***
Начинается всё примитивно: Орвон решает, что его память достойна всеобщего внимания, знакомится с Афием, знакомит с Афием Рикса и предлагает отметить новое знакомство. Они втроём грузятся в собранное с нуля авто; Рикс за рулём. Орвон абстрагируется от болезненных изменений, Афий лишь смакует быстрое развитие событий — вот он сидит в аудитории, вот ему втирают о былых временах; не проходит и суток, как он делит на троих тяжесть существования. Они открывают бутылки и чокаются, празднуя начало. Рикс ограничивается присутствием — in vino veritas, in aqua sanitas. Тем более, что он за рулём. — Вы местные? — Нет, — с упоением отвечает Орвон на соседнем сидении. — Мы с ним вместе росли в разрушенном Паитруме. Пришлось перебраться после некоторых событий. О некоторых событиях Афий решил не интересоваться по многим причинам. Во-первых, добавлять новых тем для разговора итак падкому на них он не горел желанием. Во-вторых, если даже он умолчал о причинах, возможно, они достаточно весомые. В-третьих, он итак знал, каких. Разрушенный Паитрум долгое время стоял на ушах. Беженцев оттуда столько же, сколько погибших. Император осмотрительно предоставил иммигрантам места в сфере образования. Школа при Кассии Флавии звучала лучше уличной торговли и очередей ранним утром за сухими пайками. С приезжими не церемонились, обращаясь хуже, чем со скотом, а местные раскрывали за мгновение. Выручал длинный язык Орвона, пускавшем трещины во льду любой толщины. Благодаря нему первое время получалось жить за копейки в комнате на отшибе, делить последний стакан воды и хлеб. Поразительно, как сошлись их жизни на отрезке пути. Потерявшие дом и семьи, беженцы имели право на удостоверения иммигранта и блага, доступных, как граждан падшей империи. Старшие поколения приобретают рабочие места на производствах и добыче ресурсов, назначаются ответственные для решения безработицы. Ощущение, что приобретенные краски в империи Флавия рисуют идеал для иностранных глаз, укрепляется. Ещё зелёные, Орвон и Рикс попали в набор обучающихся при Флавии. Опять же, благодаря длинным языкам и правильному направлению мыслей. Тогда Рикса прозвали тупым здоровяком за его наивность и милосердие, бесполезное абсолютно в условиях, в которые попал. Начиналось действительно примитивно. Если так возможно выразиться. Программа образования опирается на военную подготовку, затрагивая основные науки и подготавливая пушечное мясо к защите чужой родины, которой новобранцы были обязаны. Все шептались по углам, осуждая выборность императора и дискриминацию: местным предоставлялись условия комфортнее. Тем не менее, перебраться в жилой блок при покоях императора и посещать учения по сборам оказалось лучше. Лучше гонки за деньгами, лучше добычи пропитания, лучше борьбы за жизнь, лучше бездомности и последствий перенаселения империи, лучше страдания от метаний. Лучше, чем «после», но «до» не сравнимо ни с чем. Но «до» уже никогда не наступит. Рикс возвращается поздним вечером в комнату, пустующую из-за соседа. Орвон предпочитал большие общества, крутиться в словах и мнениях, разговорах и слухах, часто удобных, когда назревает международный конфликт внутри многонациональной державы. Ложится с открытым окном и повторяет с горечью «никогда». Никогда — не услышит материнские истории и отцовские наставления. Никогда — не останется с Дареей ночевать у кровати, сонно перебирая её тряпичных кукол. Никогда — не вырвется из дома к Орвону и пацанам с Паитрума для запуска кораблей. Никогда. Следующим утром они опаздывают на построение, поэтому смиренно выполняют в наказание отжимания. Завтрак им предоставляют после лекций о истории планеты, и в полдень позволяют разойтись в жилой блок. Окна в расписании занятий появляются редко, и каждый пользуется ими в собственных целях. Орвон рассказывает, что кто-то бегает на подработки — многим требуется дополнительная