Substitution

—Да как такое отродье как ты вообще выпускают из дома! — рыжий парнишка с удовольствием заводит руку за голову, стараясь хорошенько замахнуться, после изо всех сил кидая пустую картонную коробку из-под сока в лицо мальчику повыше, оставляя яркую ссадину. Жертва же лишь закрывается руками, пятясь к стене, стараясь сжаться в комок, но проклиная свой высокий рост за то, что как бы он не смог согнуться, его тело все равно будет отличной мишенью. Слишком уж оно угловатое, негибкое, нелепо долговязое, и оттого привлекающее внимание. Дазай знал, что если тебя бьют толпой, стоит лишний раз не гавкать, но высчитывать наилучший момент для побега — растолкать двух наиболее отдаленных друг от друга людей, и бежать как можно дальше. Он не был школьным отбросом, или каким-либо чудовищем. В своем классе и параллели у него были друзья, ему признавались в любви, но, как бы не было стыдно признаться — Его травил девятиклассник. Чуя Накахара уже пару месяцев умело удерживал статус местного задиры. Его перевели из какой-то католической гимназии, в которой он учился с шести лет, и, почувствовав вкус свободы, из зашуганного пятнадцатилетнего мальчика он превратился в рыжую бестию, которая, при малейшем подозрении на появление учителя на горизонте, закатывала истерику, что его все обижают, проходу бедному не дают, а он лишь отбивался. На Дазая было сваливать легко, особенно при сердобольных женщинах старшего поколения — он был старше, выше, ещё и учился в старших классах. Чем тебе не верзила-задира? Правда в синяках и мокрый, потому что с утра Накахаре взбрело в голову облить его водой, набранной из ведра уборщицы, но, несомненно, Осаму был именно той личностью, которая тяготела обижать слабых. Сам он был неформалом — проколотые уши, пирсинг на них же, сережка в языке и прокол над бровью. Вечно растрёпанные волосы, рубашка на выпуск, зауженные черные брюки, и в завершение сношенные кеды с какими-то непонятными абстрактными рисунками на черном фоне. В целом, изначально это должны были быть животные и цветочный орнамент, но в первый же день ношения краску сначала размыл дождь, а потом она застыла так, как есть, и Дазаю в тот момент подумалось, что так, пожалуй, даже лучше. Очень сложно докопаться, когда на твоей одежде изображено просто цветное ничего, а не зверюшки, которые, по какой-то причине, непозволительны для парней. Видимо, парням можно было любить только родину… Впрочем, школа-интернат не щадила никого, даже калек, поэтому каждый выживал как мог. Дазай, слава богу, мог сныкаться от этого кошмара хотя бы в комнате в общежитии, которая была рассчитана на двух человек. Для старшеклассников был выделен отдельный этаж, на который учеников средней школы не пропускал дежурный вахтер. Исключение составляли те, на кого был выписан либо временный, либо разовый пропуск, который представлял собой ключ-карту к двери пригласившего. Чую, конечно, время от времени приглашали его шестерки, за исключением которых общаться с ним никто желанием не пылал, однако Осаму настолько продуктивно оставался в своей норе, что Накахара так и не смог вычислить, где он живет. —Пошли отсюда, лис, он все равно уже даже не забавный — зажался в угол, как мышь, и только сопит, — один из подпевал Чуи, Тачихара, с легкой жалостью косится на Дазая из-за чужого низкого плеча. Они с Осаму были из параллельных классов, и тот, отдельно от Накахары, был вполне нормальным, однако слишком уж хотел поднять свой социальный статус, поэтому пока Чуя находился рядом, делал все, что ему скажут. —И то верно, — Накахара по-детски скучающе фыркает. — Жаль об него здесь сигарету потушить нельзя. До завтра, сучёнок! Чуя поворачивается спиной, лениво махнув рукой на прощанье, тащась куда-то в сторону лестницы во второй корпус, но Дазай решается открыть глаза лишь тогда, когда слышит отзвук чужих шагов, сопровождаемый извиняющимся скулежом Мичизу. В целом, типичная ситуация, стабильно повторяющаяся раз-два в неделю. И