда тоже вызывает приступ тепла внутри — кто из них еще размяк сегодня. Аль-Хайтам узнает тунику. Кавех стащил у него для какой-то «очень важной, ты не понимаешь» встречи, а потом забыл вернуть, но он все равно забрал. Пусть и носил только дома, потому что тот умудрился поставить винное пятно. Кавех предсказуемо обнаруживается на диване в гостиной. С академическим еженедельником в руках. Аль-Хайтам опускается — укладывается — рядом, но не совсем, между его затылком и бедром Кавеха есть пусть небольшое, но соответствующее приличиям расстояние. — Хочешь поспорить со мной о тезисах, которые изложил Сохейл в своей последней статье? Аль-Хайтам прекрасно слышит не очень завуалированное предложение. Хочет сказать: если ты будешь читать вслух, я готов слушать даже кулинарные книги, адресные справочники и собственные стенографии тринадцатичасовых заседаний. Слава архонтам, в этот раз он крепче держится за свои слова. Говорит: — Я хотел бы сначала с ними ознакомиться. И Кавех — подумать только, без споров — начинает зачитывать. Эта тема интересна им обоим, но Аль-Хайтам слушает только первые минуты. Потом начинает соскальзывать. Звук голоса Кавеха — глубокий, выразительный — расслабляет. Некоторые ядовито комментируют, что Аль-Хайтам ввязывается с ним в споры исключительно поэтому — но, как известно, в каждой шутке есть доля шутки. Он не улавливает, когда пододвигается ближе. Просто в один момент чувствует, что все-таки прижимается затылком к бедру. А Кавех не сгоняет. Аль-Хайтам почти вздрагивает, когда виска касаются пальцы. Замирают — видимо, ожидая дальнейшей реакции. А потом слегка оглаживают и вплетаются в волосы. И от этого удовольствие даже больше, чем от одобрения темы диссертации, получения диплома, вступления на должность секретаря. Мысли снова цепляются: мудрецы и их странные интриги против матр. Акаша, которой скармливают информацию ради прогнозов. Расходы на засекреченный проект — столь большие, что не подобрать объяснений, он же видит сметы. Аль-Хайтам чуть поворачивает голову — будто случайно — и льнет к пальцам Кавеха. Тот издает смешок, но и бездна с ним, завтра отыграется. Он чувствует перемены, наверное, как и каждый в академии. Не приветствует, но и не отрицает — какое ему дело, если он не гонится за властью и должностью мудреца. Но мысль о том, что они могут переменить течение его — их — жизни колется и жжет подобно элеазару. Аль-Хайтаму нравится его должность секретаря. Полномочия. Обязанности. Его дом. Его Кавех. Споры с Кавехом. Походы в кофейни и лавки с Кавехом. Мирные моменты с Кавехом. Пальцы Кавеха в его волосах — список довольно длинный. Он не хочет перемен. Он не позволит этому быть разрушенным. Кавех бережно проводит по обнаженному уху, без привычной защиты металлических накладок. Сначала подушечками. Потом самыми кончиками ногтей. Будто его глаз бога не дендро, а электро — по позвоночнику бежит щекотное, нежное электричество. Аль-Хайтам сводит лопатки и выдыхает — шумно, почти со звуком. Пальцы замирают. А потом ведут дальше и касаются акаши. Тянут на себя, и он слегка поворачивает голову, чтобы было удобнее снимать — а потом спохватывается. — Не надо, — выдыхает сонно. Мудрецы могут вызвать в любой момент. Случаются экстренные ситуации. Если кто-то узнает, что секретарь академии добровольно отключается от сети, будет прецедент — — Скажешь, что был занят. Ты ведь знаешь, какие слухи про нас ходят, никто не станет спрашивать. Пальцы напоследок оглаживают тонкую кожу за ухом, и Аль-Хайтам снова сводит лопатки. Как никогда понимает любовь кошек к этой ласке. Ощущения без акаши странные. Как будто чего-то не хватает. Как будто наконец-то можно свободно дышать. Он слышит шорох. Потом легкий стук. Приоткрывает глаза: Кавех укладывает их терминалы на стол, рядом, не спутать бы с утра, хотя какая разница. От вида и мыслей в горле сохнет. Кавех слегка толкает его в плечо. — Пойдем. Ты все равно уже