сила, поскольку не могут позволить функциональных роботов. Делится, где рады им обоим: чьи дальние родственники растроганы политической ситуацией и готовы ждать в гости юных воинов. Орвон поражается их удобством и легкомыслием; Рикс улыбается чужой добродетели и милосердию — тупой здоровяк. Афия селят недалеко от их комнаты, а после, по связям Орвона, получается переселиться в комнату на три спальных места. Ночная стража почти застаёт врасплох. Следующее утро они встречают втроём. Школа при императоре становится во всей империи на слуху из-за недавних новостей. Народ делится и расходится во мнениях: считают, что Кассий Флавий перегибает палку со льготами для жалких беженцев; кому-то кажется, что ничего, кроме военных построений не изучается растущим поколением, и ставят на ребро его действия. Особенно на слуху становится Рикс Орстер. Рикса научила мать работать на совесть — на поле, со скотом, на кухне и в мастерской; особенно в мастерской. Отцу он обязан многому. Семье. Ничего глобального не происходит: успехи в учёбе и добродушие, открывающие перед ним двери. Он помогает в силовых занятиях и советует разминки и заминки, чтобы на занятиях не сгибаться от боли, увеличивающейся по нарастающей. В ответ ему тянут руки, полные искренности, и боевой дух, делимый группой, держался на тонкой нити. Им начинают гордиться и ставить в пример, но тяжесть остаётся грузом на спине: он чужак, ворвавшийся в империю дышащих другим воздухом и терпящим другое атмосферное давление. Всё, окружающее их — чужое. И они сами — чужие. Гарс, из числа приставленных их группе, берёт в привычку желать хорошего дня по утрам, Хотч позволяет обращаться неофициально и периодически после занятий остаётся для перебора душевных струн шаткой арфы, разгружая своим появлением коллектив. Сторция остаётся холодна, но многие видят в ней мать, и любое потепление в вечных льдах воспринимается отдушиной. Это становится традицией — поиск в местных искры в глазах, чтобы не чувствовать себя пушечным мясом. Поиск поддержки, чтобы не чувствовать себя чужими. Поиск родственной души. Вскоре на сборах начал появляться император, изучая будущую армию. Обучающиеся периодически анализировались ответственными за их обучение и тренировки, и каждое продвижение или ошибка влияла на судьбу, будто юные беженцы — пешки или тряпичные куклы. Тем не менее, Кассий Флавий знал, чего хочет, и знал, как этого достичь. Каждая его речь пропитывала мотивацией и внутренней силой, и способность оратора, дарованная императору, поражала. Риски, на которые тот был согласен пойти, первоначально пугали, а после — удивляли. И его дети тоже. Августа Флавия предпочитала вставать поздно и проводить время за собственной оранжереей, взращивая сады, проецируя подобные действия на империю. Иногда интересовалась у Рикса, когда пересекалась с ним, насколько верно мыслит, но точного ответа он никогда не давал. Люди не цветы: тоже хрупкие, но способны выстоять холод и голод. Внешнюю красоту демонстрировать привыкли только единицы, и их цели смазаны в его представлении. Августа никогда не отвечала — искала ответы в себе. Младшая дочь, Паулина, жила сказками. Занималась детьми и образованием, рассказывала о морали придворному растущему поколению и радовала отца своим поведением. Изредка он разрешал себе грубость — о её слепоте, чистоте и неспособности взять власть в крепкую хватку. Паулина терпела, расцветая в глазах Рикса, стоило им случайно остаться вместе. Допускала мысли вслух, что империя для неё, в первую очередь, народ. Уже после — бюрократия, азы которые ей чужды. Девушки напоминали Тори в юности, ещё не впрягшуюся в тяжкую амуницию лошадь. В юности, как казалось Риксу, все были другими. Только какими — он не мог сказать. — Свободными. Лабеля — сына императора — Рикс видел нечасто. Ему, как правопреемнику отца, не позволялось многое: в этом он сам смел