никак это не переменишь — руководство академии не будет воспринимать самооборону от девятиклассника всерьез, Дазая просто исключат, а пострадавших от рук Чуи было куда меньше, чем тех, кому было все равно, поэтому решать эту проблему никто явно не собирался. Просто терпеть, верить и надеяться. Осаму поднимается с холодной кафельной плитки, неприятно морщась, ощущая, что у него на копчике уже к вечеру явно расцветет яркая синева. Впрочем, мерзости ситуации добавляла еще и пыль, которая мерзким серым облаком покрыла штаны, заставляя Дазая брезгливо кукситься, отряхивая ладони, желая закрыть себя на карантинную профилактику микробов. Почему-то пыль вызывала в нем особую реакцию, когда хотелось сжаться в точку и заново разобраться на молекулы, лишь бы это не чувствовать. Зато огромные пылевые скопления на коленях, икрах и спине помогли крайне быстро принять решение о том, что на дополнительные он сегодня не идет, и все, чего он хочет — это лечь на кровать в общаге и уснуть. Единственной проблемой было то, что Накахара на них тоже вряд ли пойдет, из-за чего они могут пересечься на лестнице, и вся утренняя фантасмагория начнется заново. —Ты пикет организовал по поводу пыли, или есть иная причина твоих посиделок здесь? — откуда-то сверху слышится низкий скептичный голос, и Дазай стонет про себя, думая, несколько же хорошо у него выходит быть везучим. Только школьного старосты ему здесь не хватало. Просто ужасно. —Конечно пикет, одиночный. Жду, когда уборщица меня отсюда вместе с пылью выкинет, — Осаму слегка обиженно фыркает, стряхивая мокрый волос с лица. —Опять мелкий? — Достоевский всем своим видом выражает крайнее удивление, как будто бы не слышал жалоб на Чую ранее. —Неожиданно, правда? — Дазай саркастично тянет в ответ. Пожалуй, если бы он был змеей, от его яда в данный момент могло бы умереть целое стадо антилоп. —Меня поражает, насколько сильно ты боишься проблем с администрацией, — Федор хмыкает, осматривая чужое мокрое тщедушное тело с ног на головы, несколько брезгливо фыркая. Достоевский был еще большим чистоплюем, чем сам Дазай. — Как будто бы он тебя одного травит. В крайнем случае я предлагал тебе решить проблему иначе, но тебе, кажется, нравится получать побои. Осаму лишь разводит руками. А как не бояться? В элитном лицее ты либо одаренный, либо богатый, и Дазай был явно не из второй категории. Детей на его место — да куча, как снега в январе. После конфликта с администрацией его могли легко вытурить за неуживчивость, банально благодаря тому же Чуе, чья мать платила, и платила немаленькие деньги. А это означало только одно — пришлось бы возвращаться домой, к пьющему отцу, и вечно истерящей матери, на которую он срывался. Дазай бы этого просто не выдержал. Ему казалось, что он прошел слишком многое, чтобы заслужить своё место под солнцем, и потерпеть еще чуть-чуть — не так уж больно, не так уж и противно. Отряхнувшись по второму кругу, Дазай было собирается открыть рот, чтобы сказать что-нибудь, но спустя пару секунд, подобно рыбе на суше, закрывает его, махнув рукой, стараясь сделать вид, будто бы для него все это мирское, неважное. Покрепче притулив к себе вещи, Осаму, под пристальным взглядом старосты, спускается на лестницу, хлюпая водой в мокрых кедах. Переход в общежитие находился между четвертым и пятым этажом, и если ему повезет, то Чуя отправился во двор курить, как он это делал обычно, поэтому прошмыгнуть можно было без лишних опасений. Свесившись с пролета пятого, Осаму абсолютно точно определяет, что стеклянный тоннель-переход пуст, и мышью сбегает по последней лестнице, стараясь особенно сильно не топать, чтобы не наткнуться на дежурного преподавателя. За пропуск дополнительных его никто по головке не погладит. Пересекая переход, Дазай действительно замечает Чую на улице, стоящим под осиной и что-то возбужденно рассказывающим своим шестеркам, жестикулируя сигаретой в руке, время от времени рвано затягиваясь, не желая отдавать столь запретный