Хитрый

В их доме поселился Хитрый. Он пах сигаретами, затхлостью подвала и почему-то копчёной рыбой. Он не ел вместе со всеми, а приходил на кухню ночью и скрёб вилкой об тарелку и хлопал дверью холодильника, не включая света. Потом шёл через комнату мамы и Сони в папину, обязательно ударялся бедром об тумбочку и долго, витиевато шипел, выплевывал злые, колючие и страшные слова. Мама через пару минут (самых жутких минут одиночества) просыпалась и прикрывала Соне уши руками. Первое время Соне было страшно засыпать, но мамины нежные пальцы рисовали на её голове невидимые узоры, в ушах выбивали марш призрачные барабанщики в красивых красных костюмах, и утром маме приходилось трясти её за плечи, чтобы разбудить в детский сад. На самом деле у Хитрого, наверное, было имя, но Соня или забыла его, или не помнила вовсе. Оно как-то утонуло в ворохе газетных вырезок с гротескным портретом какого-то злого дяди с кривым опухшим лицом, в шептании мамы и папы на балконе ("Он просто очень хитрый. Всегда таким был. Вряд ли его выпустили за хорошее поведение... Скорее, он как-то выпутался, скользкий, как уж...) Соня слушала их, наполовину высунувшись из окна спальни. Она смотрела, как мерцают мелкие звёздочки, равнодушно голубеет диск Луны, и роняла слёзы на растущую около дома траву. Соню одолевало предчувствие чего-то беспощадного и такого огромного, как киты, разевающие огромную пасть и поедающие мелких рыбешек. Хитрый часто говорил по телефону и почти не бывал дома днём. А если и был, то Соня всячески старалась избегать его, что, впрочем, было несложно: Хитрый либо запирался в папиной комнате, либо курил на балконе свои вонючие сигареты и часами смотрел куда-то вдаль, поверх лёгких осин, шумных берёз, дылд-тополей, маленьких деревянных домов-развалюх, поверх "малосемеек" и общежитий. Соня тайком смотрела на него, взобравшись на подоконник (она вообще часто использовала подоконник и окно без сетки, когда хотела узнать то, что взрослые обычно от детей скрывают) и нерационально боялась, что он уронит сигарету и подожжет сначала себя, а потом и целый дом. Хитрый, наверное, замечал её, но не подавал виду, чтобы не напугать. Или ему было просто всё равно. Родители, конечно, не знали, что Соня занималась своего рода скалолазанием. Они вообще много чего не знали, не замечали, и чем она становилась взрослее, тем чаще чувствовала за них ответственность, хотя, наверное, должно было быть наоборот. Впрочем, тогда Соня не знала таких слов. Она просто тихонько спрыгивала на пол, когда слышала, что хлопочущая на кухне мама закрыла воду и идёт, слегка шаркая одной ногой, по коридору. У Сони было любимое занятие: разглядывать трещины на деревянном полу и представлять, что случилось землетрясение, а она спасатель в яркой оранжевой куртке и всех-всех-всех спасает. В детском саду Соня играла в фей с девчонками и в пиратов с мальчишками. Были у Сони куклы, плюшевые игрушки и альбомы с причудливыми красками и фигурами. Там, в этих альбомах, Соня часто рисовала: мама, папа и я. Мама — оранжевая и жёлтая, худая и толстая, яркая, как солнце. Папа — коричнево-зеленый, в огромных чёрных ботинках, всегда грустный. Хитрый тоже присутствовал на рисунках: чёрно-синим пятном в уголке, которое Соня назвала маме плащом, большим бесформенным псом, огнём в лампочках и грозовыми тучами. Хитрый иногда выл по ночам. Он кричал надрывно и плакал, жалобно звал кого-то, а однажды сильно ударил папу, когда тот попытался его успокоить. Потом Хитрый засыпал, а родители долго шептались на балконе. Мама тихо плакала, а папа её успокаивал. Мама тоже боялась Хитрого, хотя и пыталась это скрывать. Ей было безумно страшно оставаться с ним наедине, и потому Соня редко когда оставалась в детском саду на тихий час. Мама, в красивом жёлтом плаще и стоптанных ботинках, забирала её после обеда. Они гуляли по дворам, смотрели на уличных собак и кошек, собирали опавшие листья, обходили все окрестные магазины и возвращались с кормом в пакетиках для этих