Лучшее лекарство

      В тот год под Рождество погода в Тотспеле выдалась особенно морозной. Ветер завывал, растворяя двери ледяными порывами, снежинки кружились в воздухе, танцуя в зимнем искрящемся вальсе. Блеск и магия зимы окутывали вечно хмурый и пасмурный город, внося хоть в один его сезон чуть больше цвета. Свежий воздух пах хвоей и корицей, потрясающий аромат стоял рядом с кондитерскими и магазинами. Кружило голову сочетание пряных и еловых запахов, свежесть и тепло, такое уютное и такое бодрящее. Радующее. Под Рождество всегда настроение становится лучше в преддверии праздничного волшебства и особой магии, какой обладал лишь один вечер двадцать пятого декабря. В церквях пели рождественские молитвы, зажигали свечи, что в полумраке и блеске икон создавали загадочную теплую атмосферу. Казалось, в такой вот вечер все люди на земле становились чуточку добрее друг к другу. В такой вот вечер словно все люди и правда любили ближних, как завещал им Всевышний. По-настоящему любили, бескорыстно и искренне. Пусть такая любовь и длилась всего пару часов.       Лиама вдохновляла зима. Ему нравились узоры, что рисовал мороз на окнах, он любил рассматривать снежинки, зная, что не найдет среди тысяч и миллионов их двух похожих. Юноша восхищался природой, тем, насколько та была талантлива, ведь каждую зиму ей удавалось впечатлить его. И особо она явно не старалась. В отличие от юноши, который, как ни усердствовал, не мог создать то, что пришлось бы ему по душе, что было бы достаточно хорошо, чтобы сам Лиам был доволен. Никогда ему не нравились свои работы, и как ни убеждали его, что нет в них изъянов, юноша не верил. Он видел множество недочётов в каждой своей картине, оттого расстраивался только сильнее, понимая, что в искусстве он себя или ещё не нашел, или же заведомо потерял, просто ещё этого не понял. Не хотелось признавать свою неумелость, не хотелось верить, что способностей у него вовсе нет. Но на то правда было похоже. Оттого Лиам завидовал зиме, что, особо не стараясь, создавала такую прелесть год за годом. Такие мысли навевали на молодого человека меланхолию, какая, в общем-то, была ему и без того присуща. Радостные настроения смежались с лёгким флером грусти и разочарования, как бы юноша ни старался отгонять от себя печальные мысли.       Той зимой особняк казался холоднее обычного. И дело было не в сквозняках, гуляющих по коридорам. Когда в душе морозно, тело это чувствует.       Морозно было Жозефине, которая в тот год погрузилась в ещё более вязкую и тяжёлую печаль. В праздники грусть забирала ее, но женщина отказывалась называть причину, по которой она становилась невыносимо требовательной и нестерпимо упрямой. Такие настроения охватывали ее, становясь все тягостнее. Словно снежный ком, они катились с горы, налепливая на душу Жозефины все новые печали. И кто бы знал, из-за какого человека этот ком каждый год все падает и падает. Лишь один он тому причина, но невозможно было назвать его имя вслух. Всевышний сразу же обрушит на нее свой праведный гнев, если узнает. Ах, словно он не ведает… Жозефина хотела обмануть не только себя, но и Творца, утаив причину своих страданий. Напрасно. Ведь Великий прекрасно знает о ее главном пороке. И о ее главной сердечной боли тоже, о заветном желании, что Жозефина не смеет загадывать. Ведь в святой праздник она желает согрешить.       Она стала похожа на призрака. Столь же бледна и тонка, женщина, как ни куталась в пледы и шали, не могла отогреться. Лихорадка знобила ее, изводила, но Жозефина упорно не хотела поддаваться болезни, что определенно брала над ней верх. Чуть ли не падая, она продолжала заниматься делами отеля, уверенно отмахиваясь от любой помощи. Даже от его помощи, которую он предлагал ненавязчиво, боясь ее смутить… — Сестрица, пожалуйста, — упрашивал ее Лиам, усаживая в кресло у камина. — Ты больна, дай себе отдыха, я прошу тебя.       От его заботы сердце таяло, но Жозефина не позволяла себе ее принимать. Брат не должен о ней тревожиться, сколь бы приятно ни было женщине его трепетное внимание. Ни к чему ему о ней волноваться, ведь в порыве нежности Жозефина может выдать свой постыдный секрет. Не должен братец догадываться, какова теперь на самом деле ее сестринская любовь. Далеко отныне не сестринская, а обострившаяся болезнь может помутить ее разум и заставить в этом сознаться. Такого позора Жозефина не вытерпит. Лучше умереть на месте, чем медленно сгорать от стыда. Перед Лиамом, перед почившей семьёй, перед Творцом… Что бы сказал дедушка, узнав о таком ее пристрастии? Он бы непременно осудил ее, все верно. Она заслужила осуждения, порицания таких своих желаний. Она желает любви от Лиама, желает взаимности от того, кого не смеет любить. Что за насмешка судьбы — тяжело вздыхать о том, о ком мечтать запретно? Несправедливость. Она словно преследует Жозефину с юности… И все ещё издевается. Словно напоследок, когда женщина уже отчаялась, сердце так подвело ее. Замёрзшее, оно стало таять для одного единственного человека, о котором грезить порочно. Но она грезит. Слишком слабая и безвольная, чтобы противостоять своим желаниям. Закусывая нижнюю губу, Жозефина смеет думать о его доброте. О тепле объятий, о трепете поцелуев. О том, что видит он в сестрице не старую деву. Но это лишь мечты. И даже за них Жозефине стыдно. Ей стыдно за то, какая она. Стыдно за то, что в свои сорок два она желает мальчишку. И не просто мальчишку — того, с кем сплела ее судьба кровными узами и фамилией. Мальчишку, что никогда не пожелает ее в ответ. И даже рождественское чудо не в силах это исправить.       В сочельник Жозефине было особенно дурно. Она решила остаться дома, в то время как почти все ее знакомые отправились на скромный семейный праздник к госпоже Мэри Браун. Даже Лилит пригласили, и та пошла, хотя Мэри и не любила. Госпожа явно желала набиться к служанке в приятельницы, но последняя словно из-за своей гордости и своей спеси не спешила становиться для Мэри подругой. Дерзкая девчонка будто набивала себе цену, крутила кем пожелает, но не спешила открываться сама. Раздражала. Она бесконечно раздражала владелицу отеля. И заставляла ревновать. Ведь Лилит крутила и Лиамом. Ее бесценным Лиамом, какой был слишком наивным и светлым, чтобы увидеть в лучезарных улыбках и блестящих глазах подруги детства тайный огонек циничных и подлых мыслей. Жозефину раздражала такая слепота дорогого братца. Неужто он в самом деле не видит! Так и хотелось крикнуть ему, чтобы присмотрелся внимательнее и увидел дьявольскую натуру своей милой Лилит. Его милой Лилит… Юноша всегда так обращался к служанке. С такой нежностью, с такой любовью. От его слов щемило сердце. Нестерпимо болела душа, стоило Жозефине услышать, как брат так называет вздорную девчонку. Она не заслуживает… Ну почему? Почему Лиам так взволнован служанкой, почему смотрит на нее с такой преданностью? Все верно: потому что так и должно быть. Лиам должен любить, вот он и любит, и это беда только Жозефины, что сердце юноши стучит правильно и размеренно в отличие от её собственного, что учащает ритм от малейшего прикосновения бледных изящных пальцев. Неправильна она — не Лиам, и даже не Лилит. Им двоим можно, ей одной нельзя. Потому Жозефина и злится. Бессильная ревность снедает ее, режет душу на части, оттого Жозефина и срывается. Она не хочет, но ничего не может сделать с собой. Ей бы перестать думать, перестать ревновать, но как, когда свое же сердце так предательски стучит от нежных взглядов голубых глаз, каких нет для нее дороже? Любовь зла, судьба жестока, а сама она слишком слаба и безвольна, чтобы отважиться идти против вихря жизни, что несёт ее в потоке греховных фантазий все дальше и дальше, топя в безысходном болоте обречённости и ненависти к самой же себе. И сколько же надо загадывать рождественских желаний под удары часов, чтобы суметь побороть себя? Жозефина уверена, что в этот сочельник не загадает ни одного. Слишком ей плохо, чтобы чего-то желать.       