товар на территории гимназии ветру. Лицо одного из его приближенных, Тачихары, выглядит на удивление обеспокоенно. Пожалуй, можно было бы сказать, что взволнованно как никогда — Мичизу не выражал такого волнения даже перед завучем, когда они всей компанией разбили витражное окно. Хотя с другой стороны, а чего ему волноваться? Мать Чуи, прекрасная рыжая женщина, узнав о выходке от директора, лишь рассмеялась, потрепав сына по голове, спокойно оплачивая счет. Как же она его любила, и боже, как же Дазай завидовал. Ему, чтобы добиться такой нежности в глазах матери, стоило стать бутылкой пива, и то далеко не факт. Время от времени он задавался вопросом, чем Чуя заслуживал любовь больше, чем он? Сокрушался, искал причины, а потом просто оседал, объясняя самому себе прописные истины. Мать Чуи — это мать Чуи, а его мать — это его мать. Вот и все. Дойдя до турникетов, Дазай пересекает их под сочувствующим взглядом охранницы. Внешне она казалась суровой — поджарое тело, ростом выше него, и мышцы видны даже сквозь рубашку, однако на деле была крайне сопереживающей и нежной. Время от времени она ему передавала сладости вод видом подарков из дома, и это было единственной помощью, которую Осаму от нее принимал, так как просто язык не поворачивался сказать правду о том, что его мать вспоминает о нем лишь тогда, когда появляются проблемы. От нее мог бы прийти разве что счет и долговые расписки. Благо, что она, наверное, не помнит, где он учится. Дазай трясет копной вьющихся волос, ступая на мягкий ковер коридора общежития. Обувь здесь было принято оставлять на специальном стеллаже, который тянулся вдоль стены на проходной, представляя собой множество квадратных ниш едва ли не до потолка. У младших классов полки пониже, у старших, в зависимости от роста, либо почти что у самого потолка, либо чуть выше середины. Девушки в гимназии не учились, поэтому найти кого-то с ростом ниже хотя бы метра семидесяти при возрасте старше шестнадцати было проблематично. Впрочем, удовольствия в виде пользования этим самым стеллажом Дазай был лишен — его полку давным-давно вычислила свита Чуи, и если он проявлял настолько великое легкомыслие, чтобы оставить обувь на ней, обуви он быстро лишался, а тратиться на новую сейчас не входило в его планы. Сняв кеды, Осаму подхватывает их двумя пальцами за задники, забирая вместе с собой, погружая мокрые ноги в ворс, радуясь, что на нем носки — меж босых пальцев ворс бы неприятно терся, заставляя мелкий мусор и частички пыли налипать на мокрую поверхность. Буквально на носочках досеменив до своей комнаты, Дазай активирует карту, вваливаясь на свою половину, держась, чтобы не упасть лицом вниз на предбанный коврик. Сегодняшний день вымотал его, не говоря про то, что он чувствовал себя устало еще вчера, да и позавчера… Сложно было бы в целом не устать в режиме постоянного нонстопа, но тут еще и играло роль огромное психологическое давление, которое с каждым днем становилось только хуже. Впрочем, может оно и вовсе не менялось, оставаясь равным. Просто от психики Дазая не так много осталось. Комнаты в их общежитии были выстроены по европейскому типу — предбанник комнаты был общий, здесь можно было оставить тапочки, куртку, уличную одежду или что-нибудь еще, что может понадобиться при выходе. Стены здесь были выкрашены в бежевый оттенок, который, казалось бы, должен расслаблять, однако Осаму, чем дольше он находился в данном пространстве, тем больше казалось, что стены съезжаются, давят на него, заставляя сжаться едва ли не в мельчайшую точку. Поэтому осудить студентов, которые жили здесь до них, и вбили гвоздь в стену несмотря на запреты, он не мог. Жалко было только, что теперь гвоздь просто торчал без дела — картин у самого Осаму не было, плакат вешать было просто несуразно, а его сосед вообще смотрел на это дело с крайним пофигизмом. Есть гвоздь, нет гвоздя. Есть стены, нет стен. Все равно. Дазаю же с каждым месяцем все больше хотелось это пространство