***
Солнце следовало за ними по пятам, стирая тень ощущений неправильности. Том поднял голову к свету, но, оказывается, взглянул в излучающее золото лицо Патрика. На острый точеный подбородок, резную линию скул и глаза — сокрытые очками ореховые глаза. Паромный причал Салюте кишел людьми — разношерстными, габаритными и шумными. Горячий итальянский акцент ласкал уши. Патрик очаровательно щурился, глядя поодаль глазами порабощенного искусством человека. Том повел головой — закрывая желтый блин, оттого светясь в лучах Божественного ликования, всё его внимание завлек храм. Пристанище Бога на святой земле. — Храм Санта-Мария-делла-Салюте. — сказал Патрик, подчеркнув интерес. — В честь той самой Марии? — В честь той самой Марии. — согласно кивнул. — В благодарность за избавление города от страшнейшей эпидемии. Деревянная пристань под ногами плавно перетекла в каменный настил, Том последовал за Патриком. Душа заскреблась взглядом Марион. Кукольными глазами, сложенными в бантик детскими губами — такое личико не предают, только холят и лелеют, вытирают грязь с пяток и зачесывают прядь волос за ухо. Но Том в Венеции, а Марион — нет. — У тебя появятся неэстетичные морщины, если будешь столько хмуриться. — Буду носить их уверенно, как подобает мужчине. Том отзеркалил патриковское северное произношение, и тот закатил глаза. Разница в десяток лет вдруг возмутила его душу — та улыбнулась юношескому изящному ребячеству. Но в Томе пылал тревожный синий огонь, и ему хотелось помочь. Стоило Патрику коснуться плеча, едва притянув ближе, как Тома отпускал сковывающий по ногам и рукам страх, он чувствовал: смятение рассыпалось в пыль, оставляя за собой россыпь первой майской травы. Глубокие серые глаза размывали призрачность голубых и тусклых. — Четвертый этаж, номер двадцать восемь. — Белая улыбка на розовом лице администраторши поставила точку. На этот день Том успокоился. В номере отеля стоял неприветливый тихий запах анаши. Бывшие постояльцы — грязные свиньи, не думающие о других людях. Том поморщился, приученный верным комиссарским псом узнавать вонь где угодно. Патрик мягко посмеялся, проводя по его талии рукой в сладком успокоительном жесте и сразу же открывая ставни окон. Он присвистнул, пальцы заиграли по подоконнику ритм свадебного марша — привычка, покой души, равенство зажатой между указательным и среднем сигареты. — Красиво. Том взглянул на своё солнце и коротко кивнул.***
Патрик закрывал глаза, и лицо Майкла мягко улыбалось, выжженное на веках годами томительной разлуки. Патрик открывал глаза — темнота выцеловывала его напряженные морщинки у глаз губами Тома. В темноте границы размывались чуть больше, и Майкл оставлял его, растворяясь в ночи, трепетно улыбаясь напоследок и обещая вечное чувство покоя. Когда Том засыпал на его груди, а сердце Патрика служило верным ориентиром крепкого сна, звон часов казался мелодией постукивания клавиш сказочного перезвона. Патрик заворожённо смотрел на стрелку. И умолял остановится. — Мой полицейский. — Шептал, целуя кудрявую спящую голову, полную тревожных пасмурных мыслей, но такую свежую и просветленную. — Мой красивый и юный друг. Моя скромная необъятная мечта. Том улыбался кончиками губ. Ресницы дрожали. Патрик таял, как свежее крем-брюле. — Не ускользай от меня. Том открыл глаза, но еще так боялся открыть душу, смотрел в ответ и молчал. В глазах — мертвая червоточина, эмоций не вывезти. А с каждым разом, что Патрик глядел в ответ, погружался, выверяя каждый сантиметр теплого тела в синем пиджаке, понимал, что безбожно глубоко тонул, не пытаясь вырваться на поверхность. Молясь, чтобы воды океана оказались к нему благосклонны. Патрику не нужны были слова вечности, но вся их суть заключалась в поднесенной к лицу руке Тома. И мягких касаниях пальцев к коже. Секундная стрелка и впрямь замирала. — Я здесь, с тобой. Как долго продлится их «здесь»? У Патрика ответа не было. «Здесь» не ограничивалось Венецией, не заканчивалось в границах Италии, не принадлежало Европе и всему Земному шару. Но было ли их «здесь» белой периной в Каппэлисе с видом на Гранд-канал? Патрик смотрел в сумеречной лиловой темноте в туманные глаза Тома и шептал: «Хорошо».***