Она полулежала на софе в гостиной, смотря, как Лиам надевает парадный костюм. В отражении зеркала Жозефина видела, как он был красив, как темная ткань фрака выделяет его светлые волосы, собранные в аккуратный хвост, повязанный черной лентой. Замечательный. У женщины перехватывало дыхание от движений его пальцев, от того, как ловко он застегивает пуговицы, продевая их в мелкие петельки. Чудесный. Прислонив руку ко лбу, Жозефина почувствовала, насколько горячо ее лицо. Жар, явно жар сжигает ее изнутри. Но жар ли болезни, или запретной тяги, что в Рождество распустилась ярким бутоном неверных желаний? Как бы эти два пожара не смешались в один. Если объединить эти два огня, они оставят после себя лишь пепел. Похоже, семейное безумие в её крови стало рваться наружу. Но кто же знал, что оно примет такой образ. Образ дорогого сердцу брата, какого любить теперь было запретно. — Ой, подожди, дай помогу, — сказала Жозефина севшим голосом, с трудом поднимаясь с дивана. Она видела, как юноша пытается застегнуть манжету рубашки и прицепить к ней запонку, но она все выскальзывала из его рук. Женщина мгновенно поднялась, чуть ли не подбежала к брату, готовясь помочь ему. И какая разница, что от такого резкого подъема почернело в глазах, а в ушах зазвенело? Словно она боялась не успеть, опоздать к нему на помощь даже в такой мелочи. Кто бы побежал так на помощь к ней самой…       Жозефину повело в сторону, закружилась голова. Она бы упала, если бы ее не подхватили нежные сильные руки, не прижали к груди. — Не делай так, сестрица, — услышала женщина мягкий голос над самым ухом. Теплое дыхание согрело и без того пылающую щеку. В помутневших глазах заплясали цветные искры.       Лиам был искренне взволнован состоянием дорогой сердцу женщины. Она была столь упряма, что изводила себя сама тогда, когда этого вовсе не надо было. Бедная, нежная Жозефина, заботится о нем так самозабвенно и страдальчески отчаянно. Лиаму так не надо. Он не хотел быть причиной ее недомоганий, не хотел, чтобы Жозефина мучилась.       Она была так слаба, так горяча. Больна… Сестрица была слишком больна, ей нужен был покой. Лиам чувствовал, как дрожат под его пальцами женские плечи, слышал хрипотцу в ее голосе, видел то красневшее, то белевшее лицо. Ему было жалко сестрицу. Он искренне хотел остановить ее мучения.       Жозефина резко выпрямилась, отпрянув от юноши. Как бы не были теплы и приятны его объятия, она боялась в них растаять. Боялась быть в глазах Лиама слабой. Боялась признаться в своей слабости даже себе самой. — Это так, ничего. Не обращай внимания, — отмахнулась она, хотя на самом деле голова все ещё кружилась, а перед глазами мельтешили разноцветные точки. Через силу собрав их в одну, Жозефина сфокусировала плавающий взгляд на манжете, который так торопилась застегнуть. Дрожащими пальцами она продела пуговицу в мелкую петельку, приколола позолоченную запонку. Красиво. Лиаму невероятно шло. Одно было плохо: любоваться им будет не только она. Молодые девицы будут смотреть на него с обожанием. Они имеют на это полное право, но Жозефина чувствует, словно каждая из них — преступница, собравшаяся украсть ее самую большую драгоценность. Тщетно женщина отрицала, что была ещё большей преступницей, чем те, кого она проклинала и так не любила. Ведь в самом деле это она воровка, тайно желающая присвоить себе его красоту и внимание. Его любовь была тем украшением, к какому тянулись ее руки, но никак не могли схватить. Она не позволяла себе, ведь чувствовала, что совершит нечто плохое, если отважится. Каково это, красть у себя же? У своей семьи? Присвоить то, что уже принадлежит тебе, пусть и не так, как ты бы того желала? Как переложить его любовь в другой карман? В нагрудный, к сердцу поближе, чтобы она грела его, замёрзшее, покрывшееся заиндевевшей коркой? Лишь его любовь была тем лучом бледного солнца в ясном небе, что цветом было так похоже на его глаза, какое могло бы отогреть эту льдину. Льдину, что тает только при нем. И не нужно особых усилий, ведь много ли надо? Несколько взглядов, учтивая улыбка, пару раз брошенное «милая сестрица» и короткий поцелуй в висок. Это все, что ей дозволено получать. Большего нельзя. Большего Жозефина себе не позволит. А ему бы позволила. Ее светлому и бесконечно любимому мальчику можно быть каким угодно рядом с ней. Но он не будет. Не будет он грезить о стареющей сестрице, какая считается, да и сама уже давно считает себя, старой девой. Вдова звучало бы почтеннее, но вот беда — ни разу в жизни Жозефина не была замужем. Не надевали ей колец на пальцы, не стояли перед ней на коленях, не клялась она перед ликом Всевышнего в болезни и здравии быть чьей-то поддержкой и опорой. Она и без того была, и свадебных клятв не надо. Вот только у нее опоры и поддержки, как оказалось, не было. Дорогой брат и не знал, что оказался негласно окольцован своей же возрастной кузиной, какая была готова вырвать сердце, лишь бы оно осветило ему непроглядную темень. Он не просил, но Жозефина отдала ему жизнь и душу. Ведь кому-то же нужна ее душа? Хоть кому-то, ведь ей своя уже ни к чему. Не будет жизни, если не отдать ее кому-то, не посвятить себя всецело. И не влюбиться без памяти в мальчика, что годится тебе в сыновья, а приходится братом. Судьба явно любила Жозефину. И, кажется, сердце ее с судьбой были неплохими приятелями, раз так охотно спелись, нашептывая женщине такие греховные и отныне такие изводящие ее речи. Смотри на него, любуйся. И по-черному завидуй каждой, кто так же любуется им. Ты же знаешь, у них есть все шансы, а у тебя нет и одного. Как печально, но ничего не попишешь. — Тебе очень идёт, милый, — смущённо произнесла Жозефина, разглаживая отвороты его пиджака. Пару раз проведя пальцами по его волосам, идеально приглаженным ей же, женщина отошла на шаг, стараясь скрыть в глазах подступившие слезы.       Прекрасен. И душой, и сердцем. И внешне. Все в нем было прекрасно. А в ней самой? Прекрасного было немного. Практически не было, чего уж скрывать. Все прекрасное, что было в ней когда-то, она отдала Лиаму самозабвенно и щедро, не жалея ни крупицы. И все ещё Жозефине казалось, что сделала она недостаточно. И когда же она подумает о том, что сделали для нее, что дали ей? Но нет, зачем? Главное в её жизни — счастье ее сокровища, красотой которого она столь очарована. Теперь ее брат — видный молодой человек, и грешно так думать о нем, так мечтать о его любви, что он подарит ей однажды. Даже на Рождество Жозефина не смела мечтать. — Ты точно уверена? Я могу остаться. Тебе же дурно, я ведь вижу.       