Бабочки и ураганы

— Возле этой вывески через четыре часа, — говорит Бэй Доу, расправляя залом на юбке. Тщетно: ее одеяние так же непокорно, как она сама. Кадзуха кивает, но она по-прежнему хмурится. Медлит, несмотря на то, что у нее встреча с представителем комиссии Кандзе — довольно важная, если судить по тому, как Бэй Доу безуспешно пытается выглядеть презентабельнее. — Ты будешь в порядке? — спрашивает она прямо. — Нет нужды беспокоиться. Бэй Доу выразительно закатывает глаза. — Да или нет, мне не нужны твои поэтичные отговорки. Говори прямо. От громкости ее голоса проходящий на другой стороне улицы мужчина вздрагивает. Кадзуха невольно улыбается: это мелочь, но именно в них всегда ярче всего расцветает суть. — Да, — и прямой, однозначный ответ в самом деле ее успокаивает. — Я хочу навестить западную окраину, — и добавляет, видя, как зарождаются хмурые линии меж ее бровей. — Где лес. Соскучился по тем местам. — А по людям? Кадзуха рассеянно ведет плечами. В мыслях цвета, в которые может быть раскрашен тот кусочек леса; должно быть вдохновляюще. Если архонты будут к нему благосклонны, получится запечатлеть эту красоту в словах. — Если нам суждено свидеться, то судьба найдет пути. Хмурые линии проявляются явно и однозначно — Бэй Доу с ним не согласна. — Судьбу надо брать в свои руки, — отрезает, потирая кончиком указательного пальца те самые морщинки. — Я помню, что ты не ребенок, но. Морские дьяволы. Будь осторожен, ладно? Кадзуха кивает — спорить бессмысленно, он уже знает. — И если тебя кто-то обидит, помни… — Бэй Доу… — …ты часть моей команды. Часть семьи. А за семью можно разорвать к архонтам даже… — Бэй Доу, время. — Вот же… морские дьяволы, — она раздраженно дергает плечом. Но медлит. По-прежнему не уходит. — Ты понял меня, малыш? Кадзуха выдыхает, шумно и не скрывая нежности. Этот разговор между ними происходит не в первый раз, не во второй и даже не в десятый; по правде говоря, он уже давно потерял счет. Но внутри до сих пор теплеет, словно после томатного рагу. Ветер вокруг Бэй Доу поет об искренности. О заботе и верности, почти до самоотверженного. Кадзухе интересно, как он — и она — будут звучать, если однажды с языка все-таки соскользнет «мама». Бэй Доу — упрямая, как всегда, — притягивает его за плечо ближе. Треплет по затылку, выбивая пряди из хвоста, — грубый жест. Но настолько полный любви, что у Кадзухи сохнет в горле. — Через четыре часа, — напоминает тем самым тоном, который ему когда-то мечталось слышать от своей матери. — И только посмей не явиться. И что он еще может, кроме как согласиться. У него не так много мест, которые хотелось бы навестить — Кадзуха знает, что Инадзума не виновата в том, что с ним произошло; даже сегун Райден и Кудзе Сара виновны лишь отчасти. Думать иначе — все равно что упрекать молнию в том, что она попала в поле и пожгла все посевы. Кадзуха знает, да. Но чувствует по-прежнему иначе — пока что. Пока самый лучший лекарь еще не сгладил память и острые углы эмоций. Кадзуха наносит визит в кленовую рощу у статуи Архонта. Деревья пока еще не вошли в пору полностью — желтого и красного меньше, чем хотелось бы увидеть. Но все равно не получается удержаться. Потоки воздуха будто сами собой соскальзывают с кончиков пальцев, вовлекая листья в танец. И какое зрелище вообще может сравниться. Он заглядывает к статуе в лесу Тиндзю — ветер возле нее всегда рассказывает самые удивительные истории. Бакэ-дануки умудряются вовлечь его в игру в прятки, и Кадзуха почти забывает о беспокойном чувстве, что селится между лопаток всякий раз, когда он возвращается в Инадзуму. Он проведывает — он хочет проведать родник, вода из которого прежде была по-особенному вкусной, но его сбивает ощущение. Смутно знакомое: Кадзуха чувствовал, пусть не такое, но определенно похожее, когда недолго путешествовал с Итэром. И в самом деле, память не подводит. То, что он видит, напоминает артерию земли. По виду, по форме. Не по цвету: во время их странствий Кадзуха наблюдал только синеву и золото, а эта — Словно отблеск молнии в сумеречном небе. Кончики пальцев чешутся от желания записать пару-другую строчек. И ветер тоже странный. Странного вкуса: специй Ли Юэ, сумерских благовоний, мондштадтского вина из одуванчиков — бойкой торговли. Странного звучания: Кадзуха может различить обрывки историй, но не понять их. Ветер говорит: «…новые торговые льготы для Ватацуми, подумать только, а ведь когда-то из-за этого лилось столько крови…» «…самый популярный роман издательского дома Яэ в этом году снова про сегуна и его самурая, ага, как и в прошлом, и в позапрошлом, и…» «…Сангономия будет лично открывать новый храм в Рито, ради этого и приехали те зануды из Сумеру…» Кадзуха впитывает все это, словно морская губка. Картинка, что вырисовывается в мыслях, очаровывает. Воображается Инадзума, но не такая, как сейчас, — иная. Какой должна была быть, не случись указа об охоте за видениями; если бы сегун Райден в самом деле заботилась о своих людях. Артерия пульсирует мягким светом — молния; в самом деле молния на сумеречном небосводе. Кончики пальцев горят от желания. Набросать хотя бы пару строк; дотронуться — что-то должно произойти, судьба не просто так привела его сюда, может быть — Бэй Доу просила вернуться через четыре часа. Странная артерия выглядит отнюдь не на четыре часа — гораздо, гораздо больше. Кадзуха не должен заставлять свою новую семью волноваться. Ему следует вернуться в город и передать информацию дошину. Кадзуха — Гладит нежные прожилки на артерии. Как он может отказаться от приключения, когда оно льнет под пальцы, словно ласковая кошка? Шепот ветра становится громче. Он по наитию вливает в артерию немного анемо. Мир вспыхивает фиолетово-синим, словно Кадзуха оказывается в сердце бури. Лишь на мгновение. А потом становится прежним. Только мысль остается. Эта молния не похожа на ту, которая расходилась от клинка сегун Райден. В них есть общное, да. Но разного гораздо больше. Молния сегуна отзывается внутри тяжестью. Эта молния — тем же, чем и должно отзываться таинство природы: восхищенным, чистым и глубоким. И, может, совсем немного, наверное, лишь кажется — узнаванием. Хорошее чувство. Кадзухе казалось, что он больше не сможет наслаждаться красотой грозы с прежним удовольствием — но, видимо, все-таки нет. Исцеление приходит к нему, пусть и медленно. Он на пробу прижимает кончики пальцев к артерии чуть плотнее, преследуя то самое чувство узнавания. И верно. Оно делается сильнее. Вибрирует, словно кошачье тело во время мурлыканья: я знаю тебя — я верю тебе — никто не завораживал сильнее — я так люблю твое — Кадзуха тактично отводит ладонь. Это явно что-то слишком личное. Пульсация артерии постепенно становится тише. Цвет — медленно, но явно — истекает, словно вот-вот совсем исчезнет. А вот ветер — Ветер мягко толкает между лопаток и словно поводырь берет под локоть. Зовет за собой. И кто такой Кадзуха, чтобы ему отказывать. Ветер ведет мимо родника и рощи. В Инадзуму. Только не в ту, которую он помнит. В ту, которой веяло от артерии. Это сквозит сразу и во всем. Дорога под ногами иная, явно новая, Кадзуха не узнает ощущение камней под гэта. Дома узнает, но не все, а те, которые отзываются в памяти, кажутся гораздо старше. И торговые лавки — Когда он прощался с Бэй Доу, их явно было гораздо меньше. Теперь это больше похоже на Ли Юэ. Не маленькая улочка с редкими лавками и закусочными — артерия, по которой бежит жизнь и мора. Кадзуха видит вывески — яркие, рисованные, на инадзумском, но с переводом на другие языки внизу. Чувствует запахи: миндальный