признаться. Случайные встречи с детьми императора новой планеты для Рикса казались удачей, и каждый из таких он ценил. Лабель поражал его больше остальных. Его стремление к идеалу и способности в любой компетенции, преподаваемой в школе при императоре Флавии, выявляли силу, скрытую в спокойствии и целеустремленности. Только чьей? Рикс уверен, что каждая его достигнутая отметка на полосе препятствий так или иначе касалась отца. Лабеля воспитывали императором. Ставили определенный уровень образования, физической силы и морали. В первые недели пребывания Рикса поставили с ним, и победа Флавия казалась очевидной; но только ему. Только Рикс видел в серых глазах не пустоту, а всё. Обширную материю бесконечности. Космос, наблюдаемый из окна их маленького с семьёй дома. Величие, про которое писали в сказках Дареи. Лабель брал, стоило пожелать. Лабель получал, что хотел. Лабель симпатизировал ему, как новый император, больше любых претендентов, несмотря на теплые отношения с обеими конкурентками. Спустя пару месяцев чёрный вьющийся затылок хотелось пропустить сквозь пальцы, и пересекаться в аудиториях на местной истории и литературе становилось тяжело. Всё сущее уходило на второй план, стоило Лабелю Флавию продемонстрировать себя. Каждое движение, каждая деталь отвлекала. Как Лабель убирал упавшие на лицо волосы, как поправлял ткань одежд, как мазал ладонью по лицу во время зевания, как касался чужих плеч при разговоре — дьявол в мелочах. Каждую такую мелочь Рикс запоминал.***
Они знакомятся, потому что того хочет судьба — Лабель уверен. В школе подают чай с чабрецом и пахнет сладким творогом. Отец говорит, что Лабель не обязан быть примером, поскольку Лабель — итак пример. Отец благодарен за поддержку его идей с образованием Ньюрима, как мэр, как отец троих детей. Всё время, что он жил, казалось, что агония не закончится. Паулине прощались проблемы с основными науками, Августа не симпатизировала литературе и прикосновениям к своей душе в поиске ответов, поскольку никогда их не находила. Лабелю не позволялось ничего. Отдушину от чувствовал наедине с Риксом Остером. Отец оказался осведомлён в своевольности чужеземца, и не имел ничего против — он видел в нём будущее, и в глазах, горящих и согревающих, читалась надежда. Её читал и Лабель. Слово за слово: в каждой неровности, в каждом переливе, в каждом оттенке. Он сбежал от отца вместе с Августой. Кто-то неосторожно обмолвился о периодических разливах вина в жилом блоке, и хлёсткая юность не позволила пропустить шанс на каплю свободы. Казалось, они в ней нуждались. Особо разговорчивые сразу заставили увязнуть с головой в беседах, стало душно настолько, что не помогал свежий воздух. Горячее вино очерчивало внутри тела каждый изгиб. Ему рассказывали, как тупой здоровяк однажды по просьбе Августы Флавии в её комнате отказался от чести выпить с ней. Как после она, ни в чём не смущённая, предлагала ему близость, и какова была его реакция. Лабель улыбался. Смеялся тихо, и изредка замечал за собой тактильность при разговоре. Ему протягивали тары с вином и просили забыть о морали. Просили показать себя настоящего, а не будущего императора. Он смутно помнит, как оказался в цепких руках, как его станцевали из толпы, как много он выпил, как скоро Августа исчезла с его глаз. Перед ним стоял только Рикс, дающий прочитать своё беспокойство, как легко написанная книга, как любовное письмо. Зелёные. — Лабель? Улыбка на чужих губах расплывалась вровень телу, обессиленно источающему боль и душевную тяжесть. — Я ломаюсь. Трещины, проходимые в его сознании, ощущались тактильно. Лабель Флавий, проявивший слабость, казался самым сладким извращением, которая существовала в этой вселенной. Ноги сами следовали, делали из него ведомого. Остер остановился в одной из комнат, и малая доля заботы, окружившая ослабленное сознание, позволила себе помочь. Позволила взяться