До последнего

Они отбывают рано утром: Бьянка и ее маленький — не совсем ловкий, не очень способный, но все-таки отряд, который еще и вдобавок понимает ее цели и мотивы — то, чего не хватает Роше, но зато с лихвой хватало в свое время Полоскам. А еще Полоскам хватало пьяного адреналина в драке, оружейного масла, честности, силы, похабных анекдотов на любой случай жизни и- Эфес холоднеет под пальцами — приятное успокаивающее ощущение. Бьянка бы рычала и бесновалась от злости, да не может уже очень давно ее наскрести. Бьянка бы плакала от безысходности и обиды, да не помнит, как это делается. Бьянка бы перевешала всех проклятых аристократов, королей — а в особенности одного конкретного, солнечного— лишь бы прах ее братьев не развеялся над морем. Да только это все равно никого не спасет. А она и ее неспособный и так далее по списку отряд — еще могут. Яворник в полудне пути — Роше, конечно, сразу заметит ее отсутствие, спохватится, но не полезет: одному соваться рискованно, оставлять лагерь без охраны — тоже. На показательную казнь Черные, конечно, могут приволочь пол-армии — у них-то ее достаточно, холят, лощеные в новехоньких ботинках — но не приволокут. У Бьянки мало приязни к Эмгыру, но свое дело он знает на отлично — и офицеры, теоретически, у него должны быть такие же. И легко поймут, что Темерия еще способна перегрызть глотки за своих. Свои вонзают в спину нож, напоминает себе Бьянка, напоминает ее подсознание, шрамы — на руках, на теле, на ребрах — те, которыми так гордится мужичье, так старательно маскируют чародейки. Ее шрамы — ее неослабевающая, застарелая ноша. Бьянке никуда от нее не деться — она и не пытается. Официально Черные не регламентируют свой приезд — возможно, ждут вечера, чтобы собрать всех, а может, еще что, кто их знает — Бьянка вот знать не желает — и только прячется в кустах, делая вид, что не замечает, как Реган бросает взгляды на ее грудь. Силас, конечно, тоже пялился — особенно первое время — но у него хотя бы хватало сноровки не делать это так открыто. — Зашевелились, — бормочет она себе под нос, наблюдая, как людей начинают выволакивать из таверн и сгонять с полей — испуганные тетки, тощие дети, пьяные и недовольные мужики. Меч, направленный в грудь, усмиряет самых непокорных — погибнуть во имя Великого Солнца никому пока еще не льстит. Отряд рассредоточен по углам. По человеку с каждой стороны — теоретически должно хватить, но в теории у них всегда все херилось — а это ведь Роше, не она, планы составлял — поэтому на практике Бьянка мысленно перебирает, скольких они могут забрать с собой. Сколько останется после этой маленькой стычки в безликой деревне. Велен сам — пустой и безмолвный, грань таинственных этих болот, на которых беснуются ведьмы, и Новиграда, в котором властвуют вполне реальные ублюдки. Все они ублюдки, это Бьянка точно знает. Даже они с Роше. Первая стрела входит ровно в шею палачу — или того, кто решил его сегодня сыграть. Спросить уже не получится, и не то чтобы Бьянка об этом жалеет — только мгновение смотрит, как растекается под головой несимпатичная лужица крови, а затем всаживает следующую. От этой Черный успевает прикрыться. Женщина — та самая, которая заботливо складывала им с собой еду и не принимала отказов — истошно вопит, дернувшись в сторону ближайшей избенки и потянув за собой ребенка, а ее муж поддерживает внезапную поддержку грозным кличем, но Бьянка рявкает со всей дури, которая у нее есть, чтобы те не высовывались. А дури, если верить Роше, у нее немало. Проверять приказ на исполняемость некогда — надо сражаться, надо бороться, надо жить ради или вопреки этому, и лязг стали, под который она способна заснуть, наполняет воздух. Отдается эхом о стенки сознания — вперемешку с булькающим криком, паленой плотью и скрежетом помятых нильфских нагрудников. Скоро они им не понадобятся. Бьянка не думает в моменты битв: ее движения отточены до автоматизма, выпады — идеальны и точны, руки — продолжение меча, а удары — синхронны до невозможности с- (его нет его нет его нет) -она выворачивается из-под удара в последний момент, ощущая, как сталь по касательной прорезает плечо, но боли нет — ничего нет, кроме чистой первозданной ярости. Из нее Бьянка, надо думать, родилась. В ней же она и погибнет — ей не кажется это плохой смертью. Для смерти вообще разницы нет. Это люди придумали, обрекли в слова и баллады и теперь утверждают, что так оно и было. И эльфы, и низушки, и- Бьянка не успевает закончить список — на миг слух выдергивает из общего боя голос Роше. Выделяет его, как и в сотне случаев до этого. Овен ей как-то сказал, что, дескать, человек проще воспринимает что-то уже слышимое ранее — а ему это сообщил какой-то фигляр с книжкой в зубах, которого Овен мог бы развести на все орены в гвинте, но не развел. На половину, если быть точнее. Наверное, это оно, рассеянно думает Бьянка, пока тело само бьется, предугадывая большинство выпадов Черных. Многовато их только для одной захудалой деревушки, черт побери. Если голос Роше ей больше чудится, чем нет, то знакомый звук ломающегося щита она узнает мгновенно. И блядь, откуда ж вы повылезали-то такие в принципе тоже. Не время и не место задумываться и уж настолько уходить в себя — Бьянка перескакивает через порушенные столики, отшвыривает в стороны полуразломанные ведра, стянутые хомутами несколько раз подряд. Ногами упирается в невысокий заборчик — Надо же, не врали — в Темерии и правда даже шлюхи воюют, — гогочет один из них, чьи глаза не скрывает забрало. И едкую насмешку в них тоже. — Не утруждался бы ты так, а то язык сломаешь, — тянет Бьянка, не опуская меча: боятся ее, сукины дети, конечно. Могут бахвалиться своими кольчугами еще долго, да только двое мертвяков, что она уже положила, любезно им сообщат, что это нихрена ее не остановит. Правый пытается зайти за спину, но Бьянка не дает ему такого преимущества — нападает первая, прочерчивая мечом рваную рану сквозь бок: Черный шипит, затуманенный болью, отступая, а второй тут же бросается на нее, и Бьянка только опять и успевает, что отбиваться, ровно дышать и не думать ни о чем, кроме битвы. Он перехватывает ее атакующую руку — крепкая, сжимающая до синяков хватка — а она взамен вытаскивает с пояса нож, втыкая его в образовавшийся между шлемом и кольчугой зазор. Рука оказывается по локоть в крови — теплой соленой крови, вкус которой не проходит у Бьянки уже столько лет — и она еще несколько мгновений давит, ощущая, как трепещется и наконец затихает солдат. Падает. Умирает. Она выдергивает нож из тела, бегло оглядываясь, но все уже случилось: несколько трупов Черных, затхлый запах смерти и металла, который где-то на одном уровне с кровью, и испуганные жители, выглядывающие из-за кривых ставенек окон. Черных здесь не любят — и теперь будут не любить еще активнее. Среди обезображенных тел, которые Бьянка осматривает на наличие масла, припасов или — самое важное — лекарств — она с сожалением находит и своих ребят. У Регана перерезано горло и вспорот живот — глотка вылезает наружу, протыкая серую натянутую кожу, а песок и грязь замешиваются с кишками, разметавшимися по тропинке. Около него лежит несколько нильфов — их от такой грязной смерти спасли доспехи, но от смерти в целом не спасли даже они. Второго — Айдана — Бьянка замечает у стены одного из домов. Проткнут насквозь, как тряпичная игрушка — а третьего среди мертвых нет, и есть слабая надежда увидеть его в легионе живых. Она выходит в центр деревни, где свершилась иная казнь, и наконец замечает и Марка: обескровленные губы дрожат, бровь рассекает царапина, а на тыльной стороне ладони собирается кровь, но и все на том. Только усталое нечто застывает во всех его действиях, обреченное — то, что Бьянка давно видит в зеркалах. И что Роше игнорирует сам в себе. Они пересекаются взглядами, и Марк медленно, но кивает. На