тофу, сливочное рагу, тонкоцу-рамен, что-то незнакомое, но специевое и яблочное. Кадзуха слышит, как женский голос с акцентом — сумерским? — пытается выбить скидку на двадцать партий лепестков сакуры, а мужской, с инадзумской манерой, грозится поднять цену еще выше — надо же, хоть что-то осталось неизменным. Кадзуха глубоко вдыхает и думает: о такой Инадзуме он мечтал когда-то давно, когда только оказался на корабле Бэй Доу, сколько же лун назад это было. Свободной. Лишенной границ и предрассудков. Ветер гонит его дальше по улице, знакомой и незнакомой одновременно. Вниз, мимо чайного дома — почти не изменился, интересно, Таромару там? Мимо лавки с традиционными инадзумскими закусками, Кадзуха, не удержавшись, покупает себе порцию данго. Торговец смотрит странно. Говорит: — Вы опять ввязались в авантюру? Обращение непривычно уважительное, словно к чиновнику или вовсе представителю Трикомиссии. Кадзуха уклончиво ведет плечами. — Можно сказать и так. Протягивает мору — больше, чем написано на табличке. По одному только запаху можно понять, что это правильные данго, вкусные, по старому рецепту; труд всегда должен быть оценен по достоинству. Но лавочник скрещивает ладони на груди. — Даже не думайте. И: — Чтобы я, вот так, с вами. И: — Я же еще помню времена, что были при сегуне Райден. Интерес пощипывает кончик языка. Если сегун не Райден, то кто тогда. Если «те времена», то какие сейчас. Если «вы опять ввязались», то выходит, они довольно неплохо знакомы? Кадзуха прижимает вопросы к нёбу и убирает мору. Ветер толкает его под руку — дальше, к разгадке, к тому, кого можно спросить без опасений все поломать, к — Дому Ёимии. Кадзуха не удивляется. Семья Наганохара всегда славилась сердечностью. Он стучит — громко, смутно припоминая о проблемах Рюносуке со слухом. Ждать приходится недолго. Дверь распахивается, и — На пороге Ёимия. Только — Ёимия, что помнит Кадзуха, — это юная девушка с небрежной прической, в следах от фейрверков на руках. Ёимия, которая открывает дверь — молодая женщина. Ее волосы уложены причудливее, а кимоно длиннее — иротомэсоде, в самом деле? Морщинок вокруг глаз и губ больше, но они по-прежнему несут отзвуки тепла. И запах пороха. Цепляется и за Ёимию из его памяти, и за Ёимию, что стоит перед ним сейчас. Она смотрит молча — секунду, другую. Словно видит призрака. Будто не может найти слов. — Кадзуха? И звучит так же. Он наклоняет голову в приветствии и мягко отзывается. — Ёимия. Ветер говорит, что ты все так же делаешь фейерверки. И вот тогда она улыбается ему, как старому знакомому, давнему соратнику. — С ума сойти, — Ёимия дергает себя за одну из косичек, совсем как прежде. — Архонты и сегун. Никогда бы не подумала, что увижу тебя такого. Это точно ты? — Проверь, — предлагает без тени обиды. Ёимия снова дергает себя за кончик косы. — Какого цвета был фейрверк, который вы покупали с Томо? Уголки губ вздрагивают невольно, сами собой; это хорошее воспоминание, пусть и едва уловимо отдающее печалью. Какой вопрос она еще могла выбрать. — Алый и золотой. Как кленовые листья в роще у гавани. — И в самом деле ты, — смеется. Обходит по кругу. Разглядывает, понимает Кадзуха. — Архонты. Как такое вообще… Нет, стоп, — поднимает ладонь. Если приглядеться, то можно увидеть крохотные пятнышки от пороха. — Не говори. До сих пор не смыслю ничего в этих штуках, вдруг еще домой отправить не сможем. Уголки его губ поднимаются немного выше — ее мысль по-прежнему быстра. — Ты приютишь меня, пока я не найду дорогу обратно? — Конечно нет, — Ёимия скрещивает руки на груди, говорит так, будто это что-то само собой разумеющееся. А потом смеется, громко и чисто, совсем как он помнит. — Видел бы ты свое лицо, — голос смягчается. — «Нет», потому что тебя приютят в другом месте. В резиденции сегуна. В ее словах наверняка есть смысл, но что-то в Кадзухе все равно вздрагивает и съеживается. — Я уверен, упомянутая кленовая роща все еще будет мне хорошим домом… Ёимия не дает закончить. Перебивает: — Кто правит Инадзумой? Кадзуха запинается. Задумчиво проводит по краю шарфа — ощущение ткани под пальцами всегда уравновешивало. Вопрос с подвохом. Он уже знает, к чему она ведет. Но все равно следует за ней. — Сегун. — Какой? — Не Райден? Ёимия улыбается еще немного шире. — Вот именно. Идем, — она подхватывает его под локоть, как прежде делал ветер, — он тебе очень понравится. В том, как она выделяет «очень», есть что-то почти тревожное. Кадзуха позволяет себя вести. Впитывает: «Вон там продают самых вкусных крабов во всей Инадзуме, хозяин привез рецепт из Ли Юэ», «Аяка говорит, что шелкам в этой лавке нет равных», «Здесь торгуют счастливыми кандзаши, если закажешь с гербом клана возлюбленного, то обязательно выйдешь за него замуж». Кадзуха слушает. Кадзуха — Никогда не думал, что в Инадзуме в самом деле когда-нибудь сможет дышаться так легко. Ему хочется сесть и смотреть на этот город, знакомый и незнакомый одновременно. Пройтись по всем этим лавкам и поговорить с каждым, кто готов вести беседу. Сесть на лодку до Ясиори — как нынешний сегун справляется с останками Оробаси? А с Сэйрай и Манифестацией Грома? Но Ёимия тащит его дальше, а ветер подталкивает между лопаток. И Кадзуха следует за ними. В конце концов, если что-то в самом деле пойдет не так, у него большой опыт в побегах. Ёимия кивает стражникам будто старым знакомым: — Поздравляю с пополнением в семье, Сатоши. И: — Как твоя бабушка, Изаму? Лекарство от суставов помогло? И: — Сегун принимает? Хотя какая разница, посмотрите, кого я привела с собой. Кадзухе казалось, что он привык к странным взглядам после того, как сумел отразить мусо но хитотати. Оказывается, нет. Оказывается, те взгляды имели лишь смутное отношение к странности — и неловкости, что распускается сейчас внутри него. Он следует за Ёимией в зал для аудиенций. Под ребрами тянет — остро, тяжело, тепло. Кто же там. Кого Кадзуха встретит. Кто сумел сделать Инадзуму такой, страной из снов и молитв, которыми он захлебывался в святилищах, когда еще верил в мудрость Архонтов — Скарамучча поднимает глаза от длинного — пожалуй, даже чересчур — свитка. Потом поднимает бровь. Кадзухе опять вспоминается молния — и кончики пальцев вдруг снова покалывает желанием взять перо. Написать: про взгляд, подобный вспышке, что способен обездвижить, заставить забыть как дышать, как думать. Надо бы. Не забыть записать. Это должен быть Скарамучча. Куникудзуси — создание, что разрушило кузнечное искусство Инадзумы и род Кадзухи. Он похож — Кадзуха видел его пару раз, когда путешествовал с Итэром. Но — Непохож одновременно. Тот Скарамучча, которого он знает, не стал бы вот так просто смотреть. И молчать тоже. Высказался бы, громко, прямо и грубо. Со словами, недостойными благородного лица. И он может сколько угодно изображать простого странника и безродного, но разбирающийся человек всегда будет видеть. По чертам лица. По манере держаться. По — для Кадзухи это скорее что-то сродни чутью. Возле Скарамуччи ветра затихают и прекращают свои игры, словно боясь потревожить. А те, что все-таки набираются смелости, поют по-особенному сладко. Чем-то похоже на сегуна Райден. Кадзуха не слышал о том, что у нее были дети, но улавливал смутные тени-сплетни о родственниках. Может, Скарамучча как раз один из их потомков? Но вряд ли Кадзуха когда-либо сможет забыть свое удивление — и невольное отторжение. Когда впервые увидел Скарамуччу — а потом услышал его речь. Как может благородный человек из Инадзумы говорить так. Как может кто-то настолько красивый извергать такую грязь — и пахнуть при этом чем-то неземным, будто