самых кошек с куцыми хвостами и собак с торчащими рёбрами; сыпали голубям хлеб. Соня бежала на них, и голуби разлетались, хлопая крыльями. Однажды мама не забрала Соню после обеда. За Соней не была закреплена конкретная кровать, потому что такая привилегия доставалась только детям, находящимся в саду целый день. Таким образом, Соня лежала на чужой кровати, отрывала блёстки от новенькой футболочки, которой мама так гордилась, и тихонько шмыгала носом. Она ещё не была готова горестно разрыдаться, но уже чувствовала зудящую тревогу. В голове её, как маленькие острые снежинки, проносились такие мысли, которые непозволительно быстро возникают у детей при совершенно недолгом отсутствии матери. Соня помнила: мама может задержаться, но уже не могла остановиться и придумывала самые странные и нереалистичные, гротескные вероятности событий. "А вдруг мама меня забыла?.. Я буду сидеть тут до самого конца дня, прямо как грязнуля Даша... а потом Алниколавна выгонит меня на улицу, и я буду жить там и есть кошачью еду в пакетиках вместе с кошечками. А потом мама пойдёт их кормить ещё раз, узнает в грязной несчастной девочке меня и будет долго плакать." "А вдруг мама поскользнулась на луже молока, которую я оставила утром, и..." "А вдруг..." Внезапно кто-то коснулся Сониного плеча. Соня повернулась и увидела прямо перед собой сухое и дряблое лицо воспитательницы. — Идём, Соня. За тобой пришёл дядя. — Алниколавна, какой дядя? — изумилась она. С подушек поднялись несколько голов и заинтересованно повернулись в их сторону. Воспитательница шикнула на них и, грубо схватив Соню за руку, подняла её с кровати и потащила к выходу. Соня, еле-еле успевая передвигать ноги в нужном ритме, напряжённо думала. Дядя? Мама с папой не говорили про дядю! Они говорили только о чужих дядях, которые предлагают конфетки, а потом... крадут детей и делают с ними всякие гадкие вещи! Соня начала вырываться. Киты пели и били хвостами об воду, создавая миллионы брызг. Солнце было на закате, красиво отражалось в воде, подсвечивая брызги алым и оранжевым, и светило прямо в глаза. "Кажется, у мамы были специальные очки". Воспитательница заметила, что что-то не так, только когда Соня почти что легла ногами на пол. — Ты чего? Не хочешь идти? Это же твой дядя... — Алла Николаевна сказала какое-то имя, но Соня ни тогда, ни через многие года не смогла вспомнить, какое именно. — Твоя мама предупреждала, что он может забрать тебя. Соня перестала упираться. Мама? Про кого это она предупреждала? Может, про... — Алниколавна, это Хитрый? — Чего? Это действительно был Хитрый. Он стоял в их маленьком тамбуре, скрючившись так, будто не помещался туда, и рассматривал висевшие на стене буклеты. Он молчал, пока Соня переобувалась. Молчал и дымил, как паровоз, по дороге домой. Соня молчала тоже, потому что ужасно боялась спросить. Дома было кричаще-тихо и как-то сумрачно. Ни звуков открытого крана, ни шкворчащей сковородки, ни телевизора со странными передачами про взрослых, одетых в странные наряды. Мамы не было дома. Не было дома и маминого запаха, её уюта. Соня, скинув свои ботиночки, забилась в угол спальни. Хитрый разулся тоже и задумчиво пошёл в кухню. Соня слышала, как он открывает холодильник, что-то бормоча, и достаёт, гремя, кастрюли и тарелки. Слёзы текли у неё по щекам и капали на пол, образовывая тёмные круги, но громко всхлипывать или кричать она боялась. — Эй, мелкая, пошли есть. — позвал Хитрый хрипло. Соня вздрогнула и замерла, как маленький напуганный зверёк, но потом всё же, покачиваясь, встала на ноги. Утёрла слёзы и, осторожно ступая, пошла на кухню. Хитрый стоял у плиты и грел мамины котлеты на сковородке. Он не обернулся, когда она бесшумно вошла и села на стул, только через пару мгновений поставил перед ней тарелку с макаронами и котлетой с краю. Макароны были Сонины любимые — в форме букв. Сейчас даже они не приносили ей радости. Дрожащей в руке вилкой Соня ковырялась в тарелке и не могла заставить себя начать есть. Хитрый