завесить хотя бы чем-нибудь — краска вокруг гвоздя облупилась и опадала, администрация грозилась устроить им временный переезд, но уже какую неделю говорила, что как-нибудь потом, мол, в праздники, когда будет, куда их переселить. А в праздники большая часть рабочих в их гимназии и сами переселялись — в запой. Плитка в прихожей была кафельной, холодной, из-за чего было легко замерзнуть в осенне-зимний период, и Дазай первое время напоминал цаплю, ходя сначала на носочках, а после по очереди поджимая ноги, сгибая на них пальцы, стараясь согреться. Длился этот временной промежуток не слишком долго — как раз в сентябре на этаж выше меняли ковер в коридоре, и Осаму удалось в ночи натырить обрезков данной пушистой массы. Обрезков, благо, никто не хватился ни спустя неделю, ни спустя две, а его сосед, Акутагава, умудрился из них сшить вполне добротный коврик. Возможно сначала ему было и все равно, заимеют они половик или нет, однако услышав, что не умеющий шить Осаму планирует скреплять будущий коврик степлером, Рюноскэ резко поменял свое мнение, отобрав лоскуты, буркнув, что с утра все будет готово, и уйдя в свою нору. Около двери стояла полка с сезонной обувью, на которой у Дазая стояли старенькие зимние ботинки и тапочки. Сезонная обувь определенно была не совсем в диапазоне его финансов, но, по крайней мере, он был неприхотливым, в отличие от Рюноскэ, обувь которого занимала всю остальную часть места. Что поделать — в берцах зимой холодно, в ноябре в утепленных сапогах жарко, кеды на май, весной полуботинки, но только к апрелю. В этом был весь Акутагава с его низким иммунитетом и чувствительностью к перепадам температуры. Пожалуй, если бы Осаму разделял его чувства, возможно он бы умер еще годам к трем, когда его мать в коляске оставляла его на балконе, чтобы не было слышно плачь. Забавно было, что в трезвом виде она рассказывала про это, как про шутку, мол, смотри, как здорово я придумала гулять с тобой, не выходя из дома. То, что она будто бы не осознавала свою пьяную дурь, было самым пугающим. Как будто это было нормальным. Как будто бы она нарочно. Сбоку от полки стояла калатея, которую принес, что удивительно, Рюноскэ. В октябре он не пришел в комнату до отбоя, и Дазай было подумал, что тот остался ночевать у кого-то или что-нибудь в этом духе, но прогадал — Акутагава ввалился в комнату в три часа ночи, разбудив соседа пиканьем карточки, и хриплым сипением «Помоги». В руках он держал огромный пластиковый горшок, покрытый грязью и с дырой на дне, сквозь которую то и дело осыпалось немного земли, и когда Осаму помогал отнести горшок в ванну, ему казалось, что все не так уж и плохо, пока прямо на середине прихожей у горшка не вылетело дно совсем, засыпав ноги их обоих землей и еще бог знает чем. Комнату они, конечно, пропылесосили, и даже просыпанную землю приспособили, предварительно попытавшись ее отфильтровать хотя бы сквозь сито, однако растение около недели росло в раковине, заткнутой пробкой, так как другие емкости для пересадки отсутствовали. Поливать, конечно, было удобно, но вот мыть руки как-то не очень, как и мыться, так как Акутагава с доблестью гарпии защищал растение от попадания прямого потока воды на листья, мол, вредно это, отпадут. Поэтому Дазаю ничего не оставалось, как купить новому комнатному любимцу горшок самостоятельно. Из прихожей выходила дверь в ванну, и дверной проем в небольшую кухню. Основная часть готовки, конечно же, проходила на общей, большой кухне, но зато здесь был минихолодильник, небольшая электроплитка и раковина, что полностью избавило и его, и Акутагаву от необходимости ходить на кухню. В определенный момент и вовсе было принято решение скинуться со стипендии на микроволновку, после чего у них начал время от времени мелькать девятиклассник Ацуши, под предлогом нагрева еды. Впрочем, возникало ощущение, что при появлении Акутагавы на горизонте, микроволновка для Ацуши резко отходила на второй план. Тот краснел, бледнел, и