Schätzchen

Собрание всех городов страны уже привычно превращается в хаос. Большинство разбивается на группки по регионам или по друзьям, кто-то спорит с соседями, кто-то ругается, кто-то и по сторонам глядит, чтобы поскорее улизнуть из комнаты. Вильгельм воодушевлённо разговаривает с Санкт-Петербургом, он как раз говорит о важности сохранения культурного наследия реставрации, там рядом с ним кто-то вздыхает и глаза закатывает, но Романов воодушевлённо кивает — поэтому Вильгельм продолжает- Его сначала кто-то под руки со стула поднимает, и только потом носа касается такой знакомый запах. У Гриши он всегда очень слабый был, такой, что если не принюхивается, то решишь, что он бета. Но нет. Вильгельм слишком хорошо знал. *** Гриша не ждал. Оно начинается раньше срока. Ещё до собрания, он подумывает не пойти, но, кажется, его не так сильно пока кроет. Да и запах у него всегда слабый был, даже в это время, скорее всего, никто не почует. Да и, в конце концов, о его природе знали — это не тайна. Смотрели на него и удивлялись, но знали. Собрание же затягивается. Грише хуже: сначала голова кружится, потом тело ломит, низ живота прихватывает. Он на сидящих на соседних стульях поглядывает: никто не принюхивается. Это лучше. Он же… без пары. Но взгляд падает на одну светлую макушку через весь стол. Вильгельм о чём-то воодушевлено рассказывает, наверное, нехорошо его сейчас прерывать. И с собрания уходить нехорошо. Но. Гриша губу прикусывает. Пока ждёт. Но голову ведёт, сознание отключается. Всё человеческое, что в нём есть — хочет только его. А вот всё животное… да, в целом, тоже только его. Потому что Гриша хочет, чтобы именно он был его парой, и давно, но спросить никак не решается. Стул по полу ножками скрипит. Гриша слышит удивленные голоса и только потом понимает, что уже встал, его шатает, голову кружит, но Волжский упрямо пересекает весь зал. Хватает Вильгельма под руки, со стула поднимает, на плечо закидывает и выбегает… *** — … бить будет? — … да чего ему Калининград сделал? Болтал только много. — … шумный он, когда до реставрации разговор доходит… И только Самара и Саратов переглядываются. Потому что они та самая семейная пара, у которой Волжский всегда просил совета. И они всегда будут молчать. *** — Гриш, что… Вильгельм замолкает и принюхивается. Запах у его любимого всегда слабый был, им пахла буквально кожа Гриши, а так как они не пара, только вместе… Вильгельм к плечу льнёт и всем телом изгибается, чтобы оказаться ещё ближе. Привычный мягкий запах его омеги сейчас ощущается острее, будоражит, волнует. Гриша дверь в номер толкает и внутрь заваливается. Захлопывает, Вильгельма на ноги ставит-роняет и в губы впивается. Целует жадно, сразу проталкивает язык, кусает губы, зализывает. Lieber Himmel, как давно?.. а впрочем. Это же его Гриша, Волжский слишком ответственный, чтобы собрание пропустить, сколько же? Сколько терпел?.. Гриша всем телом вжимает его в дверь, хватает запястья, от губ отрывается и тихо скулит. — Гриша, Гришенька, — шепчет Вильгельм, вырваться пробует — любимый его держит, но пальцы мелко дрожат. Твангсте обеими ладонями лицо обхватывает и к себе притягивает. Лбом к собственному, в глаза заглядывает, Гриша дышит так тяжело и трётся об него всем телом. Зрачки расширены. — Хороший мой, — шепчет Вильгельм и ласково поглаживает по щеке, — почему раньше не сказал? — … через пару дней, — сбивчиво выдыхает Гриша и снова впивается в его губы. — Гришенька, — шепчет Вильгельм и целует в ответ. Рвано, сбивчиво, их языки сплетает, ласкает, руками лицо крепко удерживает, в глаза заглядывает. И в полыхающей в них страсти тонет. Спешно стаскивают друг с друга одежду. Трещит ткань, кажется, пуговица одна отлетает, но это совершенно не важно, важны только эти горячие губы, ласкающие его. Гриша скулит и утыкается носом в его макушку. Запах вдыхает жадно. Пальцами цепляется. Скулит. — Schätzchen (*~дорогой), солнышко, тише-тише, — сбивчиво шепчет Вильгельм и подталкивает любимого вглубь комнаты. — Alles ist gut (*всё хорошо), я держу тебя. Вильгельм путается, сердце