Энергия в Томе светилась пучками янтарной смолы. Патрик млел, глядя на него, и всё никак не мог оторваться. Тома хотелось трогать постоянно — восторгаться, любоваться, погружаться, как в потаенный смысл картин Рембрандта. — До церкви. Мы дойдем до церкви… Э… Иль Рентерторе? Какой-то пьяный турист в туалете сказал, что её строил Палладио, а я читал про него. — Иль Реденторе. — У Патрика был план, куда свернуть, к какому каналу выйти, где пообедать и встретить закат, но ради Тома планом можно и пренебречь. Ради Тома всё в жизни Патрика теряло свое первостепенное значение, свое ядро знания. «Мой рукописный идеальный мужчина. Не лишенный недостатков, но оттого более чувствительно-живой» — его — Патрика — голова улыбалась. Его тело улыбалось. Вся его душа подсвечивалась ангельским свечением, стоило Тому взглянуть в ответ, приблизиться, протянув руку, и обнять, в доверительном жесте кладя голову на плечо. — Здесь так хорошо. Интересное место. У гондольера голос смешной, очень высокий. — Том пытался звучать эффектно, Патрик ценил. Целовал его в висок клюквенными губами и ценил. — Понимаю, почему Марион так хотела приехать. Улыбка Патрика замерла у кромки волос. Том посмотрел на него выискивающе, извиняясь за непрошенный комментарий, словно сцеловывая послевкусие сухих слов. Но у Патрика - слишком широкая душа, воспринимать всё в обиду. — Она тот еще человек искусства, да?***
Том выходил из-под туманной арки с высоко поднятой головой, Патрик направлял, мягко сжимая его свободную кисть. — Чудесно. — Том был восхищен — его глаза пылали детской праведной радостью, разглядывая устремившуюся к лазурному небу красную колокольную башню. — Расскажи мне, мистер гид. — Колокольная башня собора Святого Марка. — Тон Патрика, в противовес, был покойнее — вселенское умиротворение плескалось в голосе, когда он фантомно очерчивал взглядом зеленый купол. — Служила и маяком для судов, прибывавших в порт и… — заминка. — Камерой пыток для заключенных. Улыбка сползла с лица Тома, как влажная краска стекла по холсту. — Многовато крови. Мне всё казалось более … праздным? — О, так и есть! — Патрик поспешил его утешить, возвращая на лицо мягкую улыбку. — Кастелло было местом-прародителем веселья. Люди здесь … Всегда были по-особенному счастливы. — И всё-таки голос его опасливо упал, почти задрожал. Подхватываемые морским встречным ветром, слова унеслись вдаль. Они посмотрели друг на друга с подвешенным чувством недосказанности, нервности и манящего интереса. Патрику вдруг вспомнился первый вечер, робкое касание к шее и этот заискивающий, пытающийся шагнуть на чужую территорию, взгляд испуганного щенка. — Я чувствую это. — прочитав мысли, согласился Том.***