после этого начинал ретироваться, едва ли не спотыкаясь о собственные ноги. Рюноскэ же ничего не замечал. Или делал вид, что не замечал. Их комнаты были разделены перегородкой в виде тонкой гипсокартонной стены, на которой крепились кровати. Осаму досталась полутораспальная кровать-чердак, под которой располагался стол, кровать Акутагавы же наоборот располагалась снизу, но с другой стороны стены. Потолки были достаточно высокими, поэтому Дазай, при его росте, за столом сидел прямо, и между макушкой и началом кровати оставалось, наверное, около сантиметров двадцати, а то и двадцати пяти. Над кроватью же Акутагавы располагалась антресоль, которая ему, в целом, никак не мешала, а вот у Осаму вызывала паническое ощущение, что ночью он может больше не проснуться после ее падения. Поэтому комнаты распределили так, как распределили, к тому же спустя месяц Рюноскэ признался, что постоянно лазить вверх-вниз, чтобы взять что-нибудь на постель, давно бы его доконало. Стол в комнате Акутагавы располагался около окна, имея огромное количество разномастных полочек, на которых тот засушивал травы и хранил разные безделушки, начиная от каких-то деревянных фигурок, и заканчивая картами таро. У них вообще комната была необычная, по правде говоря. Дазай конечно не слишком верил в эзотерику, но зато когда доходило до сбора перьев и черепов, он был в очереди первым. Принести в комнату дохлую ворону? Да запросто. Забыть о ней, пока она не начнет гнить и весь этаж не начнет искать, в чьей комнате что-то сдохло? Конечно да! Разница в том, что Акутагава действительно что-то шаманил, и временами забегал к нему за необходимыми материалами, а Дазай…. Дазай просто назвал череп Снежком и спал с ним несколько недель в обнимку. Это ведь Дазай. Закрыв дверь и убедившись, что электронный замок запер ее, Осаму прислушивается к тишине комнаты, пытаясь услышать шуршание на стороне Акутагавы, с чем успешно справляется — Рюноскэ, угнездившись на кровати, задумчиво читает какую-то книгу, время от времени недовольно ворча и делая пометки карандашом. Дазая почему-то всегда крайне умиляла эта картина — очень по-домашнему выглядел его сосед, который всегда укрывал одеялом ноги и хохлился в огромном черном свитере, сутулясь и время от времени поправляя на переносице очки. Наверное, встреть его кто-нибудь в библиотеке, не удивились бы, особенно продолжая находиться в неведении о том, что книга может быть о скифских традициях жертвоприношений, и информация из нее будет использоваться явно не для того, чтобы выебнуться на уроке. Решив не мешать, Осаму собирается тихо уйти на цыпочках, однако чуткий слух Рюноскэ все равно улавливает шуршание, и тот собирается встать, но не успевает, разразившись надрывным кашлем. —Уже успел разболеться? — Дазай криво усмехается, понимая, что ему, вероятно, спустя буквально неделю придется снова в третьем часу ночи пробегать через КПП в ближайшую аптеку за жаропонижающим. Не лучшая физическая активность, которую он пробовал, но учитывая здоровье Акутагавы и прогулы Осаму по физкультуры — единственная доступная. —Твоими молитвами, — Рюноскэ корчит недовольную мину. — Рыжий тебя по общаге ищет, не высовывайся сегодня. —В смысле ищет? Зачем? — Осаму хмурится. То, что Чуя вспомнил о его существовании в общежитии, а не посреди скучного учебного дня, уже является достаточно тревожным звоночком. —Я особо не подслушивал, но сегодня, как ты можешь знать, ночь Самайна, — Акутагава слегка снимает с переносицы очки, смотря из-под них, и выглядя достаточно серьезно, чтобы у Дазая по спине пробежали мурашки. — Ставлю на то, что они хотят сделать какую-то бредотерическую вещь, и посмотреть, как отыграется. Дазай бы хотел успеть возразить хотя бы что-нибудь, сказать, что Чуя, хотя бы, слишком ссыкло для подобных игр, или что их остановит комендант, однако даже не успевает открыть рот, как о входную дверь раздается увесистый удар, а после коридор наполняют отдаляющиеся от нее шаги. Переглянувшись