звездным, едва уловимо, но не для Кадзухи. — У нас тут еще один Кадзуха, — объявляет Ёимия, как всегда жизнерадостно. Словно все это большая удача и повод для праздника. Скарамучча моргает. А потом совсем не царственно закатывает глаза и становится гораздо больше похож на самого себя. — Как будто одного нам было мало. Кадзуха забирает свои мысли обратно. Этот Скарамучча похож на Скарамуччу из его — времени? Мира? Только немного приглаженного. Как уличная кошка, по которой прошлись гребнем с каплей специального масла. Улыбка Ёимии превращается в усмешку. Очень заговорщицкую. — При правильном применении это должен быть очень интересный опыт… Ее манера выделять слово «очень» в самом деле тревожная. — Если ты не замолчишь, я дам указ конфисковать все твое имущество, — шипит Скарамучча, усугубляя ассоциацию с кошкой. Скрещивает руки на груди, совсем как в их последнюю для Кадзухи встречу, когда он стоял бок о бок с Итэром. Ёимия реагирует так странно. Смеется, громко и низко, будто слышит не угрозу, а дружеское подтрунивание. Поднимает ладони. — Ладно, ладно, мне нравится мое имущество, — подмигивает Кадзухе. Чувствуется такой же теплой и яркой, как и фейрверк. Неудивительно, что ей достался пиро глаз бога. — Тогда оставляю его на тебя. Скарамучча явно бормочет: «Ну кто же сомневался, конечно, кто еще здесь будет решать проблемы» — и явно с достаточной громкостью, чтобы услышала Ёимия. И она слышит. Не отвечает, изображает что-то очень смутно напоминающее официальный поклон. Подходит к двери. Оборачивается. Усмешка у нее озорная — словно она не молодая женщина в иротомэсоде, а все та же юная девушка, которая научила его жечь бенгальский огонь. — Разве это не логично? Твой Кадзуха, — палец в почти неразличимых следах пороха указывает на него. Потом на Скарамуччу, — твоя забота. Ёимия удивительно благоразумна — хотя можно ли так говорить о ней после вот этого. Она не дожидается, пока Скарамучча подберет слова для еще пары-другой угроз, выскакивает на улицу и захлопывает за собой дверь. Мышцы напрягаются без его воли. Ёимии здесь больше нет, значит недовольство выплеснется на него. Кадзуха не станет ввязывать в бой, но и терпеть молниевые разряды по позвоночнику тоже не собирается. Если правильно рассчитать время, у него получится заблокировать — Но разве Ёимия — каких бы лет она ни была — оставила бы его в опасности? Скарамучча шумно выдыхает и прижимает кончики пальцев к брови. — Возмутительно, — устало цедит он то ли опустевшему залу, то ли Кадзухе. — Никакого приличия и уважения. Это ты их разбаловал. Все-таки Кадзухе. Он с любопытством наклоняет голову: — Я? — Другой ты, — длинный рукав кимоно нежно струится, когда он иллюстрирующе взмахивает рукой. Кадзуха снова рассеянно думает: красиво. Ухватывает мысль за хвост — и не прогоняет. Это ведь правда. Переливы дорогого, настоящего шелка красивы. Бледные, обнаженные предплечья, контрастирующие с яркой тканью, — тоже. Годы почти не оставили отпечатков на Скарамучче — так странно, отчего, остальные ведь выглядят старше — он тоже по-прежнему красив. Притом той особенной красотой, что бывает у кукол из хрупкого фарфора и почти никогда у людей. Это не делает Скарамуччу хорошим человеком и не искупает его преступления. Но Кадзухе все равно хочется написать о нем пару строчек. Или даже не пару. Возможно, в четвертый раз в жизни ему хочется взяться не за хокку, а за танка. Или — волнительная дрожь по спине — даже нагаута. Колокольчики у двери звенят чисто и громко, словно от порыва ветра. Кадзуха чувствует энергию анемо, машинально ведет взглядом — кто, откуда. И натыкается на глаз бога, закрепленный у Скарамуччи на обидзиме. Неожиданно нежного цвета: словно ласковый ветер в сумерках, что несет лепестки сакуры и игриво роняет их в пиалу с сакэ. Один из любимых ветров Кадзухи — наравне с тем, что несет кленовые листья. Странно. Такой глаз бога кажется подходящим человеку гораздо более нежному. Скарамучча чувствуется соответствующим чему-то вроде бури — жестокой, равнодушной, пронизанной грозовыми разрядами. Тот издает довольный царапающийся смешок. — Не ожидал, да? Кадзуха не отвечает, приглядывается снова. Нет, определенно не электро. Осторожно спрашивает ветер — и тот поет: да, один из нас, дитя ветров, дитя свободы, наш, наш. Кадзуха бездумно потирает бинты на руке — старая, вредная привычка, которая вылезает в самые неподходящие моменты. Переключается на шарф. Ощущение ткани под пальцами привычно заземляет. Анемо. Кто бы мог подумать. Хотя — Кадзуха ведь не знает его истории. В зал заглядывает человек в одеждах государственного служащего — вот зачем были те колокольчики. Кланяется, низко и формально. Кадзуха помнит эту форму: положение спины всегда казалось ему по-особенному мучительным. Наивысшая форма выражения почтения из возможных. Поклон сегуну. — Найди и приведи Кадзуху. Тон властный и резкий, но служащий не вздрагивает. Ветер вокруг него не шелестит о страхе. — Где искать? Кадзуха хочет подсказать, в конце концов, кто может знать его лучше, чем он сам. Погода солнечная, осень еще не в самом разгаре, но уже пахнет пьяняще и ярко, а это значит, что он отправился либо в — Скарамучча легко — почти осторожно, почти… мягко? — толкает его потоком ветра. В явственно считывающемся «не лезь». Кадзуха бездумно делает глубокий вдох. Запах в самом деле тот самый, который представлялся при взгляде на глаз бога. Теплые сумерки, сакура, будто бы отзвук сакэ. Отголоски молнии. Кадзуха делает еще один вдох — снова бездумно. А потом снова, только уже осознанно. Не так уж важно, что этот чудесный ветер зарождается от видения Скарамуччи — от его сущности. Он умеет ценить красоту независимо от ее источника. Тот замечает. Это видно по глазам. По отголоскам веселья и — довольства, наверное. — Западная роща и побережье, — перечисляет с непривычной уверенностью. — Валуны у дороги, что у главных ворот. Там солнечно? — кивает на двери. Служащий не теряется от вопроса. Видимо, поиски другого Кадзухи для него не новое занятие. — Небо чистое, воздух теплый. — Значит, еще на песчаной косе за дворцом. В груди расцветает непривычное, теплое удивление. Это правильные ответы. Скарамучча перечислил все те места, куда Кадзуха бы отправился в такую погоду, не попади он в эту ситуацию. Так уверенно и просто, толком не задумываясь. Скарамучча — видимо, хорошо его знает. Нет, неверно. Кадзуха понимает вес и ценность слов. Правильно будет: очень хорошо его знает. Будто доброго, старого друга. Насколько непредсказуемой бывает жизнь. Служащий исчезает. Можно задать вопрос: значит, ты теперь сегун? Или: значит, в здесь-и-сейчас мы друзья? Или — Так много вариантов. Кадзуха перебирает их, словно жемчужины санго, — и не выбирает ни один. Он подождет. Лучше спросит самого себя позже, шанс получить честный и прямой ответ больше. Вместо этого — Кончики пальцев снова покалывает. — Могу я попросить… — Шкаф слева, второй нижний ящик. Скарамучча не дослушивает. Возвращается обратно к свитку; пожалуй, какой-то части Кадзухи его даже жаль. Выглядит не очень приятно. Он старается ступать мягко, чтобы не отвлекать. Заглядывает в тот самый ящик, и под ребрами снова начинает печь. Все то же чувство. Только удивления меньше, а приязни больше, и она растекается у него внутри то ли теплом от сакэ, то ли закатными лучами. Кадзуха устраивается там же. Чтобы не мешать Скарамучче, но и не выпускать его из вида — привычка, уходящая далеко за пределы разума. Он через слишком многое прошел и слишком со многим сражался. Листы привычно укладываются прямо на колени. Графит пачкает бинты, но