его губах застывает довольная улыбка, граничащая с ухмылкой. — Бьянка, мать твою, ты рехнулась? — Роше — не просто ее командир или босс или начальник или кто там еще по списку; Роше сейчас кажется Бьянке настолько злым, что будь она Хенсельтом, наверное, он бы препарировал ее не только взглядом. В этом Бьянке, конечно, везет, хотя она и не очень понимает почему. — На кой хер ты поперлась на другой конец Велена с сиськами на выкат! Бьянка делает полуравнодушное-полухмурое выражение лица: сиськи давно ее коронный номер, чего ж он не поймет-то никак. Сколько солдат — наивных и самоуверенных — полегло в уверенности, что это ее слабейшее место. (забывая, что и их тоже.) — Ты знаешь, почему я здесь, — шипит она, потому что Роше действительно знает — более того, Роше понимает, почему она здесь. Даже если упорно делает вид, что не. Перед кем, спрашивается, рисуется — перед ведьмаком что ли? Так Геральту вообще по барабану, у него своя философия, несколько специфичная, но порой довольно удобная. Сам Геральт, к слову, ретируется в сторону трупов, обирая их — надо бы окликнуть, чтобы придержал свою клептоманию, партизанам тоже пригодится — и поскольку местные все еще не рискуют высунуть носов из домов и подлесков, Роше чихвостит ее, не стесняясь в выражениях. — А еще я знаю, что утром командиром был я, а ты по-прежнему была в армии! — Его трясет от гнева и раздражения, и морщины в уголках глаз даже менее заметны — настолько ярки его эмоции, что пробивают этот временной барьер. Злость действительно делает людей живее. Может, поэтому на нее все еще засматриваются мужики. — Эти люди нам помогли, я не могла их бросить! — Бьянка пропускает мимо ушей весь этот его лепет про армию и командирство — она и без армейской иерархии шагнет за командиром с обрыва. Роше знает и то, и другое. — Званием солдата ты подтереться что ли можешь? — давит он, и, наверное, это бы сработало на кого угодно — Регана, Марко, Овена — но не на Бьянку, внутри от такого только сильней разгорается пожар. — Иди сразу в храм Мелитэле, раз хочешь спасать людей, там твою жалостливость с руками оторвут. Ебаный хер… Роше тяжело сжимает переносицу — в Велене холодно; бои всегда разгоняют кровь, принося с собой пламя войны, и Бьянка догадывается, что у него опять ноет голова. Ей почти стыдно, но еще не совсем. К Роше примерно такой же вопрос — какого хера он тут забыл — но задаст она его немного позже. Он протягивает руку, скрипнув зубами, и Бьянка молчаливо отдает ему меч. Молчит она и когда Роше отпускает пленного: прирезать бы того по-хорошему, чтобы друзьям не растрепал лишнего, а еще потому, что он сам бы так и поступил, но Бьянка, наверное, потому и не командир, раз так думает. Не то чтобы она рвалась. — Спасибо, Геральт, — единственное, что говорит Роше, когда они садятся на лошадей. Плотва Геральта по сравнению с ними выглядит как переносной дом — столько сумок и вещей, а так и не скажешь, что ведьмак барахольщик. Это наблюдение Бьянка тоже оставляет без комментариев. Они обмениваются с Геральтом кивками: она — с благодарностью за помощь и за, по факту, спасение, он — со странной смесью любопытства, над которой у Бьянки нет сил думать. Геральт вообще очень неправильный ведьмак, если верить слухам: влезает в конфликты, которых ведьмаки обычно сторонятся, да имеет свое мнение на любую проблему, даже если старательно блюдёт нейтралитет — или его видимость. Но она сама такая же — неправильная и переломавшая своей природе хребет, одевшая кирасу вместо платьев, твердость и ненависть — вместо кокетства и доброты. Может, поэтому из всех соратников Роше Геральт ей нравится больше прочих. ** Они возвращаются в лагерь тем же вечером: Марк тут же отходит к остальным, рассказывая, как было дело, Роше скрывается в самой дальней пещере, что выделил под себя, а Бьянка предпочитает прогуляться за пределы убежища — ее давно не тянет сидеть в лагере, как это было много