Том ощупывал почву осторожно. Старался не брать всё с налета — спрашивать аккуратно и нежно, научившись за месяцы знакомства с Патриком восторженному крику предпочитать размеренный вздох. Когда Патрик вернулся в номер, держа в руках два упакованных тубуса, Том осмотрел его с любопытством и искрой, едва сдержав себя спрыгнуть с кресла и кинуться трогать, обнимать, целовать и вздыхать. — Что это? Что ты принес такое интересное? Достань, покажи мне, расскажи историю, куда повесишь в музее, рядом с какими авторами картины останутся? Расскажи мне всё, я так хочу тебя послушать и понять. Патрик остановился, словно действовавший на автопилоте, а теперь смогший вздохнуть кислорода и опуститься на землю. Он перевел растерянный взгляд на один деревянный лакированный продолговатый цилиндр, будто видя его впервые. Том свел брови, почти открыл рот, чтобы спросить, но Патрик заговорил пустым тоном: — Веронезе. Он будет представлен в Брайтоне … Это … Это снятая в начале года из Дворца Дожей экспозиция. Том ничего не понял, лишь встрепенулся, оглядывая лицо и тело Патрика, подмечая скромные детали: расстегнутая пуговица рубашки, вывернутый левый карман, выбившаяся прядь волос на лбу. — Патрик? — Я повешу его на первом этаже. Это «Отдых на пути в Египет» — я-я ... — Патрик. — Том встал с места, согнутая в коленке нога, поджатая под тело, неприятно заныла, но он не обратил внимания, в доли секунд оказываясь рядом с Патриком — Я-я потерял дар речи, когда они сказали, что передают это в английскую собственность. — Патрик. — Том схватил его за шею, касаясь пальцами загривка, а потом руки начали плыть вверх, хватаясь за скулы и лицо. Патрик казался нервным и необузданным, но, меж тем, что-то по-вселенски спокойное и принимающее мир виделось в его глазах. — ... Я потерял дар речи ... Когда встретил тебя. Патрик словно задыхался, сжимая веки, нежась о длинные пальцы Тома, как о святую воду в купели. Патрик обвил его запястья тонкими изящными руками, продолжая шептать что-то бессвязное и тихое. Том был терпелив в порыве своей оберегающей нежности. Его губы мягко коснулись лба, границ волос, переносицы и напряженно-сомкнутых глаз. — Патрик? — Повторил он в очередной раз. Без толики агрессии и злости, только тихо и чувственно, проговаривая каждый звук, вкладывая в него все повисшее: что ты чувствуешь? Патрик распахнул глаза, мечтательно вдыхая запах кожи Тома, что стоял так близко, касался его, успокаивал его. — Я хочу оставить тебя здесь. И вот тут-то Том впервые вспомнил о баночке чернил.***
Тому хотелось высказать так много инородных разуму слов. Хотелось когтем прорезать темноту мыслей, вырвать их из себя с мясом и отпустить всё. Патрик не позволял, аккуратно целуя путанную голову, гладил и ласкал, только бы Том не чувствовал себя дряно. Вырвавшиеся минутой назад звуки висели в воздухе дрожащими колокольчиками. Том пытался проглотить слова, но те только оседали пылью в груди. — Я не смогу так жить. Не смогу. Так — на их языка значилось «венецианно». Так — значилось «свободно дыша, переплетая пальцы и души, пока никому вокруг нет дела». Так — значилось «любяще и любимо». Мост Вздохов и впрямь был местом сентиментальных поступков. Патрик понял это по малейшему колебанию ветра, когда Том, оглядевшись на пустую улицу, прижал его к стене и поцеловал, прижимаясь телом, обнимая руками за шею. Отпрянув, Том посмотрел на Патрика с улыбкой детского восторга — делал так нечасто, и каждый раз Патрик ловил, задыхаясь от тепла. Вышедшая из арки мадам с болтающимся у ног семенящим маленьким ребенком — катастрофа для шаткого мира Тома. Но ручное, хваленое, трепетное тепло в руках Патрика рассыпалось быстро — в глазах Тома снова мелькало отторжение, и он отпрыгивал в сторону, стоило незадачливой старой туристке заглянуть за угол.***