с соседом, Осаму, под его тяжелым взглядом, шлепает по направлению ко входу, понимая, что Акутагава его действий не одобряет, и сам проверять не горит желанием. Нажав на кнопку открытия двери внутри, Дазай высовывается, слегка боязливо оглядываясь, однако замечая на двери всего лишь записку, наспех приклеенную на полоску скотча. Брать лист бумаги в руки не хотелось, однако содержание было куда интереснее, чем какие-то суеверные опасения. —Тут записка, — Осаму заносит лист бумаги внутрь, показательно маша им перед соседом. — В нее игла воткнута, кстати, — и действительно, лист бумаги снизу протыкала длинная иголка, которая удачно зацепилась кончиком за лист, и теперь балансировала в дыре, которую, судя по всему, ей же и проделали, медленно сползая вниз под действием своей же тяжести. — На строительный гвоздь похожа. —Ты дурак? — Акутагава слегка истерично отшатывается назад, едва ли не вжимаясь в стену. —Это могильная игла, на кой черт ты вообще этот лист в руку взял? Блять, вынеси это во двор и лист сожги, а иглу закопай, ради бога. —Подожди, тут еще что-то написано, — под мученический вой Рюноскэ, Осаму, с детским любопытством разворачивает лист нужной стороной, буквы на которой были настолько жирно написаны, что проглядывали сзади. — Тут стишок. —Только не-… — Акутагава не успевает договорить, как Дазай уже зачитывает первую строчку вслух, дальше просто идя по тексту. — Игла острая, страх тупой, Игла в руках, кровь на пальц- —Господи, это не страх, это ты тупой, —Рюноскэ отдает соседу крепкий подзатыльник, недовольно сопя. —Ну поздравляю, теперь ты возможно умрешь. Встал и пошел сжигать лист, —Осаму ничего не остается, кроме как уйти во двор.

***

Вечером они оба сидят тихо, как мыши — Чуя со своей компанией и правда примерно к одиннадцати тридцати пришел к их комнате. Сначала истошно орал и долбил в дверь, чтобы Осаму вышел, однако не добившись результата решил, видимо, просто начать свои игрища у их двери. В глазок было видно сначала несколько девятиклассников, которые зажигали свечи, а после глазок и вовсе залили то ли красной краской, то ли искусственной кровью. Может она, конечно, была и не искусственной, но Дазаю просто не хотелось думать о таком развитии. Было как-то странно спокойно — лист он сжег, иглу закопал, и почему-то, несмотря на его скептицизм, его взяло странное расслабление, ощущение безопасности. Несмотря на сатанинские пляски за дверью, он чувствовал себя комфортно рядом с Акутагавой в приглушенном свете лампы, и кажется даже начинал засыпать. Впрочем, ровно до того момента, пока за дверью не раздался истошный крик.

И весь свет погас.

***

Утро Осаму начинается в целом довольно обычно — первый урок сам на себя не придет, завтрак Акутагаве, который до сих пор дулся за вчерашнюю бумажку, тоже сам себя не приготовит. В целом, Дазай даже мог сказать, что он относительно выспался, так как когда по всей общаге рубануло свет, очень быстро активизировались коменданты, которые разогнали сонное сборище. Впрочем, последствия от него никто трогать не стал — выйдя с утра за дверь, Осаму первым делом споткнулся о свечу, и наткнулся взглядом на кривую пентаграмму, которая была нарисована переходом со стены на пол, захватывая их дверь. Наверное Акутагаву от такой картины схватил бы припадок, поэтому Осаму прямо с утра пришлось идти к коменданту и объяснять ситуацию, чтобы хотя бы кто-нибудь вызвал к ним уборщиков. —Если к нам придет какая-нибудь тварина в результате действий этих мелких засранцев, драться с ней за спальное место будешь ты, так и знай, — Рюноскэ привычно ворчит, активно зажевывая яичницу. —Проиграю эту войну, и вся наша комната пропахнет серой и дымом, — Дазай актерски выражает страх и великую трагедию перед тем, что ему придется спать на коврике. — Отдашь меня демону на съедение-е-е-е, — юношу прогибается в спине, приложив руку ко лбу и истошно воя. —Дай бог съехать от тебя в этом году, — Акутагава лишь фыркает, тихо усмехаясь. Внезапно