Во всем виноват Кавех. И чуть-чуть арбуз

      Когда в их доме оказывается арбуз — притащил ли его Кавех с какого-то праздника или аль-Хайтам в редкие проблески случайных добрых мыслей, — Кавех невольно обращается к воспоминаниям. И не может сдержать улыбку, когда видит, какими маленькими кусочками ест аль-Хайтам.

———

      В то время Кавех был на грани выпуска и отчисления. Признаться честно, итоговая сумма его долга удивила даже аль-Хайтама, так что он не мог винить главного мудреца даршана за излишнюю подозрительность — в конце концов, он бы тоже себе не доверял. Аль-Хайтам согласился его пустить, скрипя зубами и карандашом, потому что Кавех выловил его в библиотеке, пока тот готовился к зачету по грамматике языка Ли Юэ. Из библиотеки уйти нельзя, потому что необходимые книги есть только здесь и на руки не выдаются (иногда кажется, что мудрецы из вредности не заносят трактаты в Акашу, чтобы студенты перед сессиями просиживали все выходные среди полок), и Кавех здесь такой красивый, упрашивает пустить его ненадолго — у аль-Хайтама определенно не было шансов.       В итоге «ненадолго» затянулось на пару лет, но они оба блаженно об этом не подозревали…       Арбуз Кавех притащил уже после выпуска, когда аль-Хайтам сам встал перед вратами итоговых экзаменов и целый день строчил диссертации. Бухнул его на стол перед исписанными бумагами (заведомо помыл и вытер, между прочим, чтобы не дай бог аль-Хайтам начал ругаться, что он испортил текст очередной расшифровки летописи из песчаных руин — за которые, кстати говоря, никто, кроме этого чудика, не брался) и даже выстоял под взглядом, полным ненависти и хронической усталости, свойственной всем студентам.       — Ты ведь сдал вчера зачет. — Кавех хлопает по зеленым бокам своей добычи. — Давай отметим.       — Это был фонтейнский язык, самый простой. Нечего отмечать.       — Тебя послушать — так и рождение не имеет значение, потому что каждый день на свет появляются тысячи человек. Давай. А то разолью сок по всем твоим бумагам.       Аль-Хайтам не говорит — смотрит так, что все понятно: «Сделаешь — придушу».       — Ты просто захотел купить арбуз и придумал повод на ходу.       Кавех скалится.       — Обвиняешь меня?       — Констатирую факт.       — Ну и черт с тобой. — Кавех подбирает арбуз со стола и уходит на кухню. — Съем сам.       Аль-Хайтама хватает на два куска — именно столько успевает съесть Кавех, прежде чем упертый студент выползает из своей берлоги. Кавех иногда даже умиляется с этой по-детски забавной манеры: говорить одно, а делать совершенно наоборот; с демонстративной надменностью отворачиваться, а потом смотреть исподтишка; спихивать неудобные для себя задачи на кого-то другого по случайному поводу («Ты старший, ты и убирай», — например, сказал ему аль-Хайтам, когда в раковине высилась угрожающая гора посуды (мыли в итоге по очереди, потому что пришли к компромиссу — шли денно, нощно, громко, но пришли же!)). А потом аль-Хайтам открывает рот, и все умиление смывает подчистую.       — Ты вымазал весь стол. А еще ты не съешь все сам, и он скиснет уже завтра. Уберешься.       — Я всегда знал, что ты ворчливый старик. — Кавех тычет в него измазанным в соке пальцем. — Твои волосы тебя выдают.       — Так как убираться будешь?       — Аргх!.. — Кавех рычит, запрокидывая голову и закатывая глаза. Как в его голове только могла возникнуть идея, что просить помощи нужно именно у него? («Равный по интеллекту собеседник», — подсказывает мозг. «И красивый», — добавляет сердце.)       Кавех ожидает, что аль-Хайтам погремит кружкой, нальет чернейший на свете кофе (или чай — тоже чернющий) и уйдет дальше разбирать рисунки птичек и глаз с песчаника. Когда он не слышит ни стука керамики, ни шагов, голова сама встает на место вслед за любопытством.       Аль-Хайтам, эта сбежавшая из легких романов цундере, этот ребенок с гениальным мозгом, сверлит арбуз взглядом. Кавех едва сдерживается от смеха.       — У тебя внутренняя борьба со своей гордостью? Знаешь, в пьесе твой конфликт считался бы трагедией, так что не торопись, я понимаю, решить очень трудно. — Аль-Хайтам смотрит на него и прожигает одними глазами, наверняка душит в уме. Кавех чуть-чуть умиляется — аль-Хайтам еще не открыл рот и не выкинул очередную пачку заумных терминов из своего лексикона, так что можно. В конце концов, он жалеет его, как неудавшегося воришку. — Бери, бери. Ты прав, я все равно это не съем. Было бы обидно выкидывать.       Мысленно добавляет: «Вру. Съел бы и не подавился», но аль-Хайтаму нужна причина. А то так и останется в стороне от всей жизни: не попробует ни арбуз, ни тортик, ни качели. Нужно будет потом принести еще что-нибудь — Ци Шань наверняка не против поделиться рецептом тех рисовых шариков. Эх, жаль его…       Аль-Хайтам долго еще не тянется к вилке, взвешивая все за и против, пока не сдается. Вгрызается осторожно, стараясь не замызгать кончик носа, и пьет сок, но Кавех видит, как опасно кусок соскальзывает с вилки: вот свалится в эту розовую лужу на дне миски — и расплескается почти на полстола. Аль-Хайтам, жадная душа, предпочитает куснуть побольше, а не аккуратно положить арбуз на место. Конечно, остатки он укладывает на дно без лишних плесков, но выпрямляется с набитыми щеками и розовыми губами. Он жует флегматично со все еще бесстрастными глазами, но щеки портят все впечатление — Кавех представляет, как седой хомяк, наученный мудростью жизни (хотя не достиг и пяти лет — сколько вообще живут хомяки?), методично пережевывает свое зерно, на макушке из стороны в сторону качается тот самый «листик», а на мордочке — мертвый бетон. И просто не может.       Он взрывается смехом быстрее, чем осознает, а потом уже не может остановиться. От контраста пухлых щек и непробиваемого лица приходят все новые и новые приступы, и Кавех вынужден просто закрыть глаза рукой, чтобы не дай бог увидеть этот сюр еще раз.       — Что т… — начинает аль-Хайтам сжеванным, погрязшим в сладкой мякоти голосом, но давится на полуслове, и Кавеха это почему-то пускает по второму кругу. Слезы собираются в уголках, а живот стягивает болью, когда на его плечо твердо приземляется рука и бьет его несколько раз (кажется, аль-Хайтам выдавливает: «Заткнись»), потом ложится тяжело — и трясется тоже. Он насилу поднимает глаза и гогочет уже беззвучно, сотрясаясь в спазмах, потому что аль-Хайтам смеется тоже, и сок течет по его подбородку, напрочь игнорируя его попытки выпить все обратно.       Аль-Хайтам убегает к раковине, пока Кавех чуть ли не валяется на полу и благодарит Архонтов за свой заразительный смех — ему стоило это увидеть.       С тех пор аль-Хайтам отказывается есть арбуз при нем, а если и вынужден, то кусает мелко, как птичка — и Кавех не может удержаться от улыбки, немного скучая по старому седому хомяку.