— Я не могу этого сделать. — Том был смущен, расстроен и подавлен. Патрик считывал его эмоции по одному взгляду на косую линию дрожащих ресниц, заломанных за спиной пальцев и взбитых кончиков кудрей. Добирались до отеля они в смиренном уютном молчании. Хотя рука Патрика покоилась на талии Тома, он не чувствовал в себе желания говорить. Том, спасибо Боже, руку не сбрасывал, а периодически даже касался своей, напоминая, он здесь. В номере пузырь лопнул — нервы Тома сдали. — Ты не хочешь? Правда висела на кончике языка, горько было сглотнуть, но Патрик не позволял себе выйти за пределы границ. — Я хочу … Но я не- … Я не могу. — Длинные изящные пальцы заползли в волосы, запястья скрыли лицо, закатный золотой шар скрылся за горизонтом. Том издал мягкий вздох, сжимая корни волос до побеления в костяшках. — Я не могу. Не могу. Я люблю её. Всё было так просто, так чисто. Патрик провел взглядом дорожку от мятой простыни, повалившейся на пол подушки, пятна кофе на ковролине. Внимательный глаз остановился у обшитого зеленым бархатом кресла, где белые голые лодыжки переливались в угловатые коленки, а те — в стройное, по-полицейски подтянутое тело произведения искусства, не человека плоти и крови. В Томаса Бёрджесса. Густая терпкая спесь разочарования давно не заставляла Патрика чувствовать себя горько-отвергнутым. Наоборот, он, привыкший воспринимать мир человеком, чей стакан всегда был наполовину полон, чувствовал дурное наслаждение. Любовь его жизни тоже была способна любить. — Марион — золотой человек. И я буду счастлив, если ты познаешь счастье с ней. — Говорилось с промедлительным придыханием. Оба врали. Том остановился резко. Поднял голову, и мягкий порыв встрепенул локон на лбу. Что-то до боли знакомое отразилось в зеленом проникновенном взгляде. Что-то, что Патрику захотелось бы запечатлеть на бумаге, оставив навсегда во времени, выжечь молитвой новейшего завета на коже, шепча перед сном. — А если нет? — А если нет, то ключ от моей квартиры всегда в кармане твоих брюк. «Мое сердце, впрочем, никогда не было заперто для любых твоих намерений.»***
Тома скручивало горячем пламенем разрывающего тело огня. Но, меж тем, он словно парил среди лазурных волн, когда Патрик двигался быстрее, целуя жарче, заползая глубже под кожу. Это уже был не секс — чистое проникновенное слияние. Тому никогда не хотелось рисовать так, как хотелось сейчас. Окуная ладони в краску, он оставлял фантомные следы на теле Патрика, заставляя его цвести, гореть, раскрываться миру буйной звездой, вспышкой серебряного цвета. — Ты такой красивый. — прошелестел над ухом голос, и Том застонал громче, впиваясь в кожу чужих предплечий до красных лунок под ногтями. До остаточных следов на коже, не растаявших на следующее утро. — Такой красивый. Красивый. Красивый. — Патрик хрипел, закатывая глаза, целуя каждый попадающий под губы участок тела. Почти своего тела — почти родного, пахнувшего, как чистота и дом. — Невероятный. Божественный. Невинный. Искренний. — он не замолкал, продолжая лепетать, как в сладком бреду, и Том впадал от этих слов в состояние бушующих диких вод. Всё вставало на свои место. Планета возвращалась на орбиту. Солнце останавливалось в зените. Луна округлялась. Сердце билось в строгом остром ритме. Том целовал его - Патрика - в любую появившуюся миллисекунду, зарываясь длинными пальцами в мокрые волосы, без слов моля никогда не останавливаться — сливаться до одного разумного человека — самого прекрасного человека в этом мире.***
Сердце застучало в ушах. Слёзы кололи кожу щек. Марион сжимала в тонких девичьих пальцах бумагу, утирала лицо тыльной стороной ладони и беззвучно кричала. Но та не поддавалась надрыву — рукописи не только не горели, но и не трещали по швам на кусочки. Марион хотелось разорвать на себе кожу, только бы не чувствовать этого ужасного чувства. Чувства предательства, чувства скорби, словно самый близкий в мире человек не исчез, но умер. Тело понуро коснулось земли. Под ней больше не было плитки, деревянного настила, бетонного каркаса. Только холодная английская земля. Марион взвыла. Стены сдавили. Скрутили. Потянули на дно. Марион гулко зарыдала, сметая на своем