за руку, протянутую специально для него. Рука легла на плечи, как часто делал Лабель во время разговора, упала на грудь и поползла ниже. Зелёные глаза встретились с его собственными, мазнули по коротким волосам и губам. Тёмным, вровень коже. Загорелый, взрослый. Честно названный мужчина и будущий воин. Он молчал — vinum locutum est. Стоило пальцам соприкоснуться на мгновение, Рикс предпринял попытку положить сына императора на подушки и расслабить. Сопротивления не оказалось. Пустая попытка — сблизиться с кем-то при закрытых глазах. Туман в голове только портил его, и жалость к своему слабому телу растекалась раскаленным металом. Каждая вена наполнилась тяжестью, стоило увидеть себя со стороны: Лабель дозволил себе сдаться. Узнал бы отец, наказанием отдаться не получилось бы. — Останься. Рикс возвращает взгляд к нему, лежащему на расстоянии вытянутой руки на собственном спальном месте, и поражается красотой момента. Ровный пьяный румянец на светлой коже, безумно раскаляющая нервы слабость и близость. Сам Лабель Флавий просил остаться его. Тянул изящные руки к его лицу, охватывал чужие ладони. Уснуть получилось быстро. Утро встретилось ударом в виски. Рикс, уснувший в объятиях, начинал просыпаться. Сонно водил пальцами по скулам, щеке. Вплетался в волосы, нежно закручивая их, повторяя спирали. Нежность раскрепощала. Хотелось больше прикосновений, больше внимания. Встречать утро с кем-то, дарящим заботу одним своим присутствием. Не позволяющим причинить боль, находящим нужные слова. Лабель позволяет себе дотронуться до чужой груди. Провести выше, как вчера вел его руку по себе. Не без греховных намерений, не без грязных мыслей. Останавливается у шеи. Пододвигается ближе, лишь бы позволить большего, лишь бы его не игнорировали. Рикс приоткрывает глаза и замечает напротив серое, вспененное море, бьющееся о камни и стачивающее их. Губы находятся в одной точке и обжигают. Внутри вспыхивает пожар, уничтожающий любые преграды, и это настолько пугает, что захватывает дух. Прижаться телами оказывается проще, и муки совести не тревожат ни в первые мгновения, ни после. Ткани одежд расстилаются рядом, пока горячая кожа соприкасается с чужой. Руки, что нежно гладили Лабеля по лицу, сходятся на пояснице и спине, позволяя опираться, раскрываться, подобно птице. В зелёных глазах — болото. Вязкое, неотступное. — Рикс, что мы делаем? Ответ находится сам собой: его накрывает поцелуй, мокрый и сладкий, как самый желанный глоток воды, как свежий мед с цветочного поля. Всё, что выходит за границы — бессмысленно, нематериально. Лабель забирается сверху; он, всё ещё сонный и ищущий тепла, ложится на горячую грудь и проводит языком по челюсти. Позволяет вставить пальцы, позволяет трогать себя, держать и целовать. Утопая, захлебываясь во времени и происходящем. Разрешая себе дышать чуть громче, стоит Риксу надавить сильнее, глубже. Затуманенный разум не успевает сориентироваться, и Лабеля, такого же грациозного и идеального, пробивает дрожь. Ощущение в себе длины члена, ведущих по рёбрам ладоней и голодного взгляда он готов запечатлеть на картинах. В темноте раннего утра и тусклом свете из-под тяжёлых занавес секс сопоставим искусству. Рикс перекидывает его на спину, ведёт носом по шее и вставляет. Считает каждый выдох и долгий вдох, выцеловывает искусанные губы и дарит всю нежность, на которую способен. Орвон успевает появиться вовремя. Учёба чужеземцев начинается раньше местных, поэтому у сына императора были ценные часы отдыха. Закрывая за собой дверь в мрачную спальню, Рикс обещает себе не допускать подобных ситуаций. Горькое предчувствие, что рядом не окажется человека, придерживающегося трезвомыслия, заставляло волноваться за Лабеля. Он сейчас — выбитая подушка, выжатый досуха цитрус. От всей оставшейся в Риксе души он желал, лишь бы Лабель нашел в себе силы продолжить путь, полный препятствий.