курил в открытую форточку, повернувшись спиной. Когда сигарета вся истлела, и остался только жалкий маленький окурок, Хитрый закрыл форточку, бросил окурок в раковину и решительным, пружинящим шагом вышел, сказав Соне: — Чтоб быстро всё съела. Приду — проверю. — Где... — начала она, но Хитрый уже вышел. Хлопнула входная дверь. Из глаз Сони брызнули слёзы, и она жалостно всхлипнула. Через несколько часов Хитрый вернулся, как обещал проверил тарелку (она была пуста) и по своему обыкновению заперся в папиной комнате. Стемнело, зажглись звёзды и фонари под окнами. Мама с папой не возвращались. Соня, устав плакать, уснула поперёк кровати, не раздевшись. Ей снилось море и белый кораблик среди волн. Он покачивался и пытался плыть против течения, но каждый раз возвращался туда, откуда начал. Не вернулись родители и утром. Хитрый сварил подгоревшую кашу, накормил ею Соню и, достав из шкафа первую попавшуюся детскую одежду, велел ей переодеться. Соня послушно натянула брючки, водолазку и носочки, а потом, сжав кулаки, решительно подошла к Хитрому. — Где мама с папой? Хитрый дымно выдохнул в форточку. — Их нет. Соня напряглась и спросила упрямо: — Как это — нет? С треском захлопнув форточку, Хитрый раздражённо повернулся к ней. — Вот так. Нет — и всё. Исчезли, понятно? Отстань. Иди собери свою сменку и игрушки. Соня пробыла в садике целый день, потом её забрал Хитрый. Дома она поужинала пригоревшей гречкой со старым кетчупом из глубины холодильника. Потом пришли дяди в темно-синих костюмах и фуражках и долго о чём-то разговаривали с Хитрым. На следующий день Соня не пошла в детский сад. Тот месяц Соня помнила очень смутно. Они с Хитрым ходили в разные места, где было много тёть в костюмах. Тёти гладили её по голове и иногда даже начинали плакать. Воспитательницы в детском саду почти перестали ругать Соню, и часто она слышала, как они украдкой говорят: "Вот молодец мужик, не струсил. Взял девчонку себе". В целом Соне жилось неплохо. Хитрый после каждой "тёти" заходил в кафе и покупал Соне вкусный пирожок или кусочек торта. В остальное время они методично уничтожали запасы еды в квартире. Соня скучала по маме, а ещё стала очень раздражительной, и могла расплакаться по любому, даже самому незначительному, поводу. В один из дней Хитрый перерыл все шкафы в поисках тёмной одежды для Сони. Но, так и не найдя, повёл её в магазин и объяснил свои нужды консультантке: — Кхм. Понимаете, мне нужна чёрная... или просто тёмная...одежда. Оттенок не играет роли. — Вам для подготовительной школы? —Нет, — лаконично ответил Хитрый. — Ох, — горестно вздохнула она, — на похороны идёте? — Да. — Малыш, иди сюда, — сказала консультантка и, присев, крепко обняла Соню, — Сейчас принесу варианты. Одежда была разная: брюки, водолазки, платья, жилетки, кофточки, но всю её объединяло одно: тёмный цвет. Хитрый остановил свой выбор на чёрных брюках и футболке с длинным рукавом. Соня не знала, что такое похороны, но заранее решила, что они ей не нравятся, потому что не любила чёрный цвет. Потом было кладбище. Серые мелькающие камни и яркое, словно и не октябрьское, солнце. Две закрытые могилы из тёмного дерева. Соне никто не сказал, что в этих заколоченных деревянных прямоугольниках — мама и папа. Люди рядом с ней плакали, и ей почему-то было за них стыдно. Она стояла, опустив голову вниз и стараясь не замечать толпы. Когда могилы закапывали, каждый из людей бросил комок земли. Соне сказали сделать это первой. Хитрый не стал оставаться, чтобы поесть, но он захватил парочку пакетов, и они, как крысы, бегущие с тонущего корабля, сбежали домой, а потом поужинали картофелем пюре и жареной курицей. Хитрый налил себя полную рюмку водки и молча выпил, не закусывая. Киты били хвостами по воде, и Соня чувствовала на лице фантомные брызги. Так они и жили следующие полгода: Соня ходила в садик, Хитрый зарабатывал им на жизнь каким-то таинственным образом. В один из дней Хитрый открыл папин шкаф, методично выбрал из него вещи и сложил