в ушах стучит так громко, а пульс давно сбился. Вильгельм путает языки, но какая разница, они давно поняли, что немецкий Гришу вовсе не пугает. Оба только боялись больше, как он отреагирует, а по факту… Гриша заводится с него так же, как со всех ласковых на русском. — Bärchen, (*медвежонок) — шепчет Вильгельм и целует его в нос. К кровати подталкивает. — Родной мой, котёнок, тише-тише. Вильгельму всё равно, что он всегда в такие моменты путает языки. Обычно Гриша оба понимает, сейчас же любовник его уже ничего не понимает. Lieber Himmel, как терпел?! Ему сейчас должно быть-, и нет же, из всех на собрании он добрался именно до Калининграда… — Liebling, süßer, (*любимый, сладкий мой) — шепчет Вильгельм и зацеловывает его лицо. Толкает на кровать. Срывается. Рычит низко, Гриша поперёк кровати на спину падает, уже обратно встать пытается, к нему тянется, Вильгельм его руки перехваливает и к кровати придавливает. Сам сверху на бёдра Гриши усаживается, трётся, тот низко скулит и тянется за очередным поцелуем. — Herzblatt (*~любимый), дорогой мой, солнышко, тише, ну же, ich liebe dich… (*я люблю тебя) Гриша задыхается, да и Вильгельм тоже. Белье стаскивает, напряжённую плоть любовника рукой обхватывает и медленно ласкает — но Гриша срывается, ёрзает, скулит, бёдрами подмахивает, подгоняет. — Тише, wie ungeduldig… Гришенька… Но спешит, внутреннюю сторону бедра ласкает, сам сбоку усаживается, Гриша и сам ноги разводит, чтобы Вильгельм уже между ними устроился. — Хороший мой, — Калининград шепчет, а Гриша морщится от боли и выгибается навстречу его прикосновениям. — Тише, я здесь, я с тобой. Вильгельм внутреннюю сторону бедра расцеловывает, поглаживает, Боже, смазки так много, что стекает по бедру, сколько, да сколько же его любимый терпел? Как только никто не заметил? Вильгельм низко рычит, стоит о других подумать. Другие. — Гриша, Гришенька… Гриша только его и точка. Пора давно было… да он. Страшно. Они вместе уже, но если навсегда — совершенно другое дело, а спросить… он спросит. Им давно пора поговорить. Не сейчас. Вильгельм плоть любовника рукой обхватывает и быстрее ласкает. Пальцами смазку собирает и осторожно толкает, но Гриша бёдра приподнимает и пытается насладиться сам. Глухо стонет, скулит и хрипит. Вильгельм судорожно ртом воздух хватает, но держится. Из них двоих только он в здравом рассудке, но спешит сильнее. Два пальца глубже толкает, расстягивает, раскалённые мышцы вокруг сжимаются — Вильгельм шумно сглатывает, но осторожно любовника подготавливает. Третий. Гриша простыни комкает, голову запрокидывает, но боль явно отступает. Вильгельм знает, он рядом с Гришей не первую течку проводил. Не первый год знает, он малейшие знаки его партнёра наизусть выучил. Каждую мягкую улыбку только уголком губ, которую другие и не замечали вовсе. Или как тяжело дышит Гриша, когда выгибается под ним и тихо стонет его имя. Lieber Himmel, помогите ему хоть кто-то. Рассудок Волжскому полностью отказывает, а под таким шальным взглядом из-под приоткрытых ресниц… Вильгельм теряет и себя. Пальцами любовника ублажает, чуть загибает, разводит, другой рукой быстрее ведёт. — Ви… иль… Вильгельм низко рычит и довольно скалится. А всё равно помнит, с кем он. На собрании, в окружении стольких других — он всё равно именно Вильгельма нашёл. Именно его выбрал. Твангсте с края кровати на пол перебирается — Гриша возмущённо шипит, за ним тянется, но Вильгельм уже между его разведённых ног устраивается и губами обхватывает разгоряченную плоть. Посасывает, лижет — Гриша стонет громче и приподнимает бёдра — Вильгельм ему всё позволяет, глубже берет, одной рукой себе помогает и ниже обхватывает, второй продолжает подготавливать. Гриша обратно на кровать откидывается и голову запрокидывает. Дышит так тяжело. Вильгельм за щёку пропускает, глубже берёт, любовник в податливый рот до горла вбивается, слёзы в глазах застывают, но тот только глухо стонет и едва держится не закашляться. Гриша ему в рот кончает, расслабляется на пару мгновений. Вильгельм только на кровать перелезает, знает, грудь пока