пути всё — каждую вещь, таящую в себе запах Тома, его заячью улыбку, ямочки щек, птичьи брови и мягкие пальцы. Голые тонкие пальцы, не успевшие обзавестись обручем блеска истинного счастья жизни. Марион вгрызлась зубами в нижнюю губу, завыла белугой и больно стукнулась затылком о стену. Две громкие слезы упали на лист Марион проглотит ком обиды однажды. Однажды она точно так же проснется с чувством ясности в голове: жизнь окажется чуточку приятнее, ветер — свежее, а солнце — приветливее. Однажды она не прольет ни одной горючей слезинки, вспоминая лицо с острыми носом, тонкими серьезными бровями и складками щенячьей улыбки. Марион. Марион. Марион. Но пока ей хотелось только исчезнуть. Раствориться. Сброситься со скалы. Наложить на себя руки. Выжечь огнем эту мерзкую скребущуюся боль в груди и переступить порог.***
Дни протянулись секундой. Тому было страшно и хорошо. — Меня не возьмут на работу без языка. — отчаянно прошипел он, опускаясь в кресло. Выход виделся один — мчать, пока не поздно, пока почта Европы черепахой тащит его письмо до Брайтона, вернуться домой, спрятавшись в мир проверенной и размеренной жизни. — В мире еще много стран, дорогой. — Патрик оказался рядом незамедлительно, кладя руку на дрожащее колено Тома. — И хотя Венеция мне кажется раем на земле, я всегда готов прислушаться. Чего хочет твое сердце? И хотя я надеюсь, что тебе достаточно приглянется та квартира в северном квартале, чтобы ради неё учить язык. — Дурацкая ситуация. — Ворчал Том, но не со зла. — Откуда у тебя эти покровители-меценаты вообще взялись? — Мне много-много лет, и я успел обзавестись связями во всем этом чудесном добром мире. Патрик улыбнулся. Нога Тома перестала неконтролируемо дрожать, и он расслабился, откинув голову, глядя сквозь потолок на ночное небо.***
Спустя декаду, смахивая с седых висков Патрика остатки воды из-под душа, Том прижмется к нему всем телом, целуя в губы, подбородок, шею. Бокалы шампанского в их руках задрожат и сольются в очаровательном звоне улыбок. — Праздник целой нации. — Литературный хриплый шепот Патрика коснется ушей. А следом — губ. — Англия почти шагает вперед планеты всей. Десять лет стоили ожиданий? — Веселый танцующий голос зажжет души. Том осмотрит гостиный двор, деревянную террасу, увешенную огоньками, простеленные на весенне-летний сезон ковры и выход во дворик с резными красными заборами. И кивнет, благоговея перед накрывшей его с головой волной спокойствия. — «Шестьдесят седьмой — год прогресса». — его смешной пародийный тон повторит выкрикнутую утреннюю фразу, когда Патрик с упоением и обливающимся кровью сердцем сидел у ребристого черно-белого пузатого экранчика. Когда Патрик поднял на него блестящие серые глаза, полные обожания и мраморного величественного счастья. Когда закон встал на их сторону. — Я думал, ты любишь Кастелло. — Промурлыкает в губы Патрик, и Том усмехнется. — Агостина будет так по тебе скучать, мистер Бёрджесс. — Тогда я разрешаю ей скучать за нас двоих, мистер Хейзелвуд. Немолодая фифа с явным дефицитом мужского внимания. — Я думал, ты любишь постарше? — Патрик игриво укусит его за шею. В морщинках его глаз Том захочет запечатлеть вечность. А еще — вернуться домой, переплетая пальцы, не чувствуя страха и отвращения в глазах праведной госпожи Справедливости.***