раньше, и дело, наверное, далеко не в том, что в самом лагере-то толку мало. Бьянка все еще верит в свободную Темерию — верит ровно столько, сколько верит Роше. Или, может, в Роше. Надо бы подумать и разобраться, но желания так и не возникает. Ноги гудят от усталости, несколько ссадин и рваная царапина, прорезавшая куртку, слабо ноют, но это привычная тупая боль, с которой Бьянка росла — все они. Ее так много, что уже не замечаешь. Дозорный ей кратко кивает, не отрываясь от своего занятия — Клин так тщательно и ответственно выполняет свою работу, что Бьянке несложно закрыть глаза и увидеть на нем другую форму — знакомые синие камзолы, темерские знаки отличия — а вокруг него — других людей. Затем она открывает глаза и видит тоскливый завывающий Велен. Клин висел бы вместе с остальными. Она удаляется от лагеря на один-два-три километра — не считает шагов, не делает пометок, не следит за временем — и останавливается только когда заходит в полную глушь. Партизанский лагерь расположен на самом краю этого края мира, дальше — глухие непроходимые топи и чащи, из которых щурят серебряные глаза контракты ведьмака. Бьянка не знает нильфгаардского — за время, проведенное с эльфами, она смогла усвоить только несколько простых фраз на Старшей Речи. И то, потому что с ней редко снисходили до общения, а уж тем более общения на всеобщем. Но солдат, которого спас Роше, определенно благодарил их — это было понятно и по тому, как заблестели его глаза, когда Роше спрятал нож. Как тяжело поднялся он на ногах — трясущийся, дрожащий и стыдливо осматривающий мертвых собратьев. Завтра Яворники либо погибнут окончательно, либо проживут до следующей недели. Бьянка никого не спасла, даже если Роше кажется обратное. Она сидит, прислонившись спиной к холодному камню, и то прикрывает глаза, то вновь немигающе смотрит в вечереющее небо: то тут, то там рассыпаются звезды — белые молочные кляксы, трупные пятна, брызги мертвой крови. Мысли лениво перетекают одна в другую, когда она слышит шорох в кустах со стороны чащи. Рука рефлекторно опускается в ножны, но эфеса нет — меч у Роше. Здесь никого не должно быть, дозорные стоят не просто так. Только звери. Бьянка бесшумно поднимается, доставая кинжал, и делает несколько шагов назад. Осторожных, тихих, но трава все равно предательски хрустит под сапогами, а из леса вылазит морда дикой собаки. Худющая, сутулая и костлявая, она скалит пасть и припадает к земле, наблюдая за жертвой. Бьянка старается не смотреть собаке в глаза, но и не терять ее из виду: это не стая, просто чья-то заблудившаяся дворняга, может, брошенная — беженцем или мертвецом. Псина чует необработанную рану — жажда и голод расцветают в ней; она собирается, скалится и наконец делает рывок в сторону Бьянки: такой проворный, на который способны только одичавшие звери. Бьянка прикрывает лицо рукой, заставляя челюсти собаки сомкнутся на предплечье и впиться до боли в костях. Глаза ее вспыхивают бешенством — в такой опасной близости несет лесом, грязью и гнилой плотью — и собака пытается прокусить руку прежде, чем сама встретит смерть. Несколько ударов — жестоких и достаточно кровожадных — чтобы животное, скуля, свалилось на землю, завывая от гнева, а затем затихнув на холодной земле. Руки, которые Бьянка едва успела помыть в обжигающем холодом ручье, опять все в крови, и уже не различить, где ее, а где чужая. Предплечье ноет так сильно, что она с трудом его выпрямляет, пытаясь не изгваздать форму — все пустое. Чтобы оттереть ткань, потребуется ее полностью сменить. А лучше сменить саму Бьянку — на ту, что получше, но раз такой нет, то пусть довольствуются тем, что имеется. Роше опять будет ругаться — она привыкла. Бьянка перехватывает нож покрепче, наблюдая за окрестностями, и направляется в сторону ближайшего прудика подле убежища: тратить лагерные водные запасы она не собирается, как и отвечать на вопросы. Делает мысленную пометку