Какой внимательный, какой ласковый. Но нет, нельзя его задерживать. Конечно же нельзя, как бы плохо ей в самом деле не было. Жозефина погибнет, но не станет отягощать брата волнениями о себе же. Возможно, она думала, что так делает его счастливее. Думала, что юноша совсем уж безразличен к ней. Ах, знала бы она, как было все на самом деле. Тогда не требовалось бы ей прятать в сердце сокровенного желания. Тогда можно было бы загадать его под бой часов, не стыдясь, не прячась от себя же. Но Жозефина пребывала в неведении, зная, что Рождество проведет одна. Лишь ее болезнь и жаркие мечты неизменно останутся с ней. Никуда не деться от таких новых знакомых, не спровадить их, не выгнать. И если первую свою невольную приятельницу Жозефина ещё способна была стерпеть, то вот вторую… Слишком жгла она изнутри, слишком настойчиво предлагала она свою компанию. Против какой впоследствии Жозефина уже не и не была. Ведь если простуда — гостья приходящая, то мучающие ее терзания — часть ее самой. А отрывать от себя даже одну часть нестерпимо больно. Она стала заплатой на сердце, какую Жозефина старалась отпороть, но не хватило ей сил, потому нити болели, а ткань пушилась по краям, но не желала отделяться. Потому что на той заплате бисером было вышито одно лишь имя, что переливалось и блестело, озаряя темноту внутри своим бледным и ясным светом. Лиам, Лиам, Лиам… Ну зачем ты такой хороший? Зачем заставляешь так смущаться свою уже немолодую и явно слегка блаженную сестрицу? Блаженную… В их городе многие не в себе, но такого безумства, какое обострилось у госпожи Солсбери, в Тотспеле ещё не видел никто. Оно и понятно. Всевышний на многое готов закрыть глаза, но чтобы возжелать родную кровь? Стоит постараться, чтобы отмыть столь сильный грех со своей души. — Конечно, дорогой. Конечно, иди.       Конечно, для чего ты ещё спрашиваешь? Чтобы дать шанс безнадежно влюбленной женщине сделать шаг тебе навстречу? О нет, конечно, иди, ведь она не осмелится приблизиться к тебе, она слишком боится себя же, боится тебя опорочить, испачкать своими руками и взглядами. Иди, беги, Лиам. — Но… — юноша вдруг взял сестру за руки. Большими пальцами он в невесомой ласке провел по тыльной стороне ее ладоней, где сквозь тонкую кожу просвечивали голубоватые вены. Бледна, тонка, некрасива… Да-да, Лиам, твоя сестрица уже не молода, ей не полюбуешься. Тогда чего же ты ещё хочешь, чего ждёшь от нее? Тебя отпускают, иди же. — Как же ты?       Наивный, глупенький мальчик. Так мило и смущающе он волновался за нее, так трепетно спрашивал. Но как бы не были трогательны порывы его внезапной нежности, поддаваться им нельзя. Нельзя себя обманывать, ведь Жозефина знала, что ложь самой себе, в какую веришь и какой отдаёшься всецело и полностью — худшая их возможных зол. И что же любовь делает с людьми? Здорового сделает больным ее губительная сила. А обратно? Возможно ли ей вылечить хворого? Если бы можно было, Жозефина любила бы за троих, за четверых, лишь бы спасти свое больное бледное сокровище от их семейного проклятия. Правда, начать стоит с себя, ведь как можно любить кого-то, когда саму себя принять не можешь? Жозефина не принимала, ведь как она может любить свою грешную и порочную сущность, какая, может, ещё чернее, чем у проклинаемой ею Лилит. В чужую душу не заглянешь, а вот в свою… От своей бы иногда хотелось отвернуться. — Иди, Лиам, я не потерплю возражений.       Старайся, Жозефина, старайся казаться властной, показывай, что твои слова ещё имеют вес. Обманывай себя, естественно. Ведь как можно иметь власть над кем-то, когда и с собой совладать не в силах?       Лиам направился вниз ко входу. Надел пальто, не без помощи сестрицы обмотал вокруг шеи шарф. Пусть он и сказал ей не стоять у дверей, ведь она больна, а от прохода сквозит, кажется, она и вовсе не услышала его слов. И почему так? Всегда он хотел о ней заботиться, а Жозефина словно отталкивала любое его внимание, всем видом своим старалась показать, что она самодостаточна и не нуждается ни в ком. Ни в дружбе, ни в любви. Ни в нем. Обидно было Лиаму, что любимая сестрица стала так холодна. С недавних пор она словно стыдится его, не ищет повода провести с ним время, хотя раньше таких поводов находилось бесчисленное множество. И Лиаму так нравилось. Нравилось бывать с ней рядом. Наблюдать, смотреть, подмечать. Чтобы после, в тайне от Жозефины, изрисовать пару альбомных листов ее образами. Может, выведенными не совсем и искусно, но ведь с душой. С душой… Хоть у каких то его рисунков она действительно была. — Ну иди, милый, — сказала Жозефина, встав на носки. Лиам был слишком высок, чтобы дотянуться поцелуем до его щеки. Он вымахал так скоро, что теперь сестрица казалась рядом с ним маленькой и хрупкой, и самой ей, стоя рядом с братом у зеркала, такая разница казалась даже красивой. Он словно был ее защитником, мягким и нежным с ней, но стоящим на страже ее покоя. Ах, мечты… Хотя бы в мечтах пусть ее сокровище будет дарить ей любовь в ответ.       Но вдруг Лиам наклонился, повернув голову и…       По телу женщины протекла волна постыдного жара. Губы опалило горячим дыханием, обжигающе жаркое прикосновение чужих губ, смазанное и явно не намеренное, выбило из лёгких воздух. Так случилось не специально, а несчастная женщина уже готова потерять сознание от того, как же неправильно, как же постыдно исполняются ее тайные мечты. Случайный поцелуй… А было ли это поцелуем вовсе? Нечаянное скользящее касание, наверняка совсем не желанное юношей, но такое необходимое ей самой. Благослови Всевышний ту разницу в пару дюймов, что не позволяла Жозефине дотянуться до его щеки.       Отстранившись, она тут же залилась румянцем, приложив ладонь ко рту. Губы горели, глаза защипало. Внезапно волна жара сменилась потоком страха. Что же она натворила… Случайный поцелуй всколыхнул в ее душе те самые мечты, что она старалась успокоить, притупить, заглушить, а не выходило. Не могла Жозефина совладать с собой.       Лиам нервно кашлянул. Ему самому стало неловко. Он смущённо порозовел, пряча от сестрицы глаза, надеясь, что его проницательная Жозефина не заподозрит в его взгляде неверных мыслей. Знать бы ему, что его устыженная Жозефина и глаз на него поднять не осмелится, настолько она вдруг почувствовала себя перед ним виноватой. За один поцелуй, причем ещё и невинный, не намеренный, женщина готова спалить себя заживо угрызениями совести, что будут терзать ее чуть ли не до конца жизни. Слишком ее любимый мальчик был ей важен, чтобы так осквернять его. И чтобы так выдавать себя. Догадайся Лиам, больше не позволит любить себя, ведь будет знать, каковы чувства сестрицы. Озабоченной одним лишь им, сошедшей с ума от несчастной любви к кузену, к мальчишке, какого дал ей Всевышний словно в насмешку, чтобы грезить о нем, и тайно мучаться, ведь желаешь от него нежности, но никогда не посмеешь ее попросить. Если против Творца идти трудно, то каково же выступить против себя самой? — Извини… — прошептала она шелестящим голосом, заламывая пальцы. И где вся твоя строгость, Жозефина? Испарилась тут же, стоило вогнать себя в смущение. А Лиам лишь улыбнулся: — Все хорошо, не переживай ты так, — вдруг он сделал шаг вперёд, наклонился, поцеловал сестрицу в горящий жаром лоб. Его губы обожгли ее щеки волной смущения второй раз за вечер. И не последний. — Отдохни, я прошу тебя, Жозефина. Тебе нужен покой, чтобы выздороветь.       Когда он ушел, Жозефина прильнула к деревянной поверхности, вжавшись в нее руками. Не стой на сквозняке, сестрица, так ты не вылечишься… Знал бы ты, любимый Лиам, что единственным лекарством, пусть и не от простуды, для нее была твоя забота. От какой она сама же отказалась, ведь не желала выдавать в себе неверных чувств к нему, не желала, чтобы мальчик был лишён праздника. Когда же ты подумаешь о том, чего лишаешь себя сама, Жозефина? Когда же поймёшь, что и себя ценить стоит не меньше, чем ценишь ты его?

