Karasu. Альтернативная история.

Она сидела там, в своей тёмной комнате. Бледная и тонкая, руку протяни — рассеется в прах. И от этого было ещё страшнее… Безысходность, отчаянная и всепоглощающая. Как ей помочь? Что нужно сделать, чтобы хоть раз в глазах мелькнула жизнь? Ответов он не ведал, лишь молча наблюдал как испускает дух пышущий здоровьем человек. Разве такое бывает? Разве возможно это, чтобы человек угасал заживо? Придёт ли кто? Спасёт ли кто-нибудь её, раз не ему эта честь выпала? Сколько бы он ни думал, сколько бы ни ждал, никто не приходил. Все попытки отправить ворона друзьям, сенсею и семье оказались тщетными. Подобно трещине на толще льда, её жизнь извилистым путём катилась в глубины мёртвых ледников, туда, под землю тёмными тоннелями. Куда не пробиться лучам солнца, где нет жизни, лишь тонны воды уходят вглубь, погребая под собой такое страшное одиночество. Если бы он только знал, если бы он только мог вернуть время вспять… Никогда, никогда бы он не совершил этой ошибки вновь, никогда бы не позволил себе самонадеянно обмануться и недооценить глубину сердца одной хрупкой куноичи. Никогда бы не позволил себе понадеяться… Нет смысла гнаться за прошлым, но и за настоящее никак не ухватиться. В настоящем она: его жена, его супруга; увядает подобно тонким лепесткам злосчастных васильков под напором снега. И нет в этом мире человека, не осталось в этом мире никого, кто бы мог хоть на мгновение согреть её сердце. Оттого ли ему больнее вдвойне, что он чувствует как её душа распадается ежесекундно на атомы? Как распадается сердце на куски и в груди зияет дыра — тоска — страшная и чёрная, точно проклятье какое-то утаскивает в глубину. Ему больно, и страшно тоже. Он никогда не знал такой боли, никогда не чувствовал себя таким. Брошенным. Затоптанным заживо. Преданным. Семья, которая в ней не нуждалась. Друзья, что так легко позабыли. Возлюбленный, что покинул мир внезапно. И он, муж, который обрёк на вечные муки. Шисуи не решается войти в комнату, лишь прислоняется спиной к стене и смотрит. Смотрит, чувствуя как вихрем кружит радужка, пытаясь высечь, выжечь на внутренней стороне век её сломленный образ. Смотри. Смотри и никогда не забывай, — велит он себе пока собственное сердце готово выпрыгнуть изо рта. Чужая боль всегда давалась сложно, но что делать ему сейчас, когда её боль перекликается с собственной? Когда всё та же безысходность узлами связывает тело, заставляя в оцепенении вперять взгляд в неё и ждать, просто ждать до смерти. «Пожалуйста!» — хочется ему сказать, хочется упасть на колени и слёзно молить. «Просто живи! Большего не надо. Просто живи, взгляни на купол золотого солнца, оглянись вокруг и вдохни поглубже, живи… только живи» — ему правда большего не нужно. Только бы она жила, а как, уж пусть сама решит потом. Хината отторгает саму жизнь. Ей противен этот мир, в котором не нашлось крохотного места для неё и её любви. Ей противен мир, в котором ценность дружбы и семьи была извращена настолько. Шисуи с этим жить. Когда его нога переступает порог её комнаты, он уже знает, что нужно делать. Ни секунды колебаний или сомнений, ни глаза, ни клан, ничто в этом мире больше не имеет значения. Его сердце бьется здесь, в этой комнате, не в его теле, а в ней. Вся жизнь будто тонкими плетениями вела к ней. Он был слишком влюблён и слишком самонадеян. Правда думал, что время поможет залечить её раны. Время шло, раны не затягивались, лишь больше гноились подобно опухоли. Шисуи решил, пришло время срезать опухоль. Сила его глаз — той, что лишь он один был благословлен — будто была создана для того, чтобы в конечном итоге он обрёл Хинату снова, но уже иначе. Это богохульство, все законы логики и здравомыслия противоречат подобному применению его техники. Правда в том, что все своды законов и прочих человеческих правил едва ли волнуют Шисуи, когда на кону стоит его сердце. Если случится так, что оно перестанет