сообщить Роше о животных — пускай дозорные глядят в оба, им не хватало только производственных травм. Тьма окончательно укрывает ее от любопытных глаз — огни дозорных, правда, эту оплошность исправят, поэтому Бьянка старательно держится с краю, не позволяя заметить раны. На ум почему-то опять приходит Геральт с его нечеловеческими способностями. Хорошо, что Роше такими не обладает. Едва мысль о нем заканчивается — если мысли о нем вообще могут закончится — как появляется он сам на горизонте, со своей трубкой, хмурый и напряженный. Не что-то необычное, но Бьянка предпочла бы, чтобы он хотя бы сейчас спал, а не шлялся на ее манер по темным лесам. Так она ему, конечно, не скажет. Не в такой риторике. Через несколько шагов ее окончательно раскроет свет, поэтому Бьянка замирает у дерева, наблюдая за Роше — он вновь обводит взглядом лес, а затем останавливается в направлении Бьянки. — Выходи, ты не зерриканка, с лесом не сливаешься. Бьянка закатывает глаза, морщась от пульсирующей боли в предплечье, но осторожно делает несколько шагов вперед — так, чтобы ее было едва видно. — Случилось чего? — коротко спрашивает она, зная ответ. Будь что серьезное, она бы услышала. Роше отрицательно мотает головой, а затем приближается, и Бьянка все еще не хочет ругани. Он и сам от этого устал — это ей не нравится больше прочего. — Кровью пахнет, — хмуро отмечает Роше, осматривая ее с ног до головы. Его взгляд, конечно, цепляется за руку. — Да, мастер ведьмак, — беззлобно шутит она. — Цыпляток резала. — Деревенская же вроде, Бьянка, а не знаешь, что цыплятам головы сворачивают. — Это когда было-то, — отмахивается она. И было-то ведь в другой жизни — по ощущениям, их было не две, и не три, а с десяток кошачьих наберется, вот и не помнит уже ничего — как тут упомнишь, когда каждый раз умираешь, не надеясь воскреснуть, но воскресаешь вновь. — Ты не обрабатывала после Яворника? — спрашивает Роше, но по его обреченному тону слышно: констатирует. — Не успела. Там ничего серьезного, это я сейчас с псиной повстречалась. Роше с шумом выдыхает сквозь зубы, чуть сжимая пальцы. — Точно. Меч. Прости. Бьянка жмет плечами — она и сама про него благополучно забыла. Да и тупить прекрасную сталь о дворнягу жалко — уж лучше она голыми руками пасть ему разорвет. — Пошли. Заодно скажешь, где встретила, надо завтра ребят послать. В пещере он раздает короткие указания не спящим или заступающим в дозор — те с интересом косятся на ее предплечье, кровь на котором уже начинает запекаться, образуя корочку, но вопросов не задают. Умницы. Полоски бы на их месте всласть посплетничали, в этом плане они были не лучше девиц из таверны, которым только дай повод. Роше набирает небольшую лохань воды, подцепляет относительно чистую тряпку, которой они оттирают кровь, и кивает в сторону импровизированной столовой: — Там что-то оставалось с ужина. — И действительно на огне стоит сиротливый котелок. С самого утра было не до еды, и если раньше Бьянка еще героически отказывалась предпочитая поголодать, то сейчас уже давно выросла из того возраста — на войне силы требуются в первую очередь, все на свете невинным не отдашь. И всяким командирам. Командир-то, к слову, подозревает Бьянка, тоже ничего не ел — не из-за таких героических мотивов, как у нее, а просто по-человечески замотался, поэтому она украдкой накладывает две чашки рагу, за кроликами на которое вся их братия гонялась полдня, и идет к Роше. Когда она заходит в его покои, то он уже расчищает небольшой столик, куда можно поставить еду, и, заметив количество порций, сначала замирает, затем его лицо приобретает выражение задумчивости — кто угодно другой принял бы это за недовольство, но Бьянка не первый год его знает — и в итоге кивает. — Спасибо. Ей не требуется отвечать. — Зачем ты пришел за мной? — спрашивает она в лоб и тянется за тряпкой, чтобы смочить ее в воде, но марлю в последний момент забирает Роше и