В Крестовой комнате

Николай искренне заставляет себя, но все богословское — пустое и высокое, как постепенно тлеющие облака на небе. Молитва не идет и растворяется на языке. Сегодня облаков нет: небо серое. Такие же глаза Константина, раздевающего его в Крестовой комнате. Николаю не нужно заставлять себя рядом с братом, ведь тот старше и опытнее, а значит ему можно доверять. *** Брат похож на отца, как отражение в зеркале, поэтому Николай уверен: он ни при чем. Ссохшиеся старики в мундирах, помнящие отца еще ребенком и похожие на черепах, шепчутся в кабинетах дворца, что Александр и Константин знали, быть может, даже приложили к этому руку. Николай не верит никому кроме брата. Даже Александру — нет. Он плохо помнит фигуру отца, но руки — хорошо: ласковые и теплые, ухоженные, руки императора. Руки остывали вместе со всем телом, когда пятилетний Николай засыпал этажом ниже; это страшно, сама мысль об этом тоже, но он все равно думает, и глотает эту мысль быстро, словно горькую пилюлю. У брата руки сухие, с мозолями на нескольких фалангах. Николай берет его пальцы своими, тонкокостными, и устраивает у себя на бедрах, не спрашивая, но разрешая. Руки сухие и не отцовские — маленькое несовпадение. Отражение в зеркале рябит, заставляя сомневаться. *** Мать — тоже черепаха, вдовствующая бывшая императрица, но когда-то она была красива. Ее любили все, но больше всего — теперь покойный отец. Николай не любил даже в детстве, потому что не любил Константин. За завтраком она смотрит достаточно пристально и недоверчиво, чтобы Николай подкосился изнутри. Брат, затащивший его в свою спальню, говорит: — Все в твоей голове, Nikki, — Николай ненавидит французский, как и Константин, потому что тогда голос брата становился лающим и грубым, похожим на рев животного. Как сейчас. И добавляет: — Иди ко мне. Николай подходит, и Константин молча обвивает его талию, мнет пальцами сукно домашнего мундира, тянет вниз на постель. Константин тяжелый, когда нависает над ним, и иногда Николаю было трудно дышать — брат тяжелый и порой пах польской водкой, которую он терпеть не мог. Николай больше не говорит о матери. Он в принципе больше не говорит: только рычит, вскрикивает и всхлипывает — руки Константина расталкивают бедра и забираются под мундир, будто змеи под кожу, а губы лезут на шею. На его губах блестит слюна. Николай вытирает ее подушечкой пальца, когда Константин устраивает его ноги на своих плечах, широких и мягких, и быстро добивается разрядки — «хорошо прочищает голову», смеялся Костя. Николай больше не говорит, пока не разрешит брат. *** Брат готов сорваться в Польшу по первому зову обязательств, об этом он говорит максимально прямо и честно, когда уползает обратно по утрам — змеи под кожей. Николай кивает и поджимает губы, молчаливо соглашаясь. «Понимаю». В мозгу он называет это «готов бросить меня одного, на съедение этим дворцовым акулам». Если бы Николай сказал это вслух — Константин согнулся бы пополам от смеха. Поэтому он молчит. Будто правда понимает. Во дворце не меняется ничего, кроме лиц слуг и мест, где Константин смеется с очередной служанкой, а потом целует младшего брата в уголок губы. Видя его хмурое лицо и улыбаясь, Константин тянет: — Ты же не думаешь, что хоть одна женщина в мире способна заменить тебя, mon petit frère? Николай думает, что от него можно ожидать что угодно. Слова Константина пустые, как кувшин с отсутствием воды в нем или полые кости птиц. Полые кости снижают вес птицы, позволяют ей летать и бороться с ветром; по крайней мере, так говорил старый ученый, выписанный из Франции, чье имя Николай забывал даже на уроках. Но даже птицы, с их полыми костями, иногда бились о скалы или о землю. Или об окна его спальни: его не пускали обратно, пока слуги не оттерли со стекла бело-красную мешанину из костей и внутренностей. Константин, прижимая его к себе в своей постели, успокаивал плохо, но это было хоть что-то Гораздо чаще за страх ругали. Николай боится того дня, когда Константин вернется обратно в далекую и болотистую Польшу, изрытую лесами и равнинами, оставит его замерзать одного. Даже если боится — Николай не говорит. Потому что выучил, словно щенок — команды, простое и односложное. За страх ругали. *** Черепахи хрипят и кашляют, мундиры на их располневших не знавших морозов телах едва не расползаются по швам. Особо смелые шепчут: «Николай не похож на отца, ох, Мари Федоровна…», мать-черепаха продолжает молчать. Отец был уродлив, как уродлив сейчас Константин: его кровь, глаза и черты лица. Николай красив, будто горячечный сон перед смертью. Николай уверен: черепахи слепы, возраст изжрал их зрение, — ведь в этом мире нет никого красивее брата, и говорит ему об этом в полутьме дворцовых покоев. Константин хмурится и воспринимает это как данность. Привязанность брата к старшему — так и должно быть. Красота Николая для Константина неощутима, будто красота любого прохожего на улице: взглянешь — и не вспомнишь через пару минут. Гораздо больше ему нравится Николай другой, которого не знали черепахи-друзья императора Александра. Брата Саши. Николай распинает себя перед ним: оголенный и чистый, как вода в проруби. Тогда Константин чувствует — его Nikki прекрасен. Черепахи — глупые животные и не знают об этом. И слава богу: Константин не намерен делиться. Константин хочет забрать все, без остатка, и делает это. *** В Крестовой комнате жарко от свечей и дыхания, пахнет воском и деревом, Николай выгибается до треска позвонков, когда Константин проталкивает в него пальцы. Константин не снимал лайковых перчаток даже когда садился за стол, не снимет и сейчас. Николай не против, хоть это и воспринимается характерно-обидно: словно повседневное дело, обед или осмотр караула. Константин целует его трепещущую грудь в попытке успокоить: мокро и грязно, от этого только страшнее. Nikki чувствует себя мертвецом — насильно оживленным и привязанным нитями к чужим пальцам, — сухим и полноватым, которые двигаются в нем, срывая голос до хрипа. Он выучил: спустя минут семь медленной пытки Константин заменит пальцы собственным членом, но перед этим укусит срез челюсти — фиксируя на месте, словно незавершенное изделие, норовящее соскочить из-под ножа. Которое нужно постоянно поправлять. И смахивать с него древесную стружку. Брат гладит его по волосам, устраивая поудобнее на собственных бедрах: так, чтобы Николай чувствовал проникновение еще лучше, и царапал раскидистые плечи ощутимее, до борозд на коже. Если Константин что-то хотел — Николай давал ему это; в последние годы Константин хотел только его тело. Николай не старше и не опытнее, чтобы сопротивляться, и думает: «Он мой брат. Ему можно доверять». Когда Константин, морщась в оргазме, изливается внутри и целует холодное лицо, он говорит, что завтра возвращается в Польшу: далекую, болотистую, изрытую… Николай кивает и целует брата в ответ. Он будет терпеть дворцовых черепах и страх, за который ругали, только бы брат вернулся вновь — к нему в Крестовую комнату.