А потом, еще много-много лет спустя, в их глазах окажется меньше живительной спеси, а в речах не прорежется столько литературной прыти. Бежать от канала до центральной площади станет испытанием воли и ломких костей, а ореховый глаз потухнет до состояния древесной столетней коры. Но Том, как и прежде, будет пытаться быть внимательнее к деталям. Не сможет оторвать взгляда и продолжит рассматривать лицо Патрика в лучах белого солнца. Том обязательно почувствует дрожь в пальцах, трепетный страх и чувство собственной вины. Патрик обязательно ощутит тревожное дуновение ветра и мягко сожмет сухой кистью его ладонь. — Брайтон не изменился, — сухо подметит он, не отрывая взгляда от дороги. Жилистые руки сожмут руль уверенно. Том умело сделает вид, что не замечает, как Патрик витает в приторном состоянии иллюзорного спокойствия. А еще Том сначала промолчит в ответ, гулко сглотнет и вяло улыбнется. Брайтон обязательно встретит их морским ветром, запахом соли и скошенной по линейке травой. Брайтон будет жить. Через десять, двадцать, тридцать лет. И даже спустя сорок, когда морщины на их лицах станут подобием среза горной породы, по которым дети сосчитают возраст. — Брайтон — нет, а ты теперь брюзжащий дедуля. Патрик пропустит усмешку сквозь пальцы, посмотрит на Тома со снисхождением усталых глаз. — Лили — не причина называть привлекательного мужчину, между прочим профессора кафедры искусств, дедулей. Лилией — цветущей, молодой, сказочно игривой и просто самой замечательной — будут звать их внучку. Их отражение силы духа, живущего в сердце огня и умиротворения, пришедшего на смену младной страсти. — Тебе не обязательно напоминать об этом каждый раз, мистер Хейзелвуд. — Профессор. Профессор Хейзелвуд.***
Когда Том встретится с Марион, за спиной останутся десятки лет порознь, две выстроенные вдали друг от друга жизни и одна глубоко ранившая, но искренне прощенная обида. Когда Марион улыбнется ему, скромно поднимая уголки губ и чуть опуская голову, глядя исподлобья, Том почувствует, как жилистое горячее тепло растечется по телу — они поймут друг друга без слов. Так, как не умели при совместной стеклянной жизни, но как научились в гармонии истинной любви. — Без вашей драмы было даже как-то скучно последнее время, — первое, что произнесут её губы, обращаясь к Патрику, прежде стоящему за спиной, в пустом коридоре, создавая вокруг себя ауру неловкости и трепетного страха. Патрик посмеется нервно, но быстро отпустит себя. Марион — человек высокопробного золота, и для него останется счастьем знакомство с этой пронзительной душой. — Привет. — скажет Том. — Привет. — кивнет Марион, глядя в ответ нежно, как лесная нимфа прибрежных чащоб. Патрик приглядится к ней со стороны — но не увидит ни опавших щек, ни выцветших бровей, ни бледной, повидавшей жизни кожи. Он увидит рукописный детский шарм, бронзовый румянец и два испуганных рыбьих глаза. Увидит то, что сумел запомнить. А еще — мужа, благочестивого и улыбчивого мистера Ричардсона в синей полосатой рубашке, фоторамки, полные улыбок новых лиц — старых, взрослых, молодых, детских, погрызенные собакой обои и ножки столов, неумелые кривые рисунки человечков-полосочек на холодильнике и висящую в парадной рамке благодарность «почетному учителю графства Восточного Суссекса». — Проходите-проходите! — Мистер Ричардсон небрежно вытрет руки о домашние штаны, улыбаясь во все зубы, мимоходом касаясь руки жены. — Марион меня как обычно предупредила в последний момент о гостях, но мы заказали ароматную пиццу! Тут открылся ресторанчик поблизости. — О, Бен, я уверена, в Италии эти двое однажды наелись пиццы на всю жизнь вперед. — Махнет рукой Марион, пропуская из виду всю потенциальную обиду в голосе, звуча смешно и по-домашнему. — Иди лучше достань из холодильника шарлотку, мне теплая нравится на вкус. Патрик увидит жизнь, расцветшую на пепелище, и сожмет под накрытом столом руку Тома.***
«Глупо начинать с привета. Но это было бы важно. Для меня. Не помню, когда сказал тебе первый раз «привет». В детстве, наверное, ворвавшись в комнату Сильвии. Ты была маленькая и перепуганная. Такой и осталась.