начинает аккуратно стирать кровь. — У меня не отвалилась правая рука, Роше, спасибо. Его пальцы замирают лишь на миг, а затем вновь продолжают механические движения. — Знаешь, Бьянка, вроде бы не дура, но такая иногда дурная. Это она тоже знает. Наблюдает, как кровь постепенно скапливается в небольшой миске, позволяя рассмотреть, насколько все серьезно: ничего критичного, делает вывод она. Такие раны обычно наспех смачиваются спиртом и забываются, но у собаки могло быть полно дряни на зубах и в слюне, поэтому — приходится признать — лишняя обработка не повредит. Тем более Роше явно не планирует ее выпускать. — Тот солдат. Что он сказал? Роше усмехается, не отрывая взгляда от ее предплечья, где аккуратно протирает разведенным спиртом. На поверхности воды в лохани идут разводы. — Начал рассыпаться в благодарностях. — Трус. — Еще какой. Черные стаями только и умеют. Ее рука, ощущающаяся как пережеванная зверем, выглядит соответствующе: царапинка от нильфа теряется среди рваных шрамов, оставленных псиной, будет еще долго заживать, но беспокоить перестанет по прикидкам уже через пару дней. — Спасибо. — Бьянка глотает твердое: но я бы справилась и сама. Она бы точно остановилась где-то на пункте сполоснуть руку под проточной водой. — Ты так и не ответил, — замечает она, когда едва теплое мясо приятно плавится на языке. Краем глаза успевает заприметить собственный меч, лежащий около меча Роше. — А что я должен был сделать? — звучит не с обидой, нет. Не с вызовом, с каким иногда кричали солдаты. Чистое и искреннее любопытство — такое концентрированное, будто бы ответ был очевиден. — Не знаю? — поджимает губы Бьянка, и догадка вертится в голове, но слишком верткая и сумбурная — и потому Бьянка не может ее поймать. — Не бросаться за мной в одиночку? — Со мной был Геральт. И вообще-то, это аргумент. Бьянка самолично видела способности Геральта и не раз, и не два — этот мужик стоит целой армии. — Ты все равно оставил лагерь. Роше, мы бы справились, я бы вернулась, — фыркает она, откладывая пустую тарелку. Импровизированный стул из какого-то ящика скрипит под ней. — Или бы мне вернули твое тело, Бьянка, что еще более вероятно, учитывая твою любовь к защите тела. — А еще были риски, что вернулась бы ножками вперед не я одна, но и ты, и даже Геральт. И тогда бы у Темерии окончательно не было шансов, — использует она последний аргумент. Роше отчего-то не сердится, а вновь усмехается то ли грустно, то ли горько, скрещивая руки на груди. — Вот-вот, Бьянка. Дурная, но не дура. — Я знаю, что я тебе важна, Роше, — хмурится она, ворочая слова на языке: они не проявляли это явно, но Бьянка давно подозревала, что он сильно за нее цепляется, как за последнюю выжившую из Полосок. За последнюю ниточку, что связывает его с прошлым, в котором все было не хорошо, но терпимо. — Но, твою мать, это моя задача за тебя умирать — не твоя. И она умрет, если того потребуют обстоятельства. А они требуют всегда — по душу Роше охотятся не только монстры из эльфских легенд, но и вполне реальные такие короли, полководцы и так далее по списку. За всеми ними. — Я командир, Бьянка. Я всегда готов умереть за своих. Этим будничным тоном можно обмануть многих, но не ее. Роше это тоже знает. Бьянка знает, что он это знает. — Это про родину и любовь, — негромко замечает она, а затем иронично добавляет: — Я плохой вариант для последнего, как ты сегодня мог убедиться. Роше долго молчит, только рукой тянется к ее плечу здоровой руки и чуть тянет на себя, склоняясь ближе и ближе, и запах табака, которым пропахла вся пещера, становится особенно концентрированным. — Я так не считаю, — говорит он, пальцы его соскальзывают с плеча на шею, по пульсирующей жилке, затем — выше, кончиками по скулам, очерчивая ее лицо. Его теплое прерывистое дыхание замирает на ее губах — замирает и он сам, выжидающе глядя на нее. И когда она успела проколоться. Бьянка тянется к нему — так, как