***

      В вечернем воздухе кружились звёздной пылью снежинки, ложась на дорогу ровным тонким покрывалом. Лиам шел по главной улице, снедаемый неверностью того, что наделал. Он чувствовал, как совесть мучает его, чувствовал, что намеренно сотворил что-то плохое, но отчего-то не бежит сейчас же исправлять свою оплошность, не торопится вернуться. Вернуться к ней. К его больной и слабой сестрице, что так нуждается в помощи, но словно бы стесняется ее просить. Стесняется того, что она может с чем-то не справиться, стесняется того, что в чьих-то глазах будет выглядеть не так, как ей привычно. Но ведь нормально — просить о помощи, так почему Жозефина от нее отказывается? Она словно стыдится. Но, может, не себя? Его? Его безумия, родового проклятия? Не хочет лишний раз пересекаться с несчастным помешанным, думает, он навредит ей. Но как же можно… Лиам никогда бы не посмел ее обидеть. Он хотел быть сестрице… другом, хотел, чтобы она ему верила, могла бы положиться, пожаловаться, попросить пожалеть и в объятиях отогреть ее замерзающее хрупкое тело. Лиам бы неприменно исполнил любую ее просьбу. Только бы она просила. Ведь как понять, нужна ли ей его забота, если она молчит? Лиам не хотел быть навязчивым, а так он выглядит словно бесчувственным и черствым, совсем не заботящимся о сестрице. Безразличным. Да, только безразличный и скупой на ласку человек ушел бы на праздник, зная, что дома дорогая сердцу женщина страдает и мучается в пожаре своей болезни. И как можно веселиться, когда столь любимый человек один и в несчастье? Нельзя. Но тогда почему он не поворачивает, почему не возвращается, продолжает идти и идти вперёд, вдоль улицы, читая надписи на вывесках лавочек и магазинов, чтобы хоть как-то отвлечь себя от печальных и терзающих совесть мыслей? Лиам не знал, но продолжал идти, не находя в себе сил вернуться.       Так он дошел до дома госпожи Браун. Ноги сами несли его, в то время как мысли юноши оставались где-то там… Рядом с горячими губами, каких он нечаянно коснулся. Как же это было… Приятно. Хорошо было вот так неправильно коснуться любимой сестры. Что же происходило с ним? Семейное безумие ли разгорелось в груди, или что-то другое, что-то, что сильнее родового проклятия, сильнее здравого смысла, что голосами совести и морали поет разуму о неверной тяге к одной женщине, какую ему нельзя любить? Что за несправедливость тянется за ним? Разве он так сильно провинился перед Творцом, что обрекли его не только на страдания, но теперь и на новую сердечную болезнь? И если с первым своим недугом юноша сладить ещё мог, то вот со вторым… Он и не подозревал, что такие влечения владеют им, а так оно и было. Запретная тяга не давала ему покоя в самом деле-то уже достаточно давно. Несложно ему было влюбиться в сестрицу и раньше, а сейчас, после внезапного не-поцелуя, живые яркие чувства воспели в его груди лишь сильнее. Лишь громче кричали они о том, как Жозефина прекрасна, как добродетельна, как чиста в словах и помыслах. И как юноша бесчувственно оставил ее одну в холодном доме. Пусть она и сама не позволила бы остаться. Но все же. Не мужчина он что ли, в самом деле, не смог бы разве настоять? Не смог бы. Сестрица была непреклонна и властна, ее строгого голоса хватало, чтобы вжать голову в плечи и покорно потупить взгляд. Это Лилит могла с ней препираться — не Лиам. Юноша вовсе не любил споров и перебранок, а с любимой Жозефиной, да и в канун Рождества, ссорится не хотелось совсем. Пришлось повиноваться. Знал бы Лиам, какую на самом деле власть он имел над ней, как млела она от его взглядов и улыбок. Но о себе заботиться она бы брату не позволила. Не потому что не доверяла — потому что не желала лишать его счастья встречи с друзьями, счастья праздновать правильно, так, как следует это делать в его нежном возрасте. И словно есть Лиаму радость в том, чтобы праздновать, зная, что Жозефине в это время дурно, зная, как может биться она в лихорадке, пока он сам смеётся и танцует с девицами в большом светлом зале. О нет, какое уж тут счастье.       В доме госпожи Браун его приняли радушно, позабыв даже спросить, почему же юноша пришел один. Они и не вспомнили про нее. Ну конечно. Ведь Лиам, как ни грустно, был более желанным гостем, чем его сестра, какую просто нельзя было не приглашать — ее помощь была ценна, особенно болезненному мистеру Брауну, что обращался к целительнице все чаще. У бедного старика были проблемы с сердцем, несчастный был плох, но все молчали. Доброй души человек, а как несправедлива была к нему судьба. Видимо, его она тоже любила.       Жозефина и сама не выносила такие приемы, считая их развлечением молодежи, но отклонять приглашения было бы совсем уж неприлично, потому госпожа Солсбери степенно наведывалась в гости к чете Браун каждый год в сопровождении кузена и служанки, которую там любили, кажется, больше, чем брата и сестру вместе взятых. Ну и пусть. Неважно. У Лилит тоже должны быть друзья. И неважно, что у самой Жозефины их совсем не было.       