зацеловывает, руками ласкает, жадно гладит, куда только дотянуться может. Между ног устраивается, Гришу течка с головой накрывает, и в тот же омут Вильгельма затягивает. Он рукой себе помогает и плавно в любимого толкается. Гриша глухо постанывает, тянется, поцеловать пытается, да их разница в росте сейчас мешает, проклятье. — Verdammte- В макушку, так в макушку. Гриша его обеими руками обхватывает, цепляется, ногу в колене сгибает и дальше в сторону отводит, Вильгельм же за внутреннюю сторону бедра любовника придерживает. Быстрее движется, громче стонет и низко рычит. Голову ведёт, Гриша так податливо под ним изгибается и тихо постанывает- — Schatz (*~сокровище моё), — ласково зовёт Вильгельм и зацеловывает обнаженную грудь. — Дорогой, любимый… Сбивается, как же громко стучит сердце любовника под его пальцами. Стук собственного оглушает. Каждый изгиб тела друг к другу подходит. Идеально, восхитительно, обжигающе. Одно дыхание на двоих, один сбивчивый ритм. Твангсте под свои же движения едва подстроиться может, но член любовника ласкает, сжимает, рукой быстрее ведёт, когда в такое податливое тело быстрее и глубже входит. — Гриша, Gregor, Schätzchen, lieber, (*~ любимый)— Вильгельм хрипит, горло всё же саднит. Его любимый в пояснице прогибается, глухо стонет и ему в ладонь кончает. Твангсте низко рычит и его бедро до боли сжимает, оставляя следы пальцев. Сразу же извиняется, зацеловывает шею, грудь… Не хочет, но отстраняется. На бедро изливается. Гриша обеими руками Вильгельма к себе притягивает. Носом в макушку утыкается и глубоко вдыхает. Его собственный запах Вильгельма обволакивает, ласкает, пеленает и обнимает. Тот поэтому разнеживается и на груди любовника уютно устраивается… и засыпает. Гриша его через пару часов разбудит. И ещё через пару часов. Гриша глухо скулит и всем телом к любовнику льнёт, они в этом жаре не сгорят. Их общий огонь греет и поглощает. Ближе к вечеру Вильгельм помнит, что заворачивает любимого в одеяло, Гриша спит чутко, но это некое чувство защищенности сбивает его с толку. Твангсте телефон находит, но не свой. Заказывает обоим еды, силы им понадобятся, а когда за доставкой выбегает, то на себе чей-то взгляд чувствует. Оборачивается. — Привет, Настя, — машет он, а Самара задумчиво смотрит и коротко кивает в ответ. Гриша ещё спит, хорошо, что не заметил ухода. Вильгельм на кровать рядом с ними садится и острожно касается плеча. — Гриш? Гриша, вставай, солнышко. Тот лишь сонно бурчит и забавно морщится, что Вильгельм тихо хихикает и складку между бровей кончиком пальца разглаживает. В висок целует. И ниже, лицо пальцами обводит и поглаживает вниз до шеи. Гриша сонно моргает, но когда его взгляд фокусируется на Вильгельме — он того сгребает в охапку и прижимает к груди. Твангсте смеётся, но замечает с упрёком, — Гриш, я голоден и знаю, что и ты тоже. В ответ ему только недовольное сопение. Всё же в такие периоды Гриша становился невероятно упрямым. Это, правда, Вильгельма, зачастую, умиляло, но уговаривать было не из лёгких. Тут ещё и искушение: Гриша ведь сейчас такой беззащитный, так доверчиво к нему льнёт… Шею обнажает, под жадные прикосновения и поцелуи. Вильгельм и его лицо зацеловывает. Разбудил. Осталось буквально с рук покормить, но это Вильгельм в прошлый раз заметил. Сейчас только языком цокает, потому что как доверчиво Гришенька позволяет ему абсолютно всё… Голову ведёт, и его охватывает совершенно другой голод. Ужинают успешно, Волжский уже обеими руками за талию его обхватывает и за собой утягивает, на кровать заваливает и сверху нависает. В губы жадно целует, их языки сплетает и глухо стонет, вжимаясь в бок Вильгельма. Какой же… — Schatz (*~любимый), дорогой мой, — шепчет Вильгельм и обнаженную грудь любовника зацеловывает. Сбивается. Едва судорожно вдохнуть успевает, когда Гриша его к себе притягивает и в новый поцелуй увлекает. На следующий день их потеряет кто-то, кто будет настойчиво Грише звонить. Вильгельм как раз спину любимого зацеловывает, лопатки поглаживает — Гриша тихо постанывает и трётся об него бёдрами. Он его так и