биться, если случится так, что Хината перестанет дышать… возможно, этот мир познает настоящую боль. По крайней мере, он мог с уверенностью сказать, что совершенно точно уже тронулся умом. Её боль, его собственная боль и страх потерять её делали Шисуи безумным, настолько, что логика и адекватность отходили на второй план. — Хината, — зовёт он тихо, осторожно опускаясь на кровать рядом с ней. Хината мажет по нему взглядом, усталым и опустошённым. Некогда жемчужные глаза сейчас выглядят так, будто на них пелена. Она обхватывает колени руками, обнажая бледные ноги. — Зачем вы здесь? — у неё нет сил говорить громче, потому выходит сипло и тихо. Каждый приём пищи для неё пытка, душа, решившая истощить тело, не позволяет набраться сил. Хината голодает. — Проведать тебя, — улыбается он искренне, широко и открыто. Смотря на неё, в груди будто взрывается горнило звёзд: жарко, горячо так, радостно и сладко. Обожание перекатывается с головы до пят, обдавая отголосками безумия. Это нечто из недр сознания, из крови предков, что любили именно так: безумно, до ненависти и смерти. Стихия внутри бушует вместе, чакра плавит грудину и Шисуи чувствует гарь, он нестабилен рядом с ней. Величина его чувств не может вместить в себя такое простое слово как «любовь», нет, слишком бедное и глупое оно. Это нечто не объемлющее, то что не вместить в пределы сознания. Шисуи искренне верит, что даже если они оба умрут, в следующих и других жизнях — он найдёт её, будет рядом, даже если станет ветром что треплет волосы или искрой, что согреет в холод. Кем угодно или чем угодно, но рядом с ней. Так что, позволить ей убить себя сейчас? Никогда. Ни в этой жизни, ни в других. Пусть не дозволено познать её ласку, пусть она не взглянет на него так, как когда-то смотрела на другого, важнее всего, что её сердце — его сердце — будет биться в груди. — Я хочу, чтобы ты жила, — молчание прерывается его очередным монологом. По традиции, он ежедневно говорит ей об этом и о том, как прекрасна жизнь и что она вольна выбирать, как жить дальше. Она никогда не отвечает, лишь молча смотрит, а в глазах пустота. — Я хочу, чтобы ты поцеловала меня, — говорит он и откидывается на спину на её кровати. Это впервые, когда он говорит ей об этом. — Ты сможешь это сделать для меня лишь один раз? — просит, хотя и знает, как это отвратительно. Выбора нет, желание пересиливает всё мыслимое и немыслимое. Прежде чем он применит технику, хочется узнать на вкус её истинное «я». Он не отрицает, ведь факт остаётся фактом. Его техника - воздействие на сознание, воздействие на истинные чувства, желания и амбиции. Потому так хочется узнать, примет ли она его сейчас, пока ещё не утратила своей мятежности. Хината бросает на него задумчивый взгляд, затем резко наклоняется и целует. На языке чувствуется горечь трав — помощница на кухне не оставляет надежд помочь своей госпоже. Несмотря на внешнюю слабость, движения её напористы и полны силы. В один миг она перекидывает ноги через него и уже восседает верхом, прижимая руки к холодным простыням. Взгляд всё такой же пустой, но поцелуи обжигающе горячи. Шисуи не смеет сомкнуть глаз, голодно впивается губами, будто готов выгрызть плоть вместе с душой. Очевидно, так оно и есть. Под кожей словно миллиарды нервных окончаний оживают, чакра вновь беснуется в груди. Руки приходится освободить, слишком жжется от того, что он не касается: ладони тут же жадно оглаживают фарфоровую кожу, округлые бёдра и тазовые кости. Хината истощилась, но даже так прекрасна до скрежета зубов. Они не говорят ни слова, но слова и не нужны. Он лишь гадает, акт милосердия или же ей тоже хочется тепла? Причины неважны, впрочем, уж больно ласкова она для той, кто готовится оставить этот бренный мир. — Я не позволю тебе бросить меня, — шепчет Шисуи, заглядывая в её глаза. — Никогда, — толчок получается резкий. Несмотря ни на что, Хината влажная. Химические реакции её организм не способен