и бездна с ним. Под ребрами из эмоций начинают прорастать слова. Кадзуха пишет. Иногда отвлекается на Скарамуччу — не удивительно, за ним интересно наблюдать. Он по-прежнему читает свиток. Рассеянно потирает по краю — привычка, поразительно напоминающая его собственную. Задумчиво чешет кончик носа запястьем. Закатывает глаза и бормочет: «Гончие пустоты побрали бы этих сумерцев». Что-то резко вычеркивает и не менее резко дописывает. Улыбается — Нежно, соответствующее своему глазу бога. Будто что-то вспомнив. Кадзуха отводит взгляд. Это выглядит слишком личным. Ему кажется, что во всем этом есть что-то вдохновляющее. По крайней мере, слова приходят гораздо быстрее, нежели обычно. И, может, в этом как раз одна из причин, почему этот Кадзуха имеет связь с этим Скарамуччей. Они оба чувствуют приближение другого Кадзухи. Это что-то в том, как меняется ветер. Становится свежим и начинает немного пахнуть мокрыми листьями. Скарамучча поднимает голову. Смотрит на дверь — взгляд настолько внимательный, что кажется тяжелым, а потом — Уголки губ вздрагивают. Немного неровно, будто он пытается сдержаться, но не выходит, оно просачивается словно вода из трещин в сосуде, который еще не отдали на кинцуги. И все же это очень красивая улыбка. Хотя бы потому, что она действительно идет изнутри. Когда-то Кадзуха слышал, что вот так — безвольно, искренне — люди улыбаются только тем, кто им действительно дорог. А потом дверь открывается и наконец-то впускает того, другого Кадзуху. И улыбка Скарамуччи расцветает полностью. Кадзухе даже не думалось, что он так умеет. Странно наблюдать за собой со стороны. Как будто смотреться в зеркало с магическим отражением. Другой он двигается точно так же, как Кадзуха, — мягко, плавно, почти беззвучно. У него такая же пластика. Немного другое лицо — значит, вот как он будет выглядеть через годы. Явная сеточка в уголках глаз — или, может, она так видна потому, что он улыбается в ответ. Волосы длиннее, но он все так же стягивает их в неровный хвост. Есть новые шрамы, но не так много, как воображалось. Улыбка, правда, тоже незнакомая. Тянет сравнить с солнечным светом и печеными яблоками — и набросать об этом пару строк на листе. Кадзуха не видел у себя такой прежде, ни разу. Наверное, вообще никому так не улыбался. Даже Томо. Она почти как у Скарамуччи. Очень нежная и очень личная. Другой, взрослый Кадзуха как-то слишком быстро оказывается рядом со Скарамуччей. Протягивает раскрытую ладонь — не ту, которая в бинтах, а вторую, даже несмотря на то, что это неудобно. Их улыбки кажутся странно созвучными друг другу. Кадзуха на мгновение чувствует неуверенность. Это не очень похоже на дружбу — даже ту, нежную, которая была у них с Томо, люди часто ошибались и предполагали неправильное. То, что он видит сейчас, больше похоже на связь любовную, что цветасто описывается в романах Яэ Мико — но такого просто не может быть. Не с Кадзухой. С ним нынешним, с ним взрослым — вообще любым Кадзухой. И то, что на другом конце связи Скарамучча, все еще выглядит очень сомнительно. — Мой сегун. Взрослый Кадзуха не наклоняет головы при обращении, как и Ёимия. Скарамучча вкладывает свою ладонь в его, раскрытую, и тот сжимает ее с осторожностью, что больше подошла бы к крыльям кристальной бабочки. А потом ведет на себя и — Целует. Только не тыльную сторону, что можно было бы списать на странный этикет, а кончики пальцев, следы от чернил на них. Короткий, очень мягкий и совсем не формальный жест. Кадзуха думает: может, Скарамучча создал при своем дворе новую традицию — но почти сразу же отбрасывает. Это совсем не похоже на этикет. Это похоже именно что — Он не будет спешить с выводами. — У нас гости? — спрашивает другой Кадзуха, отводя ладонь от лица, но не выпуская из своей. Скарамучча хмыкает. — Очень особенные, — и кивает в сторону, где расположился Кадзуха. Другой Кадзуха наверняка уже знает. Ветер должен был сказать ему. Ветер — Он вдруг понимает, что именно вызывает у него особенную неловкость. Даже больше, чем рука в руке и кончики пальцев у губ. Анемо энергия. Она ведет себя странно. Сумеречный ветер Скарамуччи как будто сплетается с осенним ветром другого Кадзухи. Они вьются друг вокруг друга, обвивают потоками. То ли играются, то ли ластятся. Образуют что-то новое. Что-то общее. Должно быть, именно так поет ветер перед грозой в осенней кленовой роще. Если прикрыть глаза и сосредоточиться, можно почувствовать запах влажных, наэлектризованных листьев. Красиво, машинально думает Кадзуха. А потом спешно отводит взгляд — слишком личное. Слышит голос другого себя: — Действительно особенные. Никакого удивления. Только мягкая констатация и кошачье любопытство — почти то же, что было у самого Кадзухи, когда он сюда попал. Другой он подходит ближе, зеркально устраивается напротив. Слегка щурится, глядя на листы в его руках, и Кадзуха прикрывает строки ладонью. Он-старший слегка наклоняет голову — не упрек или раздражение, а понимание. Для них обоих это бывает довольно личным. — И как же ты здесь оказался? И Кадзуха рассказывает: про необычную артерию земли, пахнущую вот-вот готовой начаться грозой; про любопытство. Про то, что эта Инадзума совсем непохожа на его собственную. И другой Кадзуха и Скарамучча непохожи тоже. Он-старший задумчиво потирает край шарфа. Спрашивает: — Кто в твоей Инадзуме сегун? До сих пор странно слышать собственный голос со стороны. И такой вопрос тоже. У Инадзумы всегда, всю ее историю был только один сегун. — Райден. Скарамучча каким-то очень естественным жестом опирается на плечо его-старшего: — Охота на глаза бога все еще в разгаре? Кадзуха качает головой. — Закончилась несколько недель назад. Взгляд Скарамуччи становится — очень расчетливым, наверное. — Еще не был в Сумеру? — Нет, — он медлит. В вопросе явственно ощущается второе дно; то ли подвох, то ли подсказка. — Пока еще нет. Скарамучча в ответ только вздрагивает углом губ. И Кадзухе почти жаль, что он не знает его достаточно, чтобы правильно прочитать. Другой он снова поводит по ткани, только теперь не шарфа, а кимоно Скарамуччи; так естественно, как будто для него это привычно. Для них обоих, судя по тому, как Скарамучча не то что не выдергивает ткань из пальцев, даже не переводит взгляда. Кадзуха держит лицо, но ощущения внутри очень… неловкие и спутанные. — Значит, — они переглядываются. Или точнее будет сказать, «переговариваются взглядами», — ты живешь двенадцать лет назад. — Думаете, — Кадзуха тоже заземляет себя прикосновением, только к шарфу. Хотя, надо сказать, ткань кимоно Скарамуччи выглядит очень… соблазнительно. Интересно, как тот поведет себя, если он протянет руку тоже, — дело во времени? Взгляды его-другого и Скарамуччи снова зацепляются. Кадзухе любопытно, насколько же хорошо нужно знать друг друга, чтобы общаться вот так. — Да, — он-старший кивает. — Архонт времени теперь… Скарамучча все с той же отзывающейся внутри естественностью дергает его-старшего за пряди в хвосте. Другой Кадзуха тут же замолкает. И как же непривычно видеть от себя такую покорность. Кадзуха запоминает. Архонт Времени, только подумать. Даже эти крупицы информации несут великую ценность. — Он хочет сказать, что нам уже приходилось разгребать проблемы вроде таких. Кадзуха не удерживается. Замечает с любопытством: — Ты совсем непохож на Скарамуччу из моего времени. А вот фыркает он точно так же: громко, высокомерно и безо всякого стремления сгладить. — Как будто ты его знаешь, — ухмыляется. Снова дергает его-старшего за хвост, только теперь уже с чем-то, слишком явственно напоминающим игривость. — У