раздается одинокий звонок в дверь, заставляя соседей переглянуться, глянув друг на друга одинаково недоуменно. Они оба были не слишком общительными, и предпочитали в комнату никого не приводить — не могли не раздражать бестолковые люди, без спроса берущие вещи, перекладывающие их, а некоторые и вовсе пытающиеся забрать их себе. Поэтому в этой комнате никого не ждали в принципе, ни то что с утра. Дазай напряженно смотрит на часы, сверяясь со временем — восемь тринадцать, до начала занятий еще полтора часа с половиной, у Рюноскэ они сегодня и вовсе в одиннадцать. Впрочем, звон настойчиво повторяется, показывая, что гость вовсе не ошибся комнатой, и твердо намерен попасть внутрь. —Может это комендант? — Осаму недоверчиво косится то на соседа, то на дверь, положив руку на спину чужого стула, находя поддержку хотя бы в предмете мебели. —Так иди, открой и проверь, — Акутагава косится в ответ, хорохорясь, даже перестав есть, пихая Дазая локтем в бедро, стимулируя на проверку жестокого мира за дверью. —Прекрати пытаться принести меня в жертву задверному монстру, — Осаму слегка истерически усмехается, однако под тяжелым взглядом Рюноскэ, как будто бы напоминающем про вчерашнюю ситуацию с могильной иглой, Дазай сдается, уныло шлепая к двери. Порой он чертовски осуждал их гимназию за наличие максимально разномастных примочек из разряда бассейна в здании, студторга, и прочего, однако за отсутствие банального удобства из разряда видеоглазка, чтобы не пытаться высмотреть в обычный рыбий глаз, кто к тебе пришел. Потому что если Осаму видел то, что видел, он определенно сходил с ума. На пороге стоял Чуя, одетый очень странно даже для себя самого — неопрятные пиджаки и майки со странными пятнами то ли от чужой крови, то ли от земли, сменились стильной черный джинсовой курткой, из-под которой выглядывала серая футболка с нарисованной черной короной. Мешковатые спортивки заменили черные джинсы с потертостями, но самое примечательное — Чуя, всегда призиравший «Цацки и прочее пидорство» сегодня стоял у его двери с подвеской в виде вороньего черепка, и серьгой в ухе. Глазок достаточно хорошо рассмотреть полную картину не давал, поэтому Осаму, все еще пребывая в достаточно шоковом состоянии, распахивает дверь прямо в тот же момент, когда незваный гость нажимает на звонок в третий раз, вызывая мученический вой со стороны кухни — Акутагава ненавидел громкие внезапные звуки, и был явно готов свернуть шею либо тому, кто их издает, либо не слишком расторопному соседу. Первое, на что натыкается взглядом Дазай — огромный букет с пестрящими красными гвоздиками, средь которые проглядывали пушистые макушки львиного зева и маленькие белые крапинки цветочков клевера. Второе — как будто бы даже слегка изменившееся лицо Чуи. Уверенный взгляд, будто бы ставшие более тонкими и резкими черты лица, веснушки, разросшиеся по щекам и носу, и обаятельная, чуть наглая улыбка. Всегда ли он таким был, или… Или Дазай просто невнимательный? —Доброе утро, можешь пройтись со мной до студенческого продуктового? Хочу поговорить, — Осаму морщится, глядя на Чую так, будто бы его подменили. Голос местного задиры тоже как будто бы просел вниз, став более глубоким и бархатистым. — Это кстати тебе, — Дазай отшатывается от букета, будто бы тот чумной, прежде чем Накахара успевает его вручить. —Спасибо большое, но я, наверное воздержусь, — под охреневший взгляд Рюноскэ с кухни, Осаму искренне, со всей возможной скоростью, которой он располагал, попытался сделать шаг обратно, в комнату, и закрыть дверь, однако Чуя, каким-то неведомым образом, оказался проворнее, успев довольно крепко сжать его локоть, вытаскивая за порог и захлопывая дверь. Путь назад был отрезан — карточку пропуск Осаму, как обычно, не взял, и теперь дверь мог открыть либо Рюноскэ изнутри, либо комендант с универсальной картой, однако первый вряд ли сможет что-то сделать, так как в глазок было достаточно хорошо видно, что макушка Дазая находится