В таких печальных мыслях Лиам стоял в отдалении от светских компаний, крутя в руке бокал с красным вином за изящную хрустальную ножку. Напиток переливался, мерцая оттенками темно-бордового в приглушённом освещении. В вине было много цветов, невольно юноша застыл, рассматривая искрящийся в сверкающем стекле дурманящий напиток. Если бы он решился нарисовать этот бокал, сколько бы кистей он использовал? А сколько бы шпателей перепачкал, пока положил бы идеальный слой масла на холст? Очень, очень много. Ведь Лиам не сумел бы передать все великолепие, собравшееся в ту минуту в одном крошечном бокальчике в одном месте под определенным углом и в отблесках трепещущих огоньков. Он не смог бы запомнить. Была бы возможность запечатлеть красоту мгновенно, вот так, за секунду, как было бы чудесно. Но да, тогда тысячи художников лишились бы работы. Но зато сам Лиам мог бы создавать шедевры быстрее. А ещё тогда он мог бы тайно оставлять себе изображения своего главного пристрастия и любоваться ей столько, сколько ему бы хотелось. Конечно, нехорошо думать о таком, но Лиам бы хранил такие маленькие портреты сестрицы отдельно, в самой крошечной из коробочек и неприменно у себя под кроватью. Чтобы любопытная Лилит, заявившаяся в его комнату с уборкой, не раскрыла бы его позорную тайну. Кажется, он сделался преступником, и как так получилось? Такой безгрешный мальчик, а внутри не такой в самом деле и праведный. Да он, по правде, и не стремился быть чистым совестью перед Творцом. Да верил ли Лиам в Него вовсе? Совершенно нет. Сестрица водила его в церковь по выходным, сама блаженно складывала руки перед собой и, забывшись, молилась, казалось, обо всех, кто ее окружал, кроме себя самой. Другим она просила благополучия, себе — прощения. Но за что было ее прощать? Она не большая грешница, чем ее брат. Знал бы Лиам, что сгорали они душой с ней в одном общем пороке… — А где ваша дама? — послышался рядом мягкий бархатистый голос. Лиам вздрогнул, не ожидав, что его вырвут из раздумий. Он чуть не подавился вином, услышав такие слова.       И почему так резко кровь прилила к лицу, почему затряслись руки и сразу же захотелось оправдываться, хотя его ни в чем ещё не обвинили? Его дама… О ком спрашивал мистер Браун, так неслышно подошедший к нему, одиноко стоящему в самом неприметном углу залы? — Простите? — попытался собраться Лиам, прикрыв рот рукой. Коснувшись губ, он, казалось, выдал себя ещё больше, заалев ярче тлеющего огонька свечи. Как же не вовремя смущение охватило его, как оно выдавало молодого человека. Ему решительно нельзя совершать преступлений — он не сумеет скрыть улик. — Я спрашиваю: где сестрицу потеряли? — улыбнулся мистер Браун как-то загадочно весело. Лиам не был уверен, но ему подумалось, что мужчина заметил в полумраке его расцветшие, как розы в мае, щеки, оттого и смотрел таким взглядом, словно все ему на самом деле было известно. Нет, Лиам все это себе лишь надумал. Откуда бы этому дородному добряку догадаться о том, что юноша не признавал в себе и сам? Не мог он догадаться, нет, конечно же. Но если Лиам не прекратит так красноречиво смущаться, недолог час, он все поймет. — Ой, как, вы не знаете? — Лиам постарался придать своему голосу такое звучание, чтобы невозможно было различить в нем дрожи. — Жозефина нездорова, она предпочла остаться в отеле, чтобы не разболеться ещё больше.       Мужчина понимающе кивнул. Госпожа Солсбери была его добрым другом, наверное, самым любимым, после дражайшей супруги, само собой, и он искренне расстроился из-за ее отсутствия. Жаль, Жозефина интересным приятелем его не считала. Она помогала старику из жалости. — О, вот оно как, — протянул мистер Браун, отпивая из своего бокала. По его сияющим глазам было видно, что он успел продегустировать уже достаточно вин, чтобы так без причин улыбаться. — Берегите ее, молодой человек, она у вас настоящее сокровище.       Мужчина удалился, не дав юноше вставить и слова. Лиам вновь готовился оправдываться. В голове лихорадочно кружились мысли о том, что Жозефина никакая не «у него», и пусть с тем, что она — сокровище, спорить бы юноша не стал, в том, что она — «его дама», молодой человек бы усомнился. Не столько с мистером Брауном, как с самим же собой он готов был почти подраться за ту правду, что рвала его изнутри. Это все вино, да-да, это все предательски сладкий спирт, подкрашенный алым и вишнёвым, все он шепчет Лиаму о том, какая его сестра прекрасная, и как бы он теперь хотел, чтобы она была «его дамой». И его сокровищем. Его брошенным сокровищем, оставленным им в болезни и в одиночестве. Как же жестоко было с его стороны вот так с ней обойтись… Боже.       В душе юноши помрачнело, стоило ему взглянуть на часы и представить, как его любимая Жозефина в пустом особняке под бой часов загадывает желание. Совсем одна. Ей даже не с кем будет подержаться за руки, чтобы прочесть молитву. Каким же жестоким человеком был Лиам, раз позволил себе так бесчувственно поступить с ней.