тебя еще все впереди. Кадзуха растирает между пальцев край шарфа. Двоякие ощущения. Сложно сказать, что ему хочется узнавать того, кто привел клан Каэдэхара к упадку. Но то, что он видит перед собой — Скарамучча наматывает прядь из хвоста его-старшего на палец — рассеянно, как будто толком даже не осознавая; словно это такая же привычка, как заземлять себя прикосновением к ткани или рукояти меча. А тот — нет, определенно точно не терпит в ожидании, когда оно закончится. Кадзуха прекрасно видит, как он-старший едва уловимо клонится назад — к Скарамучче, его рукам, его касаниям. А еще Кадзуха чувствует. Как поет сплетенное будто в кошачьем клубке анемо. О правильности и умиротворении. — Расскажите мне, — просит, бездумно подаваясь вперед. — Как все получилось именно так. — Ну конечно, — хмыкает Скарамучча. — Прямо сейчас возьмем и выложим в один момент. Другой Кадзуха слегка толкает его плечом — это явно должно изображать упрек. Но выходит очень несерьезно и недостоверно. — Мы не знаем, может ли время изменяться от того, что ты здесь услышишь и увидишь, — он-старший как будто переводит. — И не очень хотим проверять. Нас все и так устраивает. Поэтому довольствуйся тем, что уже видел, и получай удовольствие от дворцовых интерьеров. У Скарамуччи очень странный, острый взгляд — как будто он по какой-то причине даже в Кадзухе видит угрозу. И, если возникнет необходимость, будет защищаться. Кадзуха переводит взгляд на себя-взрослого, который то ли не улавливает смены тона, то ли уже просто привычен и не обращает внимания — да. Скорее второе. — Мне будет нравиться вот такое? Скарамучча фыркает. То ли со злорадством, то ли с «дурак, ты просто не знаешь, чего у тебя пока нет». Ветер подсказывает, что здесь и то, и другое. Уже даже не удивительно. Он кажется довольно противоречивым человеком. Другой Кадзуха мягко посмеивается — и с вопроса, и с реакции Скарамуччи. — Ты просто начнешь смотреть глубже, — от ответа веет чем-то действительно искренним. — Подо все это. Скарамучча возмущенно дергает его за хвост. — Дурак, — и шипит точь-в-точь как рассерженная кошка, — перестань ему рассказывать. Другой Кадзуха смеется, по-прежнему мягко, и только подается навстречу ладони. Кадзуха обычно может спокойно наблюдать за проявлениями привязанности, но эти заставляют его вспыхивать изнутри и желать отвести взгляд. Спасибо Архонтам, что это их выражение близости не затягивается надолго. Потом другой Кадзуха устраивает ему экскурсию по дворцу — вернее, по тому, что им обоим может быть во дворце интересно. По новой кленовой роще, тоже на западе, но только прямо у самых стен. И судя по теплой улыбке его-другого, это явно как-то связано со Скарамуччей. — Итэр при помощи дендро помог вырастить за считанные дни. Кадзуха пропускает край шарфа между пальцев и уточняет: — По чьей просьбе? Другой Кадзуха, конечно, не отвечает. Но ветер вокруг него захлебывается такой нежностью и приязнью, что все понятно без слов. Потом ведет к обрыву, с которого видно море. На горизонте непривычно много цветных пятен — кораблей, понимает Кадзуха с приятным удивлением. — Твоя Инадзума совсем другая? — спрашивает он-взрослый, вторя мыслям. Неудивительно, они ведь один человек. — После стольких лет воспоминания уже не такие отчетливые. Кадзуха ведет плечами. Может, оно и к лучшему. Когда-то — после смерти Томо — он был готов молить любого из Архнотов о забытье. — Сегун только, — запинается и запоздало поправляет себя. — Сегун Райден только открыла границы. Иноземцев пока еще очень мало. Не сравнить с… Он выразительно указывает на корабли у горизонта. Другой он в знакомой манере устраивается на краю обрыва. Кадзуха, помешкав, опускается рядом. — Стране нужно время, чтобы оправиться. Ты ведь сам знаешь. Кадзуха устало выдыхает. И уточняет: — Много? Он-старший расслабленно ведет плечами. — Не настолько, как тебе кажется. — И мы, — Кадзуха поворачивается к нему, — в этом участвуем? На самом деле не ждет, что тот ответит. Но другой Кадзуха мягко фыркает — смутно похоже на Скарамуччу — чувствует его любопытство, знает по себе. — Мы очень много сделали для этой земли. Жаль, что я не могу показать тебе Сэйрай или Цуруми. Их нынешний облик, — он-другой прижимает ладонь к груди, — стоил бы путешествия, даже если бы оно занимало долгие недели. Кадзуха вопросительно наклоняет голову — и ему-другому даже не нужны слова, чтобы понять, о чем речь. — Я не думаю, что такие мелочи могут как-то повлиять на ход времени, — рассеянно отзывается тот. — В отличие от Скарамуччи. — Скара тоже так думает, — отмахивается; говорит так легко и уверенно, будто знает точно. Кадзухе хочется спросить: сколько же лет уже вот так, бок о бок. Неужели правда можно настолько хорошо знать и чувствовать другого человека, чтобы понимать без слов — не в романах, в жизни. У него даже с Томо так не случилось — который был самым близким другом, ближе никого и никогда не было — Но он еще не хочет отпускать тему. Поэтому слушает, как другой Кадзуха продолжает: — Просто перестраховывается. Он иногда бывает, — ладонь рассеянно потирает кожу под шарфом; он-старший явственно подбирает слова, — чересчур защищающимся. Кадзухе интересно узнать больше. Но он ни за что в жизни не будет спрашивать, потому что это явственно отдает тем, что даже его повергает в смущение. Взгляд другого Кадзухи становится мечтательным. — А я верю, — говорит напевно, глядя на линию горизонта, — что некоторые вещи просто невозможно переменить. Даже если время изменчиво, мы все равно придем друг к другу. Ветер вокруг него закручивается нежными завитками, и у Кадзухи больше не получается сопротивляться мысли, что этот человек перед ним, он-взрослый, влюблен. Как в романах издательского дома Яэ. Как сам Кадзуха в чудеса, что может предложить мир. В летние дожди, водовороты осенних листьев, перезвон храмовых колокольчиков — — Покажи мне что-нибудь еще, — просит непривычно тихо, поднимаясь на ноги. Судя по улыбке другого Кадзухи, смущение все-таки окрасило его лицо. Возле ручья у него все-таки не получается себя удержать. Слова пекут язык, словно коронное блюдо Сян Лин. — Сколько лет вы уже, — как сложно подобрать слово. Любовники — нет, совсем невероятно. Возлюбленные? Связанные душами, словно красной нитью — или, может, все-таки неправильно считал. Хорошо, что он-старший понимает без пояснений. — Больше десяти, — и уголки губ у него приподняты тоже слишком понимающе. — Мне иногда самому бывает трудно поверить. Кадзуха думает, что прежде слова отказывали ему лишь единожды — сразу после смерти Томо. — Ты, — сглатывает, чтобы смочить пересохшее горло, — ощущаешься влюбленным. Несмотря на все эти годы. Больше десяти лет. Он-старший кивает, такой же расслабленный, как и прежде. Словно в этом нет ничего странного, это не редкость, которую Кадзуха чаще видел в книгах, чем в жизни, и которую считал не предназначенной для себя. — Надеюсь, останусь таким и следующие десять лет. А потом еще десять. И так до тех пор, пока путь не оборвется. Кадзуха качает головой. Сложно уложить это знание в голове. Столько лет — и он-старший по-прежнему горит так ярко. Увлечен столь сильно. — Я думал, — голос выдает его осторожность, — с годами влюбленность перерождается в любовь. Он-взрослый мягко посмеивается. — Не понимаю, почему нельзя чувствовать и одно, и другое. На язык просится: как оно работает, если вы не можете быть любовниками? Разве не должно оно проявляться телесно — нет, слова сегодня не его верные спутники; не так, он уже видел, как они касаются друг друга. Нужно иначе. Разве не должно оно продолжаться в постели? Кадзуха