Такой ты мне, вообще-то, и понравилась. И нравишься до сих пор, честно. Да я и люблю тебя, не хочу, чтобы ты считала по-другому. Ты для меня важный человек, много значащий в жизни. Этого не отнять и не изменить. Мне жаль, что мне потребовалось столько времени, чтобы понять, что моя любовь к тебе равносильна любви к Сильвии. Любви к сестре. Любви к человеку одной крови. И мне жаль, что я пишу об этом, а не говорю в лицо. Мне бы не хватило смелости.
Я отправил в полицию рапорт в понедельник. Еще отправил посылкой значок и форму. Не думай, я еще вернусь в Брайтон. Но не … Не смогу с тобой встретиться. Прости меня. Прости. Я не надеюсь на твою сердобольность, но надеюсь хотя бы на понимание. Каждая написанная буква заставляет меня остановится и порвать этот лист, а потом поехать обратно. И вернуться к тебе. Но если я пишу это, то кому будет легче, если моя голова полна странных мыслей. О себе, о тебе и о … Патрике.
И пока во мне есть хоть чуть-чуть этой ужасной сильной решительности, я должен попытаться бороться. Я лгал тебе. Очень старательно. Потому что искренне думал, что так будет легче: оставлять за закрытыми дверьми часть себя, а полной душой жить в мире идеального полицейского. Я не хотел быть нарушителем закона. И не хочу до сих пор. А это — вранье тебе — наглое нарушение, потому что честных людей нельзя обманывать. Я понял, что за закрытыми дверьми настоящего меня всегда оставалось больше. И мне страшно позволить запереть эти двери на ключ.
Моя любовь всегда будет с тобой. Надеюсь, ты понимаешь это. И, надеюсь, тебе доведется по-настоящему полюбить кого-то в той же степени, в какой я обнаружил в себе любовь к Патрику. Это чувство зародилось задолго до нашей с ним первой встречи, но вышло наружу только в тот момент, когда он постучался в дверцу полицейской будки.
Прости, что не оправдал ни твоих ожиданий, ни своих. Я просто… Я просто проснулся в один момент и как наяву увидел другую жизнь. Разрушенную жизнь. Нашу с тобой. Где Патрика нет рядом, и моего сердца нет тоже. Где мы с тобой — два состарившихся бедных человека, ненавидящих саму суть быть рядом. Я испугался этого. И испугался этой жизни сильнее, чем сейчас боюсь ответственности, боюсь сказать себе правду, боюсь любить и быть вне закона. Я понял, что боюсь больше всего проснуться старым дряхлым мужиком на переднем сиденье собственной машины, плачущем об упущенных возможностях и времени, которого не вернуть.
Марион, мне всё еще так страшно. Но Патрик обещает, что всегда будет рядом, чтобы мои страхи не брали вверх. Я бы не смог быть для тебя защитником от страхов, но я надеюсь, что ты найдешь того, кто им будет. P.S. Я тебя люблю.
Т.Б.»