Полет стрекозы

Бабушка всегда говорила Цири: не обманывайся с любовью, но и шанс свой не упускай. Она может быть тягучей, глубокой, болью и от нее же лекарством — а может быть легкой, как полет стрекозы, нелепой и странной, но в то же время изящной. Уж кто-кто, а бабушка могла подтвердить свои слова действием: дедушкой для Цири Эйст Тиршах был не по крови, но по браку, и потому к совету бабушки Цири прислушивалась. Правда, когда Цири захотела выйти за Хьялмара, очаровательного бахвальца со Скеллиге, между прочим, сына ярла Краха ан Крайта, бабушка почему-то воспротивилась. С тех пор Цири на Скеллиге не бывала и — была уверена! — познала, что такое боль разлученной любви. А потом она узнала, что такое любовь легкая. Как та самая стрекоза. Мистле была невероятной. Цири могла смотреть на нее минутами, часами и взгляда не отрывать. От ее коротких, светлых, как солнце, волос, на ощупь соломенных, но таких приятно-колючих — когда Мистле терлась головой о руку Цири, у нее по спине мурашки бежали. От золотого кольца в ухе — Мистле говорила, что кольцо это — то немногое, что она успела прихватить из отцовского дома. А еще — то малое, что нильфы оставили ей потом. От ее ярко-алой помады, от ее игривого взгляда, от ее ловких рук и красной рубахи. И потому, наверное, Цири всегда улыбалась, когда Мистле ее целовала. Поддавалась, радостно на руки просилась — Мистле могла легко поднять ее, пусть и старше была всего на пяток лет. Кайлей смотрел тогда волком, завидовал, бурчал под нос, но Искра быстро затыкала ему рот каким-нибудь яблоком, чтобы он настроение не портил. Искра всегда их понимала. Когда она ухмылялась, желая «девочкам хорошей ночи», — перед тем как оставить их наедине, разгоряченных и счастливых, — Цири видела остроту ее зубов, странных, эльфских, и иногда даже думала о том, что Искру, наверное, сложно целовать. Однажды она проверила, попробовала: Искра сказала, что Мистле ее убьет. Мистле тогда навалилась на нее сзади, соблазнительно обнимая, и прошептала, что да, еще раз — и убьет. Рассмеявшись, Искра передала ей бутылку, и с тех пор Цири не любопытствовала. Ей было незачем, на самом деле, — она знала, что любила Мистле. Ее руки, ее голос, ее взгляд и ее запах, ее татуировку в паху и ее серьги, она любила всю Мистле с ног до головы, и любовь эта давала ей крылья. Цири подпрыгивала, соскакивая с лошади прямо на дверь кареты, и врывалась к очередному богатенькому жиртресту, который начинал трястись, только увидев ее клинок. Задорно ухмылялась и произносила, смакуя каждое слово: — Гони денежки, толстяк. И, видя радостную, горящую азартом Мистле, Цири начинала верить, что могла летать. По-настоящему.