прижимает вопрос к нёбу. Он предпочитает честность и прямоту, верно. Но такие вопросы переходят границу даже в его глазах. Он делает глубокий вдох, успокаивая жар внутри. Ему в любом случае есть что обдумать. Взгляд другого Кадзухи любопытный — догадывается, какое направление приняли его мысли? Или слышит смятение в ветре — запоздало вспоминается, что он ведь тоже должен уметь. Кадзуха вслушивается в потоки, что вьются вокруг них, — шумные, беспокойные. Выдающие его до глубины души. Немного приглушает: тише, что же вы, внутренние бури должны оставаться внутри, а не беспокоить тех, кто способен слушать. Другой Кадзуха не торопит. В выражении глаз чудится что-то похожее на понимание — Не чудится. В пальцы вплетается поток анемо, легкий и спокойный. Льнет, словно кошачья спина, с явным посылом: все в порядке, я подожду. И не воображалось прежде, что их способности можно использовать так. Это анемо чувствуется столь знакомо. И незнакомо одновременно. Кадзуха с любопытством наклоняет голову. Это его собственная энергия, без сомнений: свежая, пронизанная запахом листьев, слегка влажных, осенних. Но никогда в ней не сквозило ощущения приближающейся грозы. Разряженного воздуха. Будто вот-вот — и вспыхнет молния. — Разве так бывает? — удивляется вслух, поднимая глаза на себя-старшего. — Чтобы элементальная энергия начинала нести следы другого человека. Уголки губ другого Кадзухи довольно поднимаются еще немного выше. — Как видишь. Мне это кажется довольно естественным, — и, не дожидаясь вопроса, поясняет: — Живущие бок о бок люди перенимают привычки и манеры друг друга. Почему с энергией элементов должно быть иначе? В этой мысли есть смысл. Кадзуха поднимает с земли опавший лист — просто чтобы занять руки. — Вы много времени проводите вместе. Так странно. Он всегда был одиночкой. Получал удовольствие от компании, но всегда предпочитал свою собственную. Чувства меняют людей, он знает, но — Столько времени вместе. Бок о бок. — Ты удивишься, но всегда хочется еще больше. Кадзухе до невыносимого любопытно, как, архонты, они пришли к такому. Но, возможно, опасения Скарамуччи все же имеют смысл — Или он сам начинает бояться, что из-за чрезмерного любопытства может пропустить что-то такое — Такое — Пусть будет просто такое. Кадзухе нужно время, чтобы облечь все это — жесты привязанности, годы вместе, смешавшуюся энергию — в слова. Он крайне рад, что ведет разговор с самим собой. Другой Кадзуха так же хорошо чувствует настроение. Позволяет увести беседу в безопасное русло. — Как я попаду обратно, в свое время? — Кадзуха прокручивает между пальцев черенок листа. Приятное, заземляющее ощущение. Он-старший рассеянно прослеживает взглядом движение. — Так же, как и прибыл. Не волнуйся, артерия снова наберет силу к завтрашнему утру. Кадзуха кивает — хорошо. Звучит просто. — Я обещал Бэй Доу, что встречусь с ней через пару часов, — замечает рассеянно. Лист в ладони делает еще один полный оборот. Он-взрослый шумно выдыхает и тоже подбирает один с земли, словно сдаваясь их общей привычке. — Могу только посочувствовать, — но голос у него совсем не сочувственный. Скорее, полный едва уловимых смешливых искорок. — Кажется, тебя ждет вахта на кухне. Как минимум весь путь до Ли Юэ. Кадзуха страдальчески морщится, сжимая и разжимая перебинтованную ладонь. — Я это заслужил, — и не может удержаться от любопытства: — С твоей Бэй Доу все в порядке? Выражение глаз его-старшего делается еще теплее прежнего. — Она все еще дает фору нам со Скарой, — и продолжает, все так же не дожидаясь вопроса, видимо, считывая взгляд: — Годы сделали ее спокойнее. Только добавили седины, но даже не думай ей об этом когда-нибудь говорить. Ходят слухи, что последнего, кто об этом упомянул, она сбросила в море между Сумеру и Инадзумой. Кадзуха улыбается — как и он-взрослый. Они оба знают, что Бэй Доу ради своей команды станет биться даже с Архонтом. Если она кого-нибудь и выбросила за борт, то подобрала максимум через десяток минут. — Она теперь чаще бывает в Ли Юэ, чем здесь, — другой Кадзуха ведет рукой в воздухе, абстрактно обозначая Инадзуму. — Больше не уговаривает Нин Гуан оставить дела и отправиться в путешествие, та окончательно смирилась уже лет пять назад, — наклоняется ближе, словно делясь секретом. — Теперь Бэй Доу начала уговаривать ее на совместную пенсию. Кадзуха не удерживает смеха. Прикрывает глаза: внутри теплое, очень напоминающее о момидзи темпура и солнечном свете. Все будет хорошо. Бэй Доу еще минимум десятилетие будет в порядке. Продолжит пить, и вести флот, и соблазнять Нин Гуан на путешествия — может быть, не только на путешествия, но это не его дело, даже если хмельная Бэй Доу зачем-то пытается ему об этом рассказывать. Кадзуха не спрашивает, скучает ли он-старший по ней. Зачем, если уже знает ответ. Другой Кадзуха занимается им до позднего вечера. Рассказывает про свою Инадзуму — мелочи, которые не должны повлиять на ход времени, но что очаровывают сильнее, чем самые искусные истории сказителей из Ли Юэ. Временами будто невзначай проговаривается о важном. Что Скарамучча сражался с сегуном — привычка, с сегуном Райден, и гроза не останавливалась неделю. Что расположение нового порта выбрал именно Кадзуха, и ему подсказал ветер. Что в торговом квартале на улочке с кипарисами продают момидзи темпуру и «Скара их терпеть не может, но все равно ест со мной» — глупость, но какой же важной кажется. На ночь ему выделяют спальню. С настоящим футоном — сколько же недель Кадзуха не спал в нормальной постели. Он-взрослый даже приносит мешочек с сушеными стеклянными колокольчиками — прямо как в Ли Юэ, где такие укладывают под подушку, чтобы лучше спалось. Думает: ветер не обманул. Это было хорошее приключение. Он просыпается среди ночи. Разум все еще сонный и мягкий, и Кадзуха не сразу понимает, в чем причина. Только спустя, наверное, минуты — десяток минут — доходит. Ветер. Тычется наглой кошкой в ладони, вьется вокруг пальцев, покусывает за щеки. Зовет: идем, нужно показать, нужно, чтобы увидел, это важно, идем скорее. Кадзуха послушно вытаскивает себя из-под одеяла. Ежится и все-таки натягивает хаори — ночи уже ощутимо прохладные, не стоило оставлять окно раскрытым настолько. Гэта решает не надевать — ветер нетерпеливо подталкивает между лопаток; вряд ли он сильно задержится. Да и мягкость шагов — это всегда преимущество. Он даже не вдумывается, куда идет. Позволяет ветряным потокам вести себя — мимо коридоров, залов, лестниц. Рассеянно обращает внимание: как безлюдно, стражи вообще нет. Неужели время настолько мирное? Ветер дергает его за рукав — стой. А потом снова толкает между лопаток, мягко, почти нежно. Кадзуха ступает на носки, еще больше приглушая звук шагов. Нет нужды спрашивать о причине, он и так слышит голоса. Внутри немного сводит. Ему… не хотелось бы, чтобы это оказалось тем, что первым пришло в голову. Они действительно не заботятся о собственной безопасности. Стражи нет, двери не заперты, даже толком не закрыты. Для Кадзухи это нормально — ему привычно ночевать и на камнях в лесу — но Скарамучча выглядит совсем иным человеком. Скарамуччу из своего времени он бы назвал скорее параноиком. Если только — такая простая мысль. Такая естественная, но от нее внутри снова вспыхивает. Кажется, этот Скарамучча действительно доверяет этому Кадзухе. Знает, что он не предаст, сможет защитить — или, может, что они смогут справиться с любой угрозой вместе. Кадзуха привычно тянется к шарфу, заземлить себя ощущением, но пальцы касаются голой кожи. Запоздало вспоминается: не стал надевать, оставил в