***

      Стоило двери закрыться перед ней, как у Жозефины закружилась голова. Пришлось скорее сесть, чтобы не упасть вовсе. Милый мальчик, что же ты творишь с ней одним своим существованием?       Проведя дрожащей влажной рукой по раскалённому лбу, Жозефина тяжко вздохнула. Стерев с лица испарину белым кружевным платком, пахнущим чистотой и ромашковым маслом, женщина прижалась щекой к стене. Как же горело внутри.       Горело болезнью, что, женщина чувствовала, медленно охватывает ее личное сумасшествие, ее безумие, сливаясь с ним, становясь единым. В огне Жозефина видела свою главную боль и свое главное счастье. Такое недоступное и неприкосновенное. Только протяни руку, оно обожжет пальцы.       В каком-то бреду она дошла до гостиной. Полумрак царил в помещении, комната была освещена лишь языками огня, что упоенно лизали поленья в камине. По полу скользили тенями очертания предметов интерьера и ее — единственной, что в этом всеобщем спокойствии была словно неупокоенной душой, все мечущейся, пытающейся отыскать себе пристанище.       Жозефина бродила по комнате, рассматривала книжные шкафы, серванты, застеклённые витражными мозаиками, трельяж, софу, тяжёлые портьеры… Все было как и раньше, казалось, до всех смертей все было точно таким же.       Дедушка… Его портрет стоял на каминной полке. Взяв в дрожащие руки хрупкую рамку, Жозефина прижалась к стеклу губами. Эдгар Солсбери смотрел на нее все так же, как и десять, пятнадцать лет назад. — Прости, прости меня пожалуйста, — прошептала она еле слышно. От горячего дыхания стекло запотело. Лицо дедушки затуманилось. — Ведь ты бы не простил меня, узнав, кем я стала, правда? Помнишь, как ты хотел выдать меня замуж…       К глазам подступили слезы. Они покатились по щекам, стоило Жозефине вспомнить, как на каждом семейном празднике, каких она ждала со страхом, обсуждалось ее в очередной раз не состоявшееся замужество. — Я знаю, ты хотел как лучше, — сказала женщина, склонив голову. Ей живо вспомнилось, как отец и дед вгоняли ее в краску, обсуждая за праздничным столом ее будущее, то, какой прекрасной она станет женой для какого-нибудь состоятельного соседа, какой в своем обхождении совершенно галантен и неприменно о ней самой лучшего мнения. Как Жозефине были противны такие обсуждения, как она не любила, когда ее выставляли словно на торги, стараясь повыгоднее зарекомендовать перед очередным неприятным мужчиной с липким взглядом и совершенно не благородными намерениями. Она знала, чувствовала, что любить ее ни один из них не будет. Она была выгодной партией во всех отношениях кроме одного — характера, непокладистого и своевольного. Из-за него Жозефина так и осталась старой девой. «Ты опять нагрубила ему, Жозефина! — не унимался дедушка, смотря на нерадивую внучку через бокал красного вина. — Чем тебе не угодил мистер Фосетт? Он самый представительный жених во всем городе, чего тебе ещё надо?»       Может, любви? Чьей-то чистотой и нежной, ничего не желающей взамен? Ах нет, это лишь девичьи мечты. К своим сорока двум Жозефина поняла, что такой любви ей в жизни не дарили. Может, ее и не существует вовсе? Не способны любить ее просто так, ведь обязательно нужна причина. С каждым годом причин становилось все меньше. Ни лицом, ни телом теперь она не могла заставить себя любить. Да и финансовым положением тоже. Пусть они и не бедствовали, но и не были состоятельными достаточно, чтобы кто-то пожертвовал остатком своей жизни ради звенящих монет, живя в браке с неприветливой и хмурой старой девой. Ну и слава богу. Хватит с нее унижений.       Жозефина в такие часы, когда дедушка так отчитывал ее, смотря через прозрачный кубок с алой жидкостью, как через увеличительное стекло, словно без инструмента на нарушительницу общих порядков и взглянуть было нельзя, чувствовала себя провинившейся, ведь осознанно шла против воли старших. Но не могла же она добровольно отдать себя невесть кому! Женитьба — это же навсегда, а для молодости это слово слишком тяжело и неподъёмно, чтобы обрекать себя на подобную жизнь. Навсегда — слишком долгий срок, чтобы добровольно на него соглашаться. Не могла Жозефина вот так, без любви, какую совсем не чувствовала к навязчивым ухажёрам, отдать себя почти незнакомому мужчине. Она была в их глазах надменной и гордой, но состоятельной, потому жениться на ней и терпеть рядом с собой непокорную супругу желали многие. А дед и отец желали улучшить финансовое положение семьи, ведь, пусть жили они и небедно, лишних денег никогда не бывает. Жозефина была для них разменной монетой, как бы ей не говорили о доброте и всей нежности, с какой относились к ней. Не любили они ее, иначе бы не стали так поступать. Не заставляли бы искать себе кавалера. Покупателя… «Но дедушка, они же ей противны, — как-то вступился за нее маленький Лиам. Ему было лет десять, может, одиннадцать. Он всегда был таким проницательным, всегда так чутко понимал ее настроения. — Хочешь, я сам женюсь на сестрице, только бы вы не донимали ее и не заставляли больше встречаться с этими господами?» — Ах, дорогой… — всхлипнула Жозефина, стоило ей вспомнить, как мальчишка брал ее за руку и шутливо клялся хранить верность. У него и кольцо было. Правда, сушка на палец ей так и не налезла…       Все посмеялись, дедушка пожурил мальчика, сказав, что он ещё слишком несмышленый, чтобы вмешиваться в подобные вопросы. А у Жозефины отныне ком стоит в горле, а сердце как придавила могильная плита. Знать бы ей тогда, что надо было соглашаться… Единственное предложение, какое она бы с радостью приняла, сделал ей так давно десятилетний ребенок. Жозефина — явно любимица судьбы.       Упав в кресло перед дышащим жаром камином, женщина откинулась на спинку, положив портрет дедушки себе на колени.       Он был хорошим. Правда хорошим, пусть и требовательным. Сейчас, смотря в его лицо, в его строгие глаза, женщина хотела отвести взгляд. Ей стыдно, ей кажется, давно умерший человек испепеляет ее презрением. Он знает. Смотрит на нее с небес и все-все прекрасно знает. Знает о ее безумии, о ее самом главном грехе, какой отныне не даёт ей спать.       В слезах женщина упала на подлокотник. Ей живо представилось, как ее грешная душа рвется наружу, как сгорает ее плоть в порочном пламени неверных мечтаний. Ее и хоронить будет постыдно. Такую страшную грешницу и отпевать не станут. Закопают на безымянном кладбище и забудут. Обними ее, сырая земля, забери с собой. Среди живых ей больше нет места.       Ей слишком жарко, душно, слезы катятся из глаз неостановимым потоком. Не дышит нос, саднит горло, болит голова. А тело столь слабо, что может только безвольно упасть на пол и лежать, старея и увядая. И почему в такой светлый праздник Жозефина ждёт смерти? Не хочет осквернять Всевышнего своей мерзкой сущностью, своей гнилостной душой.       Она и не заметила, как портрет выпал из её ослабевшей руки, стукнувшись об пол Стекло разбилось, теперь лицо Эдгара Солсбери рассечено уродливой паутиной тонких трещин. Прости, дедушка, она осталась одна, а теперь так жаждет встретиться с тобой в отсыревшей могиле. Темный и страшный ящик, пахнущий приторной смертью душит, гниль и затхлость, там ей место. Пусть Лиам празднует, она не станет мешать ему ни в чем.       Перевернувшись на спину, Жозефина пустыми глазами смотрит в бесконечно высокий потолок. Ей вспомнилось, как однажды в их отель вселился новый постоялец. Забавно, он был к ней так внимателен. Как же его звали? Жозефина уже и не припомнит. Так болтлив, он осыпал ее комплиментами, а она лишь отмахивалась. Зачем ты хвалишь ее, ведь все равно всех ждёт одна и та же участь. Его портрет висит в самом неприметном углу на стене. Мужчина с такими тяжёлыми глазами, что невольно вздрогнешь, стоит взглянуть на него. Усы, орлиный нос, он словно знал что-то, чего не знали другие, ходил таким загадочным. Знал бы он, что у самой Жозефины тайн было больше его собственных. Под конец и узнал. Реймунд, кажется, так он звал себя, целуя ей руку. А впрочем уже неважно. Неважно, он сейчас там же. Там, куда саму Жозефину тянет грешная душа. На кладбище. Кажется, лихорадка жжет ее разум, отставляя от мыслей лишь пепел. Два огня таки слились воедино, как прискорбно. А впрочем и это теперь неважно.