тянулась в редких ничего не значащих фантазиях, которым не должно быть места на поле битвы — и дыхание сводит, колючее осознание происходящего щекочет нервы, но не отступает, а подталкивает. Она придерживает шаперон, пока Роше ведет пальцами вниз, вновь по шее и ключицам, замирает на ее плече, сжимая его. И он сам — теплый и жесткий, а губы — сухие и обветренные, шершавые, и отпрянуть невозможно. Даже если закончится весь воздух в мире, она хочет, чтобы это было так. Дрожь проходит по телу — мягкая слабость, от которой подкашиваются ноги, забивается в лихорадке сердце, что могло бы выскочить, но только подтверждает свое наличие. Бьянка думает, что Роше куда лучше удается держать себя под контролем, чем ей, пока она не замечает напряженных рук. Как цепкой хваткой вцепляется он в нее, словно боясь отпустить. Она накрывает его руку сверху собственной — очерчивает пальцами сетку шрамов, фаланги, что были сломаны и не раз, сухая кожа натянута на костяшки, а нити вен легко прощупать, не глядя, но это Роше — это весь Роше, такой, изломанный, искореженный битвами, уставший и выкинутый на обочину жизни, где большинство обитает всегда. В нем не осталось ничего святого или секретного, но все еще теплится схороненное живое — к Темерии, к Анаис, к, теперь очевидно, ней. Они отстраняется, глотая воздух, и черты Роше — вечно строгие, высеченные камнем и суровостью климата — смягчаются, как в тех редких случаях, когда они оставались одни или что-то получалось лучше, чем задумывалось. Или просто получалось. В последнее время уже это успех. Он зарывается пальцами в ее волосы, а она прижимается к нему лбом, замирает, ощущая, как и он не двигается, как не позволяет спугнуть или нарушить тишину, несколько моментов уединенной близости. Доверия и страсти, что сплетаются в одно единое. — Останься, — шепчет он практически неслышно, шепчет в губы, она ловит его дыхание — терпкое и горькое — и в голосе ей чудится мольба. Она едва заметно кивает — небрежный жест, которым могли бы обмениваться шпионы или тайные любовники посреди полной залы. На сегодня или навсегда. Роше тянет ее на кровать, стаскивая с себя обувь, и Бьянка поспешно расшнуровывает ботинки, стягивает с него верхнюю одежду, оставляя в льняной рубахе, чувствует, как он и сам ее раздевает, аккуратно складывая вещи на ящики и сундук. Кровать его относительно широкая — они без проблем помещаются вдвоем — и Бьянка ложится на спину, задумчиво перебирая в памяти все моменты, когда им приходилось вот так же спать: потому что было холодно или не было других мест. Она бы хотела сказать, что сейчас все иначе, но не говорит. Все так же. Она так же доверяет Роше свою спину и знает, что он не воткнет в нее нож. Так же видела каждый его шрам — те, что он скрывает, и те, что скрывать не получается. И что он, утыкаясь ей в плечо, думает ровно о том же. Руки его жесткие и огрубевшие от вечных боев и морозов — от крови, пропитывающей кожу — и она сама похожая, острая, высеченная стрела, натянутая до предела. Каждый удар — ровно в цель. Наверняка, не о такой даме сердца мечтал маленький Роше в свои десять, но Бьянка хорошо знает, что в свои десять Роше просто мечтал не сдохнуть. Она зарывается пальцами ему в волосы, прикрывая глаза — день был тяжелый и тягучий, собирался под мозгом усыпляющей песней сирен. Роше крепче прижимает ее к себе за спину, слегка очерчивая позвонки пальцами, и его короткая щетина чуть колется, отчего она ухмыляется, но не может даже этого сделать от души. И поэтому просто закрывает глаза, но не надеется уснуть — нет, Бьянка будет долго лежать, вслушиваясь в чужое мерное дыхание, переходящее в сопение, и обрывисто размышлять о том, о чем не вспомнит уже через пару мгновений. Будет пальцами гладить его плечи, шею, спину — нащупывая каждый знакомый шрам, мимолетно вспоминать его историю и как они потом латались. Для нее не секрет, что Роше будет делать то же самое.