комнате. Ветер снова тычется между лопаток. Ближе, это важно, нужно увидеть. Он заставляет себя сделать еще несколько шагов вперед. Ветер привел его с лучшей стороны. Из этой части коридора можно увидеть происходящее в комнате и не быть замеченным — пока они не почувствуют его присутствие. Легко забыть, что с другими, одаренными анемо, ветер ему не только друг, но противник. По правде говоря, Кадзуха бы предпочел быть где-нибудь в другом месте. То, что он видит… отзывается внутри тяжелым. Прогоркло-кислым. Как несвежие данго. Они действительно любовники. Кадзуха может видеть, как он-старший в каком-то почти религиозном благоговении целует выемку в основании горла Скарамуччи — какое уязвимое место — а тот запрокидывает голову сильнее. Кончики его пальцев в распущенных волосах этого Кадзухи почти светятся — анемо. Они используют элементальную энергию… вот так? Кадзуха снова по привычке тянется к шарфу — и снова не находит. Он мысленно извиняется перед Скарамуччей и переводит взгляд на ладонь себя-старшего. Невольно вздрагивает. Кончики его пальцев тоже слегка светятся — только другим цветом, более мягким, ближе к голубому. Но это почти теряется на фоне — Эти самые кончики пальцев гладят обнаженное бедро. Кадзуха думает рассеянно: какая светлая кожа — а потом отдергивает себя. Нет. Это… не его. Он не вправе. Это очень трепетное прикосновение. Очень ласковое. И очень жадное. Кадзуха не способен на такое. Ни сейчас, ни прежде, и странно думать, что вдруг станет способен в будущем. Думается: вот почему ветер хотел, чтобы он увидел. Все-таки не будущее. Что-то иное; сродни другой временной ветке — один сумерский ученый, которого он встретил в пути, рассказывал о подобном. Этот Кадзуха, вероятно, всегда был способен на такие чувства. Находил чужие тела привлекательными. Желал близости. В отличие от него, который так и не сумел научиться. Кадзуха давно относится равнодушно — некоторые рождаются без зрения или слуха, разве ему еще не повезло; что толку жалеть. Но сейчас внутри отчего-то снова перекручивается и тянет, давит тяжестью. И сам же над собой смеется: отчего-то. Как будто причина не очевидна. Потому что где-то — пусть даже в иной ветке мира-времени — он цельный человек. Обычный. Как остальные. Ветер слегка толкает в скулу, и Кадзуха устало выдыхает. Жмурится. Он не хочет смотреть. Это личное. Это ранит. Но все равно смотрит. И почти сразу же выцепляет то, что ему хотел показать ветер. Ладонь его-другого — та, которая на бедре. Так высоко поднялась, большой палец поглаживает тазовую косточку — Кадзуха смущенно отдергивает взгляд. Как будто от этого может стать легче: Скарамучча захлебывается дыханием — частым, хриплым, почти всхлипывающим, бездна, не может же быть из-за такого простого прикосновения, это ведь даже не — Кадзуха глубоко вдыхает и заставляет себя посмотреть снова. Его взгляд не на светлую кожу, не на ласковость жестов. На собственную ладонь. Без бинтов. Отмеченную шрамами — потускневшими с годами, но все еще явными, отчетливо рельефными и неприятно-шершавыми. Это выбивает из него дыхание даже сильнее, чем все остальное. Другой Кадзуха доверяет настолько сильно, что раскрывает кожу ладони и шрам — вряд ли с годами эта вещь перестанет быть для него интимной. Касается — и Скарамучча не вздрагивает и не отталкивает ладонь, даже не шипит сквозь зубы. Как будто ему вовсе нет дела, что кожа шершавая и жесткая, неприятная ведь — Он издает какой-то захлебывающийся звук — словно тонет — и тянет своего Кадзуху на себя. Чтобы неряшливо лизнуть в губы, поцеловать в уголок, будто координация отказывает, а потом уже правильно — глубоко, пылко. С той самой жаждой. И теперь совсем не удивительно, что энергия его-другого показалась Кадзухе иной. Сейчас она переплетается и смешивается так, что не различить, где чья. Кадзуха решает: достаточно. Ему есть над чем подумать. В постель он не возвращается. Предпочитает ту новую кленовую рощу. Там его и находит с утра он-старший — нет, не так. Не старший. Просто другой. От него все еще ярко пахнет перемешанной стихийной энергией, и Кадзуха в неловкости отводит взгляд. Другой он выглядит удивительно бодрым для того, кто не спал большую часть ночи — ветер периодически тыкался между лопаток, пытаясь рассказать. — Плохая ночь? — спрашивает другой он, словно не догадывается о причине. — Кажется, в твоем возрасте кошмары все еще были со мной. Кадзуха шумно выдыхает, наклоняя голову. Может, в самом деле и не догадывается. Они со Скарамуччей вчера выглядели слишком увлеченными. — Что-то вроде, — и говорит прямо, как делал всегда: — Никогда не думал, что найдется что-то, способное задержать меня на одном месте. Другой он поднимает уголки губ — доволен, что заметил, что догадался. — Жизнь непредсказуема, — ведет плечами. — Однажды придет день, и ты не будешь сомневаться. Кадзуха хмыкает и качает головой. Так сложно поверить. Ветер носит его по свету, словно кленовый лист; он не представляет свою жизнь иной, не хочет представлять. Зачем оставаться, если в мире столько прекрасных и удивительных вещей. Что же должно произойти, чтобы он в самом деле захотел задержаться — не на дни или недели. На… кажется, годы. Насколько же сильным это должно быть. Хотя это ведь другой он. — Это казалось правильным? Другой он улыбается. Так мягко, что сразу ясно: связано с воспоминаниями. — Это казалось самой правильной вещью во всем Тейвате, — ветер вокруг него напевает совершенно чудесный мотив: об уверенности, нежности, верности. Чём-то, очень похожем на любовь. Кадзуха не может наклонить голову и сказать, что рад. Это не будет правдой — не полностью. Часть его, без сомнений, плавится от мысли, что у другого него все сложилось именно так. Место, где его принимают, ждут, любят. Которое этот Кадзуха может назвать домом — разве они не заслужили. Или — мягко хмыкает про себя — вряд ли для него это место. Скорее, конкретный человек. Но другая часть — Ему стыдно за это липкое, тревожное чувство. Темное, как та дрянь из Разлома. Этот Кадзуха — не он. Они отличаются в том, что Кадзуха видел вчера ночью. Он не сможет так. А без этого, без интимной связи, как оно тогда вообще будет работать. — Не получается поверить, — отзывается запоздало. И все-таки не удерживается. Кивает на отметину, яркую, по форме зубов, что выглядывает из-под шарфа. — И в это тоже. Ладонь его-другого вздрагивает и касается шеи. Он не смущается, как мог бы Кадзуха, если бы с ним каким-то чудом случилось подобное. Улыбается — невесомо, нежно и абсолютно потерянно. Сразу ясно, что мыслями не здесь — пусть всего и пару мгновений. — Ты поймешь. В его голосе так много уверенности, что Кадзуха морщится. Странное чувство. Двойственное: ему хочется поспорить с другим собой, доказать, что тот не прав. Ему не хочется говорить об этом дальше, он не любит эту тему, не умеет с ней обращаться — те несколько раз, что у него были по воле случая, оказались совершенной катастрофой. — Вряд ли. Я, — сглатывает, смачивая горло. Слова кажутся странно хрупкими, — не хочу. Подобного. Ни с кем, — Кадзуха снова морщится. Ему не нравится, как он звучит. — Никогда не хотел, ни разу. Он ждет — наверное, мягкого, немного осторожного удивления. Вопросов: как же так. Неужели ни разу. Совсем ни с кем. Разве так бывает. И потом: все-таки не один человек. Все-таки разные. Вместо этого другой Кадзуха поправляет шарф и говорит: — Я знаю. А потом: — И не захочешь. Пока не случится Скара. И: — Если что-то в нас работает не так, как в остальных, это не значит, что оно не работает вовсе. Кадзуха моргает. Слова — его самые верные