контролировать. Как бы ни истончилась душа, она всё ещё жаждет тепла и счастья. Шисуи давит через реакции их тел, и хотя пробует впервые, не может не улыбнуться. Он ей не противен. Белье рвётся по швам, когда он стягивает его ещё ниже, чтобы раскрыть её ноги шире. Она закрывает глаза, стискивая зубы и всё же, не в силах сдержать тихий стон. Шисуи ни на миг не позволяет себе прикрыть собственные, напротив, вихрь в глазах заставляет запомнить её с фотографической точностью. Так, чтобы отпечаталась на подкорке сознания навечно. Движения медленные, но глубокие. Она узкая, чувствительная и горячая. А ему так хорошо, как никогда в жизни не было. — Сними, — просит он, рукой оглаживая ключицы и поддевая подол домашнего платья. Хината послушно стягивает одежду и её обнаженный вид заставляет чуть более несдержанно задвигать бёдрами. Упругие груди колышутся от интенсивности движений, в такт ему приподнимаются. Кажется, Хината возбуждена настолько, что тонкие пальцы невольно оглаживают мягкую плоть и мнут соски. Тогда Шисуи позволяет себе коснуться её рукой и огладить мягкие очертания по форме. Вслед за его касанием он видит табун мурашек на разгоряченной коже, это вселяет некую уверенность. — Хочешь я сяду? — его голос хриплый, на лбу он чувствует влажную испарину. Хината кивает и Шисуи садится, с головой окунаясь в её дурманящий аромат. Выдержка трещит по швам, руки тут же обхватывают тонкую талию, а губы припадают к шее. Ласки должны были быть осторожными, нежными, но что поделать, если рядом с ней он становится безумным, голодным и диким? Привычный образ добродушного человека, границы и принципы которые он выстраивал и взращивал в себе годами — всё это теряет смысл, не имеет значения рядом с ней. Она давно положила себя на алтарь добровольного распятия, ей не нужны обманчивая нежность или лживая забота. Хината хоронила себя заживо, а он хотел вернуть ей вкус к жизни. Поцелуи больше как укусы, следы алеют на белоснежном полотне грязными кляксами, но как она прекрасна здесь, в его руках, разгоряченная и живая. Извивающаяся, под стать его резким толчкам. Насаживается, постанывая и хныча. Где-то за окном алеет кровавый закат, день сменяет ночь, а он сходит с ума. Стягивает с себя одежду, желая ощутить её кожа к коже, желая вогнать её запах в аорту, чтобы разносить по всему телу как самый желанный яд. Она содрогается, сжимает его изнутри крепко и мощно, вот она сила куноичи. Скольких нукенинов они убивали так, удушливо и горячо? Кровь бурлит от осознания, что и она так может, стоит только захотеть. Тощая, изнурённая сама собой, она всё ещё может убить. Опасная, прекрасная и вместе с тем, женщина в чьём сердце средоточие доброты. В ней пульсирует жилка этого мира, в ней заключена всеобъемлющая любовь. Добродетель, жертвенность во благо, нравственность. И как же ему быть спокойным? Как ему оставаться равнодушным, когда она такая вот? — Нет, — хрипло шепчет он ей на ухо, растягивая гласную. Языком обводит впадину на шее, мажет по ложбинке меж грудей и заставляет встать. — Так быстро это не закончится, — улыбается, встаёт следом и стягивает с себя одежду окончательно. Протягивает ей руку, борясь с безумным желанием создать теневого клона. Её хочется всю, всюду и сразу. Смазка стекает по внутренней стороне девичьего бедра и она ёжится, виляет бёдрами оттого, насколько неудовлетворена. Хината понимает его намерения сразу, потому и забирается на кровать и встает на четвереньки, прогибаясь в спине по-кошачьи. Он улыбается. Шальная мысль — не применять технику — всплывает в мозгу, а следом за ней в голове возникает проекция — её бездыханное тело лежит тут, на этой чертовой постели. И мысль растворяется сама собой. Она нетерпеливо подмахивает бёдрами и вместо того, чтобы войти в неё, горячую и узкую, ждущую, он опускается ниже, языком проходясь по влажной промежности. Несколько движений и он всем телом чувствует, как Хината вздрагивает и громко