спишь, — и, словно вспомнившись, добавляет. — Я не собираюсь завтра весь день слушать твои жалобы на боль в спине. Аль-Хайтам крепче жмется затылком к бедру. — Нет. — Тебе все-таки четырнадцать? — в голосе проявляется раздражение. — Аль-Хайтам. Давай. Поднимайся. Я тебя не дотащу. Он делает вид, что не слышит. Им же хорошо. Зачем что-то менять? Или, может быть — только отчасти, не более — он знает, что не сможет попросить, даже в таком состоянии, когда его язык как символ шестого греха. Пойдем со мной в постель. Останься на всю ночь. — Хайтам, — по спине волна. Он невольно проводит языком по губам. Непривычный тон. Похожий на тот взгляд: глубокий, чему-то сдавшийся, почти мягкий. — Если пойдешь, я буду, — голос запинается, — гладить тебя еще пятнадцать минут. — Тридцать. — Бездна с тобой, ной завтра о больной спине. Аль-Хайтам разочарованно выдыхает. — Хорошо, пятнадцать. Он с трудом заставляет себя подняться. Если кого-то и надо посылать в бездну, так это Кавеха. С ними все в порядке. Они еще могут провести ночь на диване без особых страданий с утра. По крайней мере, без особо сильных. Тот как будто снова спохватывается: — И ты купишь мне за это вина. Две бутыли. Нет, три. Аль-Хайтам фыркает. Пусть попробует завтра доказать, что они об этом говорили. Они могли бы остаться на диване. С пальцами в волосах и по уху, с глубоким голосом Кавеха, с — Кавех толкает его на постель. Аль-Хайтам не успевает перехватить мысль, она разрастается, словно растение после импульса дендро. Что Кавеху было бы так просто перекинуть ногу и оказаться у него на коленях. Обхватить ладонями лицо. Погладить: скулы, край челюсти, губы — Аль-Хайтам обязательно бы поцеловал огрубевшую кожу у него на подушечках, как он мог бы не. Как хорошо, что это просто мысль. Если бы Кавеху в самом деле вдруг стукнуло прямо сейчас проявить интерес, это был бы позор. Аль-Хайтам уверен, что его бы отключило в процессе. Он бы поцеловал пальцы, губы, выемку между ключиц. Моргнул — и открыл глаза утром. А потом имел бы дело с невозможно злым Кавехом. Тот, помешкав, все-таки опускается рядом. Тянется — у Аль-Хайтама почему-то замирает сердце, отпускает только тогда, когда пальцы касаются — не лица, только волос. Хорошо. Жаль. Пальцы заправляют прядь за ухо. Приятно проходятся по затылку. Слегка оцарапывают. Аль-Хайтаму искренне жаль людей из других стран, которым снятся сны. Он не понимает, как бы смог жить. Ему бы наверняка снился Кавех: громкий, злой, спорящий, мягкий, с тем самым взглядом — разный. Это был бы кошмар. Лучший из возможных, от которого не хотелось бы просыпаться. Кавех совсем рядом. Если он еще немного подастся ближе, то сможет будто невзначай прижаться лицом к шее. Слегка погладить кончиком носа ту самую чудесную выемку между ключиц — невыносимо, бездна бы побрала вырезы на рубашках Кавеха, невозможно же не смотреть, не хотеть… вот такого. Конечно, он этого не делает. Просто слегка наклоняется. Делает глубокий вдох. От Кавеха пахнет мылом, тем же самым, что и от него. Едва уловимо — кожей и графитом. И листьями падисар, видимо, тоже недавно проращивал, Аль-Хайтам знает, что у него постоянно болят запястья. Пахнет домом. Аль-Хайтам думает с сонным раздражением: вот же повезло, что Кавех такой дурак. Как он не понимает, что должен сам предложить. Знает же, что Аль-Хайтам отвратительно считывает социальные и эмоциональные сигналы, это не для него и не про него. Он не хочет вдруг через пару месяцев обнаружить, что Кавех считает их связь арендной платой или возвратом долгов. Пальцы снова проходятся по чувствительному месту за ухом. Он делает глубокий, шумный вдох. Завтра — думает в полусне. Мудрецы проявляют до странного много внимания к некому светловолосому путешественнику, что прибыл в город — это хороший отправной пункт. Пусть Кавех продолжает подходить к тому, что Аль-Хайтам для него лучший из возможных вариантов. А он будет хранить их мирную размеренную жизнь.