возьмёт: под трель телефона, лёжа на боку, вжимаясь в спину и судорожно сжимая бедро пальцами. Вильгельм уже свежие следы прошлого дня замечает, себя упрекает, но иначе не получается. Страсть догорает и обоих с головой накрывает. *** — Кто-нибудь Калининград после вчерашнего видел? — Да и Гришу тоже… — рассеяно вторит Рахим. — Вильгельм вчера вечером забирал доставку еды, — невозмутимо отвечает Настя и продолжает завтракать. — … Волгоград тогда где? — удивляется ещё кто-то и, кажется, решает, что это Вильгельм его… так. Настя подталкивает мужа ногой под столом. — Гришу я утром видел, — не моргнув и глазом врёт Витя. — Он кофе выпил и спешил куда-то. — а. — А-а-а… На том тему считают исчерпанной. *** — Виль? — тихо зовёт Гриша. — М? — Вильгельм лениво приоткрывает один глаз. Он на обнаженной груди любовника распластался. Уставший, вспотевший… Гриша, значит, в сознание приходит. Это главное. Нет, Вильгельм любил трахать его до потери пульса, но заниматься любовью именно с Гришей, когда у того рассудок не был сломлен их физиологическими потребностями… это другое. Совершенно другое, поэтому сейчас Вильгельм довольно урчит и ластится. Гриша сонно моргает, но пальцы в его волосы запускает и медленно поглаживает, перебирает. Хм. У него взгляд какой-то… настораживает Вильгельма. — Что-то случилось? — Виль. И молчит ведь. Твангсте поэтому приподнимается и в глаза заглядывает. — Ты выйдешь за меня? — вдруг спрашивает Гриша. Вильгельм теряет секунду, чтобы понять о чем он. Потому что Гриша даже близко не говорит о том обычном браке между людьми. Взгляд его подсказывает. — Уверен? — судорожно сглатывает Вильгельм. Глаз оторвать не может. — Это нет? — хмурится любимый. — Это да, — спешно перебивает Вильгельм. — И у тебя есть… — сбивается, слишком волнуется, — eine Minute, um deine Meinung zu ändern. (*одна минута, чтобы передумать) Гриша не думает и секунды. Он голову запрокидывает и шею ему подставляет. — Гришенька, Gregor, — сбивчиво шепчет Вильгельм, но уже кусает. Оставляя на любовнике навсегда свою метку. Как и Гриша оставит на нём свою. Потом Вильгельм обратно удобно свернётся у него на груди. — Виль? — М? — А если бы я ещё летом спросил, ты бы согласился? Вильгельм сонно приоткрывает один глаз. Нет, они три дня толком не спали, хотя Гриша особенно… — Угу, — бурчит он и голову обратно укладывает. Щекой трётся. — А в прошлом году? — Да. — И год до того? — насторожено не унимается его Гриша. Вильгельм привстаёт и мягко целует его в губы. Поцелуй затягивается, а когда Твангсте отстраняется — он лицо любимого зацеловывает. — И год до того, — целует, — и до. — Снова целует. — А особенно если бы в девяностые, помнишь? Я бы тогда тебе и шанса передумать не дал, сразу вцепился- Гриша хмыкает. — Это когда я границы нарушил и упросил меня в багажнике «к жене» провести? — Контрабандист verdammt (*проклятый). Как того доброго мужика звали? — Дядя Саша, ты его помнишь, — упрекает Гриша. Калининград, и правда, помнит. И как его потом случайно встретил и в лицо узнал, как за последующую контрабанду от суда отмазал — тоже. Хороший мужик был. А вот чем Гриша думал? Волновался он, что через границу- — Ты никогда не спрашивал, — намекает Гриша. Вильгельм его в губы целует. Потом в метку на шее. Потом обратно на груди укладывается и глаза прикрывает. — А я трус, — одними губами признаётся он. — Я бы согласился, — шепчет Гриша и целует его в макушку. Они так и засыпают. Уставшие, но невозможно довольные. Разве что… — Завтра всем расскажем, или пусть сами заметят? — тихо спрашивает Гриша. — Меня удивляет, почему мы раньше не думали им рассказать, — задумчиво замечает Вильгельм. Оба пожимают плечами. Кто заметил — тот и знал, правда, не выходить же им в центр комнаты и кричать, что они встречаются? Хотя. Вильгельм картинке, возникшей в голове, тихо усмехается. Он бы вышел и, например, в окно всем улицам кричал, что Гришку своего любит… Москва их завтра за такой возмутительный прогул отчитает. Так, для вида, он понимает, кажется, даже. Но то будет только завтра, а пока они уютно засыпают в обнимку.