стонет. От этого стона на загривке мурашки высыпают едва ли не изнутри и ему так хорошо, абсолютное и чистое удовольствие заполняет всё его естество. Он намеренно стонет громко, будто чавкает, испивая и вылизывая её всю. Руками ласкает тело, удерживая разъезжающиеся ноги в устойчивом положении. Хината полулежит, выпячивая свой зад и содрогаясь от его ласк. И снова в этих ласках ни капли целомудрия или прописанного на брачном ложе этикета. Чистая похоть, взять её, вкачать в неё хоть немного жизни, дать ей всего себя и всё что в нём есть, тёмное и сокрытое от других, даже от самого себя. Она снова содрогается, готовая кончить, он снова останавливается, целует поясницу и ласково гладит по спине, перебирая волосы. Хината под его руками дрожит, бросает на него быстрый взгляд из-за спины и поворачивается лицом. Наклоняется для поцелуя, предварительно слизывая с его губ собственные соки. Коротко отстриженные ногти больно впиваются в плечи, когда она на пробу проводит ладонью по твёрдой плоти. Шисуи вздрагивает, запрокидывает голову и послушно подставляется, потому что тело слабое перед ней, молчаливо выпрашивает ещё. Руки у неё нежные, движения выверенные и аккуратные, и даже так, уверенные. Он нетерпеливо притягивает Хинату к себе, целует снова и снова, вдыхает запах горьких трав и её собственный, и молится, вселенной, любому ками что может услышать, деду и родителям. Пусть она останется рядом с ним навсегда. Пусть сердце её обретёт покой. Пусть ничто в этой жизни их не разлучит. Болезненно и сладко делить с ней ложе и чувствовать как ненавидит она себя и как хорошо ей сейчас в равной степени. Эмоции захлёстывают обоих. — Ляг, — снова тихо просит и Хината послушно опускается на спину, разводя ноги. Шисуи резок в движениях, но лишь затем, чтобы хоть на миг мысли перестали заполнять девичий разум. Он снова заполняет её всю, не разменивается на нежность, двигается резко, задевая самую глубину. Глазами улавливает, как она откидывает голову назад, руками обхватывая груди и массируя их. На миг замедлившись, пальцы осторожно касаются клитора, массируют нежно и по кругу, пока собственная плоть пульсирует в ней и хлюпает от круговых движений. Слишком горячо, влажно и хорошо. Она стонет снова, на сей раз несдержанно, громко. Подмахивает бёдрами, прося ещё и Шисуи перестаёт сдерживать себя. Кровать жалобно скрипит под ними, деревянное изголовье гулко бьется о стену. Он вбивается в неё, несдержанно, грубо и так, что нечто внутри обрывается от избытка чувств. Хрипло стонет, кусается и напоминает сам себе зверя. Будто бы животное, чья цель взять своё совершенно дико и по-звериному, вдалбливаться не на жизнь, а на смерть. Хината стонет оглушающе, сжимает изнутри и притягивает его невольно ближе, крепко обнимая. Шисуи кончает в неё с рыком, отчаянным и болезненным. Её сознание норовит отключиться и он пользуется моментом, активирует котоамацуками едва заметно. — Живи для меня, — на выдохе шепчет, чувствуя как сердце никак не может успокоиться, а дыхание сперло. — Живи ради меня, — смотрит ей в глаза, приказывая. Язык жжёт от не высказанных слов. Так и норовит сорваться: люби меня. Благоразумие удерживает его от столь глупого поступка. — Живи счастливо, — добавляет он напоследок и закладки точно фрагменты из книги, прячутся в подкорке её сознания, затуманивая прошлое. Он не смеет сказать «забудь его», слишком эгоистично и неправильно по отношению к ней, её чувствам. Лишь надеется, что этого достаточно для того, чтобы она перестала истязать себя. Хината кивает, смотрит на него несколько секунд и засыпает под влиянием его дзюцу. Его глаз слепнет в то же мгновение, а боль на миг простреливает голову. Даже так, руки ни на секунду не желают выпускать её из своих объятий: — Я клянусь, — поцелуй в висок, пальцами аккуратно сдвинув прилипшие волосы со лба. — У тебя всё будет хорошо отныне и навсегда. Её лицо совсем невинное, безмятежно и прекрасно.