их в сумку. — Сложи вещи сюда, — сказал он и кинул под ноги ещё клюющей носом Соне сумку поменьше. Больше он ничего не уточнял. Соня была маленькой девочкой пяти с половиной лет, она сложила туда почти все игрушки и два самых лучших своих платья. Когда Хитрый проверил содержимое, поворошив там рукой, он остался очень недоволен, поэтому просто перевернул сумку и вытряхнул оттуда все вещи. — Это неправильно. Придётся делать всё за тебя самому. Соня задрожала. Она все ещё боялась Хитрого, и на это были свои причины. Он все ещё громко и нецензурно выражал свое недовольство, когда ударялся ногами о мебель. Порой кричал в телефонную трубку. Кричал на Соню. Выл по ночам. Хитрый остался странным. Они переехали с двумя сумками, набитыми вещами, в город со смешным названием Йошкар-Ола, а уже спустя год мчались на поезде в следующий. И ни в одном их них не задерживались больше, чем на год. Соня сменила садик, затем пошла в школу, потом в следующую, и в следующую... Она научилась не привязываться к своим школьным приятелям, потому что знала — через год её уже здесь не будет. Поначалу Соня плакала каждый вечер, но шло время, и холодный страх всё реже и реже сжимал её грудь своими тисками. Буря Сониных чувств с каждым месяцем стихала, и, когда она стала подростком, исчезла совсем. Соне было по большей части всё безразлично, но с годами она все больше мечтала вырваться и убежать от Хитрого куда подальше. Ко всему прочему, она с девяти лет знала, что родители мертвы, но не смогла выбить из Хитрого ни слова об их кончине, а потому считала его виновным в их смерти. Однажды, когда Соне было пятнадцать лет, Хитрый пришёл к ней в спальню. Было около двенадцати часов, и Соня лежала в кровати с выключенным светом, но ещё не заснула. Хитрый хлопнулся на край кровать и несколько долгих минут просидел просто так, не разговаривая и не шевелясь. Соня замерла тоже. Она гадала, что с ним случилось, потому что алкоголем не пахло. Впрочем, Хитрый вообще весьма редко пил... Хитрый тихо кашлянул. — Знаешь, её звали Софья. Как тебя. Она носила ободки, резинки с огромными безвкусными бантами, розовую помаду и всегда рисовала кривые стрелки. Она водила меня в кино и театры, и я всегда засыпал на середине, а она страшно злилась. Но потом быстро отходила. Мы хотели завести пять детей и собаку с кошкой, а ещё купить свой дом. Она всегда мечтала о мезонине — это, понимаешь ли, такая пристройка на крыше. Прочитала о нём в какой-то своей книжке. Я ей этих книжек страсть как много покупал, почти ползарплаты тратил каждый месяц. В кажом шкафу — стопка книжек. Под ногами — книжки. Даже в кровати, — он выругался, — книжки. Голдинг, Кинг, Мураками, Гейман, Пратчетт, Сидни Шелдон, Даррелл, Достоевский, Тургенев, Перумов... Даже Донцова, черт бы её побрал... Я, наверное, любил её, Софью, но понял это слишком поздно. Хитрый горько улыбнулся. Соня, хотя и не видела его лица, всем сердцем прочувствовала эту его улыбку. В груди у неё что-то болезненно сжалось. — Это я виновен в её смерти. Так сказали в суде. Я. Я жестоко убил её, я, — Хитрый крупно вздрогнул всем телом, — расчленил её хрупкое тело на кусочки, разложил их по чёрным непрозрачным мусорным пакетам и закопал в разных местах в лесу. Звучит как безумие... Знаешь, есть такое умное слово, называется "сос-то-я-ние аф-фек-та". Звучит внушительно, на деле — полный бред, фан-тас-ма-го-рия, вот. Софья всегда это говорила, когда я косячил. Я не выпил ни грамма накануне. Не употреблял наркотики. Мы поссорились, да. Но у меня тогда была с собой бутылка вина и диск с её любимым — и ужасно дурацким — фильмом. Я умел извиняться, не поднимая руки. Это же... неправильно. А потом, уже через пару часов, — крах. Туман. Как радужный экран на телике. И ещё такой шум — кх-х-х-х... И молитвы не помогают. Не помогает вообще ничего. Ох... Он опустил голову на свои сжатые на коленях ладони. Соня осторожно коснулась его плеча. — Как тебя зовут? — Костя. — Сказал Хитрый. И киты замолчали навсегда.