***

      Чем быстрее щелкали стрелки настенных часов, тем Лиаму становилось беспокойнее. Он чувствовал, что случится что-то страшное, возможно, уже происходит, а он и не ведает, стоит с бокалом в шумном и блестящем всеми цветами зале, из какого так хочется скорее сбежать. Да, он бы сбежал, а что ему мешает? Со всех ног несись домой, конечно! Предчувствие не врет тебе, ей плохо без тебя Спаси неправильно любимую сестрицу, пока не стало слишком поздно.       Отставив в сторону бокал недопитого вина, юноша уверенно направился к выходу. Его окликнули пару раз, но Лиам не слушал. Его разрушала изнутри совесть, что набросилась на него с упреками. Как он мог… Волна страха накатила на Лиама. У него была слишком хорошая фантазия, чтобы вообразить, как сестрица мучается там одна, как она мечется по дому в поисках помощи, какую прежде отвергала, как зовёт его. И как никто ей не отвечает. Ну что он за изверг… — Куда ты, Лиам? Осталось всего полчаса… — окликнула его уже изрядно напившаяся Лилит. Она странно откровенно обнималась с Мэри: хозяйка праздника повисла на плече служанки, что-то жарко шепча девушке на ухо. Вот тебе и на. А Лилит еще упрямилась —вот как задружилась с госпожой Мэри, что та теперь от нее не отлипнет.       Но Лиаму не было до них никакого дела. Он уверенно направился к выходу, не говоря никому ни слова.

***

— Пожалуйста…ах, пожалуйста, пусти меня… — шептала Жозефина, уже разорвав ворот своего закрытого платья. Голубого. Лиам подарил его ей на праздник. Так приятно было его участие… Ему на самом деле не нравилось, как Жозефина одевалась, он считал, она портит себя скромными и слишком неприметными нарядами. Словно намеренно старит себя.       Она металась по креслу, не находя в себе сил очнуться. То ли во сне, то ли в бреду женщина безвольно махала руками, прося наваждение уйти прочь. Она видела, как ее тащат на страшный суд, за волосы волокут каяться перед Всевышним. А ей было так страшно, так стыдно сознаться в своих же грехах, что она отчаянно старалась сбежать. — Нет, прошу, пощадите…       Она задыхалась. Хватая воздух пересохшими губами, Жозефина помнила, как они горели от одного случайного касания. Что так ей понравилось. За него ее ведут отвечать. Ставят на колени, приказывают каяться, а она не может. Боится. Теперь уже не за себя — за него. Боится выдать своего милого мальчика, боится, что и его накажут за то, что он стал объектом ее грешной любви. — Помогите, кто-нибудь, прошу…       Но ее мольбы никто не слышит. Перед глазами плывут образы. Дедушка, что смотрит на нее через кроваво-красное вино. Его лицо рассекает трещина. «Грешница. Позор нашей семьи», — звучит в голове его осуждающий голос.       Он глядит на нее с презрением. Этот тяжёлый холодный взгляд прибивает к земле. Конечно, да, она их позорит. Позорит благородную фамилию, позорит род своей непокорностью, своим характером. Позорит тем, к кому теперь ее влечет. Стоило выйти за Фосетта, стать кроткой женой и навеки замолкнуть. Тогда дедушка был бы доволен. Ведь он хороший, но просто порой строгий.       Язвительная Лилит маячит перед глазами, прыгает то в один зрачок, то в другой. Неугомонная, да почему ты не можешь постоять спокойно! Почему не можешь просто перестать существовать! Зачем ты? Зачем ты просто есть?! Ах да, чтобы отравлять ее жизнь, и как Жозефина могла позабыть.       Но самой большой страх было увидеть его в этом аду, в этом хаосе. Десятилетнего, с сушкой в руке. — Я согласна, Лиам, — шепчет она, или уже просто еле шевелит губами, Жозефина не разбирает. Она вытягивает руку, но никто не надевает на ее палец кольца.       Стоило ей согласиться, мир красится в алый. Вино из бокала дедушки плещет её в глаза, щиплет нос запахом спирта и приторной затхлостью земли. Ее десятилетнее сокровище бьёт ее по руке с такой силой, что на коже остаётся царапина. «Глупая сестрица, я ведь пошутил»       Пошутил… Ну конечно, и быть не могло иначе. Жизнь смеётся над Жозефиной, только ей почему-то не весело. Ей больно, обидно, ей хочется плакать. Глупая сестрица, на что ты надеешься? Неси свой крест сама, неужто ты думаешь, что тебе кто-то поможет? Тащи, тащи, ведь ты не принимала помощи. Теперь тебе ее и не предложат.       В бредовой агонии она скатывается на пол. По ковру рассыпаются ее волосы — прическа давно распалась — подол светлого платья соскальзывает вниз, струясь по сиденью кресла. Распластав руки, Жозефина лежит перед камином, как перед вратами в преисподнюю, все ещё наивно молясь о том, что придет к ней ее спаситель и потушит греховное пламя. Не придет, не придет, Жозефина. Ведь ты сама отпустила его на праздник.

***

      Лиам бежал, поскальзываясь на заледеневшей дороге. Пару раз он свалился в сугроб, запнувшись обо что-то. Словно кто-то не пускал его домой, останавливал, не давал бежать. Он чувствовал, что уже опаздывает, уже его сестра в опасности, а он медлит, кошмарно медлит, не успевая ей на помощь.       Ветер свистел в ушах, глаза не видели ничего в разыгравшейся на улице снежной метели. Сбилось дыхание, от скорого бега закололо в боку. Да разве важно, главное успеть к ней. Лиам словно не своими глазами видел, как она задыхается, как ужасно ей сейчас одной в холодном доме, как ей плохо, как нужна ей его помощь. Она впервые о ней просила, а Лиам медлил, не спешил протягивать ей свою руку.       Когда до дома оставалось всего ничего, Лиам как нарочно наступил на свои же развязавшиеся шнурки. Со всего маху он приложился об твердую землю, растянувшись около одной ещё не закрывшейся лавки. Кажется, то была аптека.       Перед глазами блестели искры, голова гудела от сильного удара. Расплывающимся взглядом юноша постарался оглядеться. Он не смог четко рассмотреть ничего, кроме одной единственной надписи, выведенной красными витиеватыми буквами над входом. «Поцелуй под омелой — лучшее лекарство», — так гласила вывеска, обрамленная как раз таки веточками целебного растения.       Лиам помотал головой, стараясь отогнать вдруг осенившую его мысль. Вот зачем он так нёсся домой, вот какое снадобье на самом деле спешил ей отдать.       Да нет, похоже, он слишком сильно ударился головой. Не станет же он целовать сестрицу? Да нет, как раз таки станет, если ей от этого будет легче       Лиам хотел быть полезным, хотел, чтобы и на него могли положиться. Властная сестрица всю жизнь смотрела на него как на больного, как на человека, какому неприменно нужен уход и самое нежное и трепетное обращение. Теперь в таком обращении нуждалась она сама. Лиам не знал, почему вдруг так испугался, почему вдруг решил, что Жозефина чуть ли не умирает, но он чувствовал, что просто обязан быть там, рядом с ней, когда ей так нужно его присутствие. Может, и выдумал он все. Сестрица покрутит пальцем у виска, когда узнает, что в самый разгар праздника Лиам со всех ног помчался домой, ведомый одним лишь предчувствием. Безумие ли это, или угрызения совести? Да какая разница, юноша был уверен, что сестрица нуждается в нем.       А может, то он вдруг резко зануждался в Жозефине? Или было то внезапным желанием отплатить ей за всю доброту и любовь, что она ему бескорыстно давала? Ведь сам Лиам на ласку особо щедрым действительно не был. В частности потому, что не хотел подогревать свои неверные желания, не хотел выдавать желаемое за действительное. Он отрицал свою тягу, но сейчас бежал как раз ей навстречу, раскинув руки и практически клянясь, что его влечение — не ложь, и отрицать его бессмысленно. Прости его, Жозефина, за то, что он перестал видеть в тебе свою старшую сестру и теперь спешит расцеловать тебя, уверенный, что его прикосновения спасут тебя. Глупый мальчик, что с него взять? Распереживался понапрасну. Может, свернуть назад? Все же он убежал с праздника так неучтиво, нельзя так вот срываться с места, ничего не объяснив. Голова шла кругом. И что ему делать, куда бежать, куда спешить?       Уже не повернешь назад, ведь руки касаются обжигающих холодом ворот, ладони толкают тяжёлую дверь, а в нос ударяет запах чадящего камина. Слишком жарко, душно, стоит открыть окно, ведь так и задохнуться можно. — Сестрица! — зовет он с порога, но никто не отзывается.       Становится жутко. Почему-то Лиаму кажется, что где-то тихо щелкающие часы отсчитывают время до чьей-то гибели. Мальчик слишком впечатлительный, все ему чудятся в святой праздник какие-то страхи. — Жозефина!       Но ему не отвечают.

