виноградная газировка

      я схожу узнаю, кто это, возьму тебе газировку, а потом вернусь — и всё тебе объясню, да?       Раньше Финни обожал газировку, особенно виноградную — он был готов пить её каждый день вместо дурацкого молока на завтрак, игнорируя нотации Гвен о том, что сладкое портит зубы и вообще отрицательно влияет на организм. Он же не дурак, и сам знает, что вредно, но конфеты не входят в список десятки любимой еды, а кроме них ничего сладкого в доме не бывает, отец не тратится ни на пирожные, ни на мороженое, разве что летом иногда подкидывает мелочь на фруктовый лёд.       Так что его зубам ничего не угрожает.       Только теперь Финни колотит от одного словосочетания «виноградная газировка», как натренированную собаку, и тошнота выкручивает желудок — страх вырастает внутри, вокруг сердца и лёгких, напоенный, вскормленный и удобренный слезами, обвивает рёбра и давит-давит-давит, затрудняя дыхание. Страх обрастает шипами, раня при каждом движении, и Финни мечтает превратиться в камень, просочиться в ржавую трещину и затаиться, но это невозможно, он недостаточно маленький — но достаточно, чтобы тень Альберта, стоящего на пороге, была великанской, жадно касалась ног и досадливо шипела, недовольная, что не может поглотить его целиком.       Финни знает — видит в черноте на полу голод, такой же, какой читается в глазах в прорезях маски.       Ему бы убежать и спрятаться, но это, пожалуй, ещё более невозможно, чем протиснуться в трещину — Альберт больше не играет, не желая упускать его, потому что он «особенный», а у Альберта в жизни было слишком мало особенных вещей, чтобы он позволил себе потерять любую из них.       Быть вещью неприятно, немного обидно и до сухого горла страшно — Альберт улыбается своими губами, мягко, умилённо, не показывая зубы, но Финни видит чудовищный оскал, полный острых клыков, и дрожит.       ты, наверное, хочешь пить.       Он не отвечает решительное «нет» и не качает головой — потому что это не вопрос, потому что Альберт не спрашивает, Альберт ставит перед фактом и предупреждает, намекает, надевает удавку и советует набрать побольше воздуха.       Финни замирает на своём матрасе и следит за плавным приближением Альберта, которому некуда торопиться — у них впереди столько времени, сколько Альберт пожелает, а Финни остаётся лишь принимать всё, что дают, и терпеть, молясь, чтобы полиции удалось найти хоть какую-то зацепку.       Голос разума почти ехидно напоминает, что для того, чтобы копы нашли что-то, должен быть похищен ещё один мальчик — но Альберт не тронет никого, пока у него есть Финни, а Финни здесь, кажется, надолго.       Альберт обгладывает его кости взглядом, сжимая в руке банку, покрытую конденсатом, а Финни давит жалобное хныканье, умоляюще заламывая брови и прекрасно осознавая бессмысленность любых слов — что бы он ни сказал, это не прекратится, Альберт не остановится, и когда газировка оказывается у него под носом, он готов залить рот клеем и отдать кариесу все зубы до единого — только бы не глотать.       Но воздух электризуется от незримой угрозы, а фантомная тяжёлая рука опускается на голову, пока лишь предостерегающе, но готовая безжалостно ударить.       Он протягивает трясущиеся пальцы и забирает банку под одобрительный хмык, и иллюзорная рука пропадает. Альберт садится рядом, не отводя от него взгляда, а Финни открывает с шипением газировку, и удушливый, тошнотворный запах ввинчивается в ноздри, ударяя по мозгу — слёзы оседают на ресницах, горло немеет, а кровь пульсирует в висках.       Ему хочется прошептать «пожалуйста, нет», но вместо этого он делает глоток.       Альберт поощряюще треплет по щеке и скользит пальцами вниз по шее, до границы футболки, и у Финни в груди начинает извиваться страх — шипучая сладость отравляет нутро и питает страх, наливая бутоны ядовитым фиолетовым, и Финни сминает жестяные стенки, с отчаянием вглядываясь в темноту внутри.       Если он посмотрит на Альберта сейчас, то, наверное, умрёт.       Горячая рука оголяет плечо, сжимая и оглаживая, и похоронную тишину разрывает шумный вдох, ударивший Финни под дых и выбивший позорный всхлип — зубы тут же зажимают нижнюю губу, но звук уже прозвучал, и Альберт утешающе массирует затылок, второй ладонью проведя от плеча до бедра, и каждый дюйм тела, где он касался, пусть и через ткань, пылает.       