у двери, соответственно если Акутагава попытается ее открыть, он как минимум врежет Осаму по спине. Учитывая шутки Рюноскэ про то, что он продаст Дазая на органы, пока тот спит, отбивать ему почки Акутагава вряд ли планировал. Коменданты же, после полуночных проделок Накахары и компании, сейчас явно спали, и добежать до них, а тем более докричаться, шанс был крайне маленький. —Ладно, что тебе надо? — Осаму пронзительно смотрит в чужие глаза, однако натыкается не на щенячий взгляд мутных голубых лужиц чуи, а на пронзительный холод айсберга Накахары, который даже не думал отводить взгляд, явно получая удовольствие от происходящего. — Я не пойду с тобой никуда, говори здесь. —Послушай, я тебя травил все это время, знаю, — Чуя прочищает горло, говоря нарочито громким, поставленным голосом, привлекая внимание всего этажа. — Я дурак, можешь обозвать меня как хочешь, но ты мне нравился все это время, и я не знал как подступиться. Поэтом- Дазай не выдерживает чужой актерской игры, рыкая, уже самостоятельно беря хохочущего Накахару за локоть, таща куда-то в сторону лестницы на минус первый этаж общежития, после петляя по полуподвальным коридорам, выходя к черному входу — местная курилка. Про запасной выход с обшарпанной черной дверью, с которой рваной стружкой облезала краска, знал каждый уважающий себя курильщик, или тот, кто хотел что-то купить, что не стоит передавать на людях. Символично, что выход было легко заметить — в темноте коридора всегда легким светом мерцала светоотражающая надпись белой краской «Выхода нет», которую намалевал кто-то из прошлых годов выпуска. Не доходя до выхода, Дазай сворачивает в плохо освещенный тупик, до которого как правило никто не ходил — все двери здесь были заколочены, и делать по сути было нечего. —Я понимаю, ты решил испортить мне репутацию, не удивлен, но себе — это же бред, — Осаму складывает руки на груди, опираясь лопатками на стену, смотря исподлобья. — Что это было? Избиения надоедать начали? —Вообще-то я всерьез, — Накахара гулко усмехается, и Дазай только сейчас замечает, что холодные голубые глаза как будто бы светятся в темноте, парадоксально отливая красным. Чуя вообще в тусклом свете ламп, со своей ухмылкой на покусанных бледных губах и растрепанными волосами, напоминал дьявола, что только дополняла тень от всклокоченных волос, походящая на рожки. —Всерьез что? — Осаму туповато склоняет голову вбок, как собака, до которой не дошла команда хозяина. —Предлагаю тебе встречаться, — Чуя напирает, начиная медленно подходить., и Дазай, понимая, что дело пахнет керосином, пытается успеть вышмыгнуть из тупика, однако Накахара закрывает проход спиной, в один рывок зажимая тщедушное тело меж своими руками, которые, вроде бы, еще вчера не были наделены особой силой, но сейчас хватку имели мертвую. — Послушай, я знаю, что я был идиотом, и мне очень стыдно за это, — Чуя склоняет голову вбок, создавая жалостливый взгляд абсолютного раскаяния, однако из-за бликов в его глазах о освещения, наверное, Осаму только сильнее берет дрожь, и он готов встать хоть на цыпочки, хоть на стену залезть, лишь бы не соприкасаться с чужим телом. —И чего же ты вдруг решил сверкнуть голубизной? — Дазай сжимает зубы, выдавливая из себя последние остатки решимости. —Знаешь ли, люди меняются, — Чуя обижено хохлится, как будто бы это не он сейчас стоял в позиции агрессора. Впрочем, Осаму эта фраза могла бы что-нибудь доказать только в том случае, если ее использовать в значении подмены. — Права на отказ нет. Будешь моим — я дам тебе все, что захочешь, даже если этого не существует в мире. Если же нет — я буду ломать твою жизнь, пока мы не вернемся к первому варианту. И мои методы будут куда более действенными, чем раньше, — Накахара склоняется к его шее, выдыхая горячим воздухом и задевая бьющуюся жилку губами, посасывая. И Дазай не знает, что он чувствует больше, страх или отвращение, однако уверен в одном — то, что сейчас пытается целовать его — Не Чуя.