спутники, друзья, соратники — снова куда-то теряются. Он сцепляет ладони на одном из концов шарфа. Открывает рот, чтобы сказать — закрывает. Растирает между пальцев нитки по шву. Пробует снова: — Так же, как говорят в идзакаях и ханамати? Спасибо Архонтам, что звучит просто осторожно. Пусть и сумбурно. Но он-старший понимает. — Нет. Иначе, — от его честности, пусть и ожидаемой, что-то внутри размыкает. Кадзуха с удивлением понимает, что задержал дыхание. — Это будет исходить не отсюда, — он коротко, но выразительно касается ладонью живота, — а отсюда, — кончики пальцев дотрагиваются сердца. — Из желания стать ближе. Сделать самому близкому и важному человеку хорошо. Ветер собачьим носом тычется в ладонь — беспокоится. Кадзуха рассеянно пропускает его через пальцы. Все в порядке. Он просто. Просто — Слова все еще не вернулись. Он-взрослый смотрит слишком понимающе. Так странно снова осознавать, что это он сам, только немного больше, чем через десять лет. Он тоже все это переживал и ощущал. И теперь говорит так спокойно и расслабленно. — Хотя Скара тоже непростой, — забавное зрелище: он-старший одновременно и сводит брови, и смешливо дергает углом губ. — Тебя ждет много интересного. Кадзуха шумно выдыхает и отпускает шарф. Наклоняет голову. Слова, кажется, понемногу начинают возвращаться. Он остается еще ненадолго. Наблюдает за собой и Скарамуччей во время завтрака. — Чудесно, — бормочет тот, все еще сонный, хриплый и откровенно недовольный. — Через пару часов ты снова останешься в единственном экземпляре. Другой Кадзуха заканчивает заваривать чай и бережно пододвигает тяван к нему. — Не обращай внимания, — безмятежно говорит Кадзухе. — Он просто не утренняя звезда. — О, вот как теперь это называется, — Скарамучча еще больше напоминает ерошащуюся из вредности кошку. — Мое настроение исключительно твоя вина. Твоя, и только твоя. — Ветер говорит, что ты не прав. — Ветер говорит, — передразнивает. — Не понимаю, почему с таким длинным языком я не лишил тебя покровительства. Другой Кадзуха все так же безмятежно пододвигает тяван обратно к себе и делает глоток. — Хозяин мной недоволен? — За такое поведение тебя следовало бы… «Хозяин» — Кадзухе бы устать удивляться, но он по-прежнему продолжает. Так странно. Никогда бы прежде не подумал, что станет чьим-то клинком. Принесет клятву. Любопытство чешется и впитывает их обмен фразами подобно морской губке. В словах Скарамуччи нет ни капли угрозы — они, скорее, похожи на ворчание. В голову приходит кошка, кусающая руку, а потом снова подставляющая под ласку бок. Анемо между ними вьется и переплетается, словно пальцы возлюбленных. Потом другой Кадзуха провожает его до артерии. Путь недолгий, но он успевает спросить: — А сегун Райден? Я сумею ее простить? Ветер вокруг его-старшего запинается. — Не могу дать однозначный ответ. — Сложные эмоции? Он-старший шумно выдыхает. — Сложная ситуация. В этот раз артерия светится алым. И пахнет — Кадзуха делает глубокий вдох. Да. Это именно то, к чему он привык. Его Инадзума. — Дай мне что-нибудь на память, — просит импульсивно, слова текут с языка, словно маленькая горная речка. У него-старшего задумчивые линии между бровей. Кадзуха знает, что размышляет он не о том, стоит ли, а о том, что именно. Другой он стягивает ленту, которой перевязаны волосы. Протягивает — на обнаженной, не перебинтованной ладони кажется еще темнее. Глубокий синий, немного фиолетового. Явно не его цвета. — Будет подарком от нас обоих. Кадзуха тоже тянется не перебинтованной ладонью, пусть даже это не очень удобно. Ткань скользит между пальцев. Наверное, он будет носить так же — сложенной в несколько раз, узлом на хвосте. В голове щелкает. Не просто лента или отрез ткани из лавки Огуры. Это ведь тасуки. — Скарамучча разве не будет, — мешкает, пытаясь подобрать слово. Друзья-слова вновь оставляют его, на языке одна только глупость, — возмущаться? Должен. Судя по цветам и материалу — это его тасуми. Который он-старший, видимо, взял потому, что не смог найти свою ленту для волос. Не новая проблема для Кадзухи. Поэтому он предпочитает спать, не расплетаясь. — Скара всегда возмущается, — у другого Кадзухи теплые морщинки вокруг глаз. Кажется, от воспоминаний. И совсем немного — от его догадливости. — Это его способ взаимодействия с миром. Ты привыкнешь, — переводит взгляд на артерию и серьезнеет. — Пора. Кадзуха знает. Но внутри все равно тянет. Ему хотелось бы остаться еще ненадолго. Лучше узнать эту Инадзуму. Понаблюдать за собой, взрослым, осевшим и влюбленным — до сих пор трудно поверить; ощущение удивления внутри так и не уложилось. Понаблюдать за Скарамуччей. За собой и Скарамуччей. Но умом он понимает, что этого делать не стоит. Артерия пульсирует кроваво-красным. Они не прощаются — оба не видят смысла. Кадзуха, как и в прошлый раз, ведет подушечками по прожилкам и вливает немного анемо. Мир вспыхивает алым — словно он оказался в сердце битвы. А потом — тоже как и в прошлый раз, становится прежним. Кадзуха делает глубокий вдох. Его Инадзума. И, судя по небу, он безбожно опоздал на встречу с Бэй Доу. На часы точно. Вина неприятно покусывает сердце. Кадзуха шумно выдыхает. Что поделать, настоящее, полное эмоций приключение невозможно без потерь. Их корабли все еще в порту, и он снова шумно выдыхает, только в этот раз от облегчения. Бэй Доу обнаруживается на Алькоре, проглядывающей груз в трюме. И первым делом отвешивает ему подзатыльник. — Кадзуха, — от громкости ее голоса матросы на верхней палубе разом затихают. — Несносный ребенок, где тебя носили морские дьяволы? — Мне правда жаль… — Ему жаль, — она фыркает, хлопает раскрытой ладонью по одной из бочек. Выходит гораздо сильнее, чем подзатыльник. — Ты хоть представляешь, что я успела себе напридумывать? А что со мной бы сделала Нин Гуан, если бы я умудрилась тебя потерять? Кадзуха виновато вздыхает и наклоняет голову. Разочарование Нин Гуан — это как минимум месяц крайне паскудных торговых предложений, бездна бюрократии на каждый шаг и отказ продавать алкоголь их команде в любой забегаловке и павильоне. В особенности Бэй Доу, конечно. — Кадзуха, — на палубу осторожно заглядывает Су Лин. — У тебя тут порядок? — Нет, — Бэй Доу снова хлопает по многострадальной бочке. Уже слабее. Ее раздражение, кажется, начинает затихать. — Его ждут смены на кухне до самого Порт-Ормоса и обратно. Кто-то хочет к нему присоединиться? — Тогда я передам остальным, что порядок, — бормочет Су Лин, как всегда тонко чувствующий атмосферу. Пропадает так же быстро, как и появился. Плечи Бэй Доу опускаются. Она шумно выдыхает, щиплет переносицу и тянется к фляжке. — Оно хоть того стоило? Ладонь нашаривает подаренный тасуки. В голове образ: сонный Скарамучча, он сам, заваривающий ему чай, их анемо, словно переплетенные пальцы. Кадзуха улыбается. — Оно стоило бы работы на кухне до Порт-Ормоса, обратно, и еще пару раз. Она фыркает. — Нарываешься? — делает глоток. — Но я рада. Расскажешь мне вечером за выпивкой, и я подумаю о твоем наказании. Кадзуха согласно наклоняет голову. Внутри покалывает — не больно, приятно — Порт-Ормос. Сумеру. Там, где он встретится со Скарамуччей или больше узнает о нем— когда-нибудь. Почему-то иррационально ощущается, что это самое «когда-нибудь» случится довольно скоро. — Мы там надолго? — он опускается на бочку рядом с ней. — Задержимся. У комиссий какое-то дело к Итэру. От сегуна. Ветер собачьим носом тычется в ладони и виляет неисчислимыми хвостами, пахнущими морем, чаем, копченой рыбой. И — почему-то — сумеречным ветром. Обещает: тебя столько ждет впереди. — Значит, в Сумеру.