Финни хочет вылить флакон геля на мочалку и тереть, пока не покажется белоснежный скелет.       пей.       Властный приказ врезается пулей, взрывая голову — и так сильно отличается от ладоней, ласково гладящих кожу, забравшись под футболку, что Финни на мгновение думает, что есть кто-то ещё, кто-то третий, кто отдаёт приказы, любит наказывать и убивает в конце.       это был не я, то был другой.       Финни знает правило — но страх сжимает рёбра чересчур сильно, вот-вот пустит по ним сеть трещин, а места в лёгких становится мало, и всё расплывается.       Но он отпивает ещё, игнорируя спазм в желудке и набирающую силу тошноту, и Альберт расстёгивает его штаны, рывком стягивая и отшвыривая в сторону — Финни вздрагивает, с трудом заставляя себя не отползать, и чувствует, как его ноги раздвигают в стороны. Широко, достаточно, чтобы взрослый мужчина смог встать на колени и заслонить собой скудный свет, погрузив в полумрак, от которого холод проникает через поры в плоть.       В голове мечется раненой птицей сплошное страшно-страшно-страшно, истекая кровью, пачкая другие мысли и заполняя собой всё пространство, каждый укромный уголок — всё заливает красный, и Финни кажется, что газировка такого же цвета, что там на самом деле вовсе не обычная содовая из магазина, а сцеженная кровь предыдущих жертв, похороненных где-то и забытых.       Альберт даже не помнит их имена — они ему ни к чему, теперь у него есть Финни и он не хочет его обидеть.       Финни не понимает, как имена убитых мальчишек могут его обидеть, но не спорит — спорят со взрослыми дурные мальчики, а быть дурным мальчиком он больше не хочет.       Даже отец не бил так сильно, прицельно и самозабвенно, как Альберт — словно каждый взмах ремня, каждый свист рассекаемого воздуха, каждый вскрик попадал точно по нервам, ровно в центр удовольствия в мозгу. Хотя, может, так и было — может, Альберту действительно нравится причинять боль.       Он же совсем больной.       Массивные руки обхватывают под коленями, а цепкий взгляд следит, как он делает ещё глоток — чтобы, кивнув, рогатая голова склонилась ниже, ноздри затрепетали, глаза чуть скрылись под веками.       Финни задушено пищит, затыкая себя газировкой, а Альберт зарывается лицом ему в пах, обдавая жарким влажным дыханием, от которого кожа покрывается мурашками.       нет, пожалуйста, не надо       Из-за слёз ничего не видно, все чувства обостряются, готовые уловить угрозу, и нервную систему корёжит из-за перегрузки — угроза скользит языком по трусам, выводит большими пальцами круги на косточках коленей, подозрительно молчит и щекочет волосами бёдра.       Угроза пахнет мускатным орехом, кофе и чем-то сладким, а газировка воняет химозным виноградом и металлом — Финни почти выворачивает наизнанку то ли от запаха, то ли от ужаса.       И некуда деться, он застрял, его ноги в капкане, на шее удавка-петля, а пузырьки в желудке разъедают слизистую кислотой — Финни корчится от боли, но молчит, терпит, потому что так всё кончится быстрее и ремень останется лежать где-то наверху. Потому что, если играть по правилам, можно выиграть, пусть мелочь, пусть пустяк, но теперь он регулярно принимает душ, ест что-то кроме омлета и читает-перечитывает томик коротких детективных рассказов для детей — теперь собственные мысли не наводняют комнату до потолка, оставляя его захлёбываться внизу, теперь вероятность рухнуть в обморок от болевого шока равна практически нулю, теперь он в безопасности.       Теперь Альберт покрывает поцелуями его бёдра, тяжело дыша, и в его чёрных глазах блестят звёзды — неправильные, умирающие, злые звёзды, в сравнении с которыми Финни совсем крошечный и слабый. Но это ведь нормально, рядом с Альбертом даже Робин и Ванс были слабыми, беспомощными, глупыми мальчишками — потому что в этом сером подвале Альберт единственный Бог.       Жадный, похотливый, жестокий и властный Бог, для которого ещё не придумали молитв — может, один из следующих обитателей этого храма-тюрьмы узнает верные слова и передаст другому, может, однажды и сам Финни услышит заветный набор фраз, но тогда для него это уже не будет иметь значения.       Мёртвым ведь на всё — всё равно.       