***

      Ей слишком плохо, чтобы что-то услышать. Жозефина слышит лишь шум крови в собственных ушах, в каких словно звенят церковные колокола, а она, как не повезло, лежит под самым основанием, а над головой раскачивается медная юбка, кружит железный язык, стучит и стучит без конца, сводя с ума, лопая перепонки и пуская кровь, что теперь, кажется, окропляет ее волосы и ковер перед камином. Ты ведь хотела встречи с дедушкой, несчастная? Смерть приходит медленно. Ведь судьба любит тебя. И не придет тебе на помощь мальчик с сушкой. Ведь он лишь пошутил, что любит тебя. Все это шутки жизни, какие почему-то тебе не нравятся. И почему тебе они не кажутся смешными?       Жозефина не поняла, в какой момент ее разгоряченное тело, ее воспалённый мозг и гудящую голову обдало целительным холодом. Ее, кажется, кто-то тормошит за плечи, что-то кричит, зовёт, а она молчит, не в силах понять, кто же так милостив к ней. Кто-то пришел спасти ее, как благородно. Видеть бы ещё своего спасителя. Но зачем он? Для чего решил вырвать ее из объятий такой родной смерти, к какой ее теперь влечет сильнее, чем к жизни? Зачем ей жить, доблестный рождественский рыцарь, неужто тебе знать лучше нее? Для чего ей, она же так хотела утонуть в сырой земле и затхлом воздухе гниющего гроба, а ты ее спасаешь. Это же, в самом деле, невежливо — пренебрегать желанием дамы. — Очнись, сестрица, прошу тебя!       Ко лбу прикладывают что-то холодное, к щеке прижимается лёд. Или нет, постойте, то не лёд, то чья-то ладонь, да-да, пальцы, дрожащие, мягкие пальцы обхватывают ее подбородок, треплют, проходят по шее. Колокол словно предстал так сильно качаться, взгляд становится яснее. Голубые глаза остужают пылающий смертью разум, с пересохших губ еле срывается: — Лиам… — Слава богу, — выдыхает он, прижимаясь к сестрице. Он притягивает Жозефину к груди, нежно гладит руками ее по спине, к какой прилипло голубое платье. — Как я за тебя испугался.       К щекам тут же подкатывает смущение. Только придя в себя Жозефина поняла, что сидит теперь вовсе не у камина. Ее перенесли в коридор, посадили на подоконник у приоткрытого окна. Боже, с какой тревогой смотрит на нее Лиам, как он в самом деле испугался. Как неловко, она заставила его переживать… — Ты холодный… — произнесла она, чувствуя его ледяную щеку на своем плече. Но только юноша захотел отстраниться, как женщина прижалась к нему крепче. — Нет-нет, так лучше… Прости, что заставила тебя переживать. Зачем ты вернулся, ведь совсем скоро… — Какие же все это глупости, сестрица, — выдохнул он, видимо, ещё не веря, что все обошлось. — Ни в чем ты не виновата, что за дурная привычка — корить себя за то, к чему ты порой и не причастна? Ты угорела перед огнем, вот и все.       Уткнувшись носом ей в шею, юноша несмело продолжил. Он жутко перепугался, увидев ее, растянувшуюся перед камином. Опасно же вот так, но, видимо, Жозефина вовсе забыла, каким коварным может быть угарный газ. Предчувствие не обмануло, благослови его Всевышний. — Я почувствовал, что ты нуждаешься во мне, вот и пришел… — Знал бы ты, как часто я в тебе нуждаюсь…       И что заставило Жозефину в этом признаться? Вроде, и не пила она в тот вечер, чтобы быть столь откровенной в своих тайных желаниях, однако не смогла сдержаться и нечаянно рассказала… Эх… Но, может, в Рождество простительно? Раз судьба спасла ее от смерти, может, она и правда любит Жозефину, просто по-особенному? Так, чтобы за страданиями после следовало счастливое блаженство? Может пора наградить мученицу, она ведь столько натерпелась?       Лиам поднял голову, и отчего-то по его лицу растеклась веселая улыбка. Жозефина проследила за его взглядом. Тут же ее щеки вновь залила краска. О нет, омела, висящая на карнизе… Счастье пополам со стыдом. Главный грех и самое заветное желание, какое запретно загадывать даже под бой часов в полночь.       Стрелки тихо щелкали, мерно отсекая прошлое от грядущего, снег падал по ту сторону окна, укутывая серый город чистотой. Такой же светлой, какой милый юноша с кипенно-белыми волосами обнял ее саму, спасая от коварного жара смерти. — Знаешь, что я загадаю? — вдруг спросил он, наклоняясь ниже. Женщина уперлась спиной в оконный импост, что крестом вжался в её позвоночник. Главная грешница распята своим белокурым спасителем под омелой… Ей должно быть совестно…       Но отчего-то чувство это притупляется, давая воздуха другим, давая рукам обнять его плечи. Отчего-то ей уже не стыдно. Чего же ты желаешь в подарок, милый мальчик? Ей не угадать.       Руки юноши ложатся на ее щеки, обнимают скулы трепетно, остужают горящую кожу. Неужто ты исполнишь ее рождественское желание?       Жозефина вдруг сама подаётся вперёд, притягивая мальчика ближе. У него и губы холодные. Дарящие такую нужную ей прохладу, ту морозную здоровость, без которой она изнывала. Его поцелуй мягкий и бережный, вовсе не напористый и ни в коем случаи не страстный. Это поцелуй того трепетного внимания, той нежной заботы, какую он спешил ей отдать, за какую спешил благодарить. И Лиам благодарил, невесомо касаясь женских губ, что готовы расплыться в улыбке от охватившего ее блаженства. Того блаженства, какое судьба ей дарила после нескончаемых страданий.       Лиам чувствовал, как его сестрица словно расцветает в тепле его объятий. Может, и правы были те, кто написал ту табличку над входом в аптеку? Вот только не сам поцелуй под омелой лечит, а тот, кто его дарит. Ведь, как говорится, в Рождество что не пожелается…       Бой часов отсекает минувшую ночь от наставшего утра, снег все так же мерно сыпется на уже давно побелевшую землю. И вроде ничего не поменялось, но тут как посмотреть. Двум душам в мрачном душном доме стало явно легче дышать в объятиях друг друга.