Жгучий поцелуй в губы впивается пощёчиной и соскальзывает окурком в пищевод, и Финни жмурится до танцующих чёртиков, а Альберт вылизывает его рот, собирая привкус ненастоящего винограда — Финни не уверен, что хуже.       Финни глотает газировку, давясь и надсадно кашляя, а Альберт посмеивается и вжикает молнией на брюках.       Банка становится легче, но слишком медленно, а Финни не может заставить себя пить больше — Альберт вытаскивает из трусов член, твёрдый, влажный, с покрасневшей головкой, и обхватывает ладонью, не отводя от Финни взгляда.       Чувство собственной испорченности оседает кислинкой на языке и тугим комом в кишках — Альберт водит рукой по члену резкими, рваными движениями, и шум его дыхания накрывает куполом со всех сторон, сдавливая голову и ломая виски. Финни хочет зажать уши и зажмуриться, но нельзя, правила есть правила, и он смотрит, отпивая газировки и не ощущая вкуса.       Но Альберту мало — он упирается свободной рукой в стену, нависая, укутывая в свой запах и токсичный жар, и прижимается губами к шее, цепляя зубами исступлённо пульсирующую вену.       Финни был бы рад, если бы он сдавил слишком сильно и пережал доступ кислорода. Или вовсе потерял контроль и откусил кусок плоти, разрывая сосуд и позволяя крови залить всё — одежду, его самого, проклятый матрас, который придётся сжечь.       Но с контролем у Альберта всё отлично — он ведёт дорожку лёгких поцелуев от уха к плечу, а Финни таращится в пустоту и старается не замечать шевеления внизу. Всё так мерзко, но в то же времени привычно — и совершенно, вопиюще, абсолютно ненормально. Этого быть не должно, и Финни не знает, в какой момент желание Альберта выпороть его ремнём сменилось этим — и почему оно никак не потухнет, как было с остальными. Они ведь не пробыли здесь и двух недель, пусть кто-то больше, кто-то меньше, но Финни сидит взаперти дольше всех и не видит конца. Кажется, сам Альберт его не видит, даже не задумывается, просто наслаждаясь и ничуть не волнуясь о полиции или разъярённо-обеспокоенных жителях.       Наверное, он всё также подрабатывает фокусником на выходных, развлекая детей.       Можно было бы усмехнуться, но Альберт втягивает в рот кожу, прикусывая, оставляя свою отвратительную метку, и шепчет интимно, с придыханием и шипучим безумием —       ты мой самый лучший мальчик.       А Финни ничего не может ответить — в такие моменты ему запрещено говорить, и он тревожно прикладывается к банке, пока не заходится в кашле от дерущих горло пузырьков.       прекратипрекратипрекрати       Альберт отталкивается от стены, выпрямляясь, и перехватывает его взгляд, приковывая к себе, затягивая, вынуждая смотреть ровно в больную искрящуюся бездну внутри — и Финни смотрит, допивая последние остатки химической дряни, и всё плывёт от слёз.       Выдох, похожий на рык, жуткая гримаса и влага на бёдрах — газировка кончилась, Финни зажимает зубами щёку и комкает жестяную банку, а Альберт удовлетворённо фыркает, вытираясь его штанами. — Позже примешь душ и переоденешься в чистое.       Его голос лёгкий, беззаботный, словно ничего не случилось, а улыбка такая обычная, что Финни не понимает, как он может быть таким — после всего. Но Альберт похлопывает его по щеке, поднимаясь, бодрый и довольный, а Финни опускает голову и тупо пялится на светлые капли на ногах, не в силах даже мысленно назвать это — ему кажется, что он сломается, если произнесёт это слово даже в собственной голове.       Альберт целует его в макушку, взъерошивая кудри, и уходит, не запирая дверь.       Но Финни всё равно — Финни с ненавистью отшвыривает смятую банку из-под виноградной газировки и принимается яростно тереть штанами бёдра. Он обещает себе, что в следующий раз, когда Альберт принесёт ему проклятую гадкую содовую, он кинет её ему в лицо, прямо в нос, и пошлёт куда подальше, он обещает себе, что никогда больше не возьмёт в рот и капли этой дряни, не даст Альберту это молчаливое разрешение, и тогда, может, комок грязной мерзости в груди рассосётся.       Но в следующий раз, когда Альберт открывает дверь с банкой в руках и говорит —       ты, наверное, хочешь пить       Финни молча протягивает дрожащую ладонь.

меня избили и заперли, оставили в холоде, чтобы я покончил с собой. это всё, что я знаю. обнажен, но цел — и бездыханно твой.