Алое сердце

Аояму всегда как-то особенно сильно привлекал, радовал трепетную его душу, будто бы пленил невидимой силой всем известный праздник в середине февраля — День всех влюбленных. Мысли о скором четырнадцатым числе приходили к юноше сразу же, как отойдёт празднование Рождества, и тут же заполняли его разум самыми разными романтическими фантазиями и найчистейшими нежностями, чью невинность вряд-ли мог представить себе весь остальной мир. Как принцесса, давно заждавшаяся в сказке своего спасителя-принца, Юга так же мягко опирался рукой о щеку, мечтательно, томно вздыхал, витал в облаках грёз, и вообще по всему внешнему виду парня была понятна одна незамысловатая очевидность: Франция в его крови раскрывает себя с новой, с ещё более любвеобильной своей стороны. И пусть этот праздник юноша никогда и не считал своим, — сердце раньше всё ни к кому его не лежало, а за чужое счастье франц радовался, как за своё собственное, — в этом же году всё для Аоямы должно было измениться. Всё.

***

Нежно, моментами настолько робко, что от волнения невольно тряслись руки, и стараясь так, как никогда раньше, Юга хотел сделать действительно приятный подарок своему амуру. На заготовку открытки в виде пёстро-розового сердца мягко легла в углу блестящая кружевная ленточка, в центре которой красовался небольшой искусственный драгоценный камень, отсвечивающий отшлифованными ромбами, как арлекиновый аметист, всеми цветами радуги внутри себя. Рядом, вдоль клейкого картона, рассыпались пурпурные вперемешку с розовым блёстки, а в мыслях тем временем мягко вырисовывался образ того человека, кому была посвящена эта замысловатая открытка Аоямы. Юга влюблённо вздохнул, мягко прикрывая глаза и невольно улыбаясь любой думе, что могла посетить его голову хоть и случайно, но которой он был так сильно рад. И когда же случилось так, что юноша никак не мог выкинуть лица Изуку из головы? Мог ли француз заметить момент своей первой влюблённости, мог ли обратить в тот миг внимание на новое чувство, поселившееся в девственной душе его, на новый трепет у себя груди? "А ведь никакие влюблённые, как бы сильно они не любили, никогда и не замечали подобных в себе причуд и эмоций, небывалых раньше", гласит людская истина! Зелёные кудри вьющихся волос — определённо запоминающийся элемент внешности Изуку, о котором не мог забыть никто, что уже говорить о французе, что легонько бил себя по щекам от одной только случайной идее прикоснуться к этим непослушным локонам одноклассника, причесать их или утонуть в них во время первого их поцелуя — но столь наглые мысли Юга, стыдясь, быстро прогонял. Израненные руки героя, которые доводилось иногда встречать французу, — они ничуть не отпугивали юношу, а наоборот, наоборот ему хотелось приласкать эти шрамы, мягко их гладить, ухаживать за ушибами одноклассника, как было бы только это возможно. Глаза, как два больших нефрита, уверенно глядящие так далеко в будущее — Юга часто наблюдал за их взором и поражался смелости своего амура, уверенный, что сам он никогда не сможет сиять храбростью так же, как его одноклассник. В женственный ухоженных руках будто парила сердце подобная бабочка, усыпая стол недоклеенными блёсточками, а в конечном итоге, несмотря на относительно маленький размер валентинки, — ну, то есть, "стандартный", если у этих записок с признаниями вообще есть критерии своих размеров, — как много она в себе несла ценного, до улыбчивой ностальгии наивного и молодого. Аояма легко кружил свою готовую работу, вдруг пристально на неё взглянул, поднеся к свету настольной лампы, и, всё же оставшийся довольным от всей яркости поделки, юноша аккуратно приложил открытку к собственному сердцу, ощущая через лист бумаги его биение. Знаете, какое сердцебиение у влюблённых, стоит им пропустить хоть одну мысль о своём любимом? Да это сердце прямо таки поёт, расцветает на глазах! А какие же будут песни и цветения у того сердца, что любит давно, трепетно и уже так долго думает о своём обожаемом? Это то, что поистине можно назвать мелодией любви, мелодией платонической, чувственной и столь невинной в своих мыслях. В ритм биения сердца трогательно кружились в плавном танце две фигуры в воображении Аоямы. И ведь Юга догадывался, что Мидория ну уж очень плох в танцах, да и Юга был ничем не лучше этой особенности своего одноклассника, однако сейчас это был танец любви, нежности — вальс, трепетный танец слияния великих чувств. По романтичной своей натуре и вообще любви ко всему старомодному Юга считал этот жест чем-то чрезвычайно важным, особенным, столь личным и интимным до крайности, что от радости мыслей Аояме приходилось сдерживать себя от победного девчачьего визга: француз, к наисильнейшему своему счастью, прекрасно умел кружиться в этом бальном танце. В воспоминаниях остался смутный, но не покидающий мальчика образ из давнего прошлого — любой праздник в семье Юги сопровождался обязательно такими ритмичными шажками под классический вальс с пластинки, движением рук по простоте своей, как ветер. Юноша вспоминал, что в вальсе медленно и плавно кружились его родители, и из-за их трогательной любви образ признания ещё больше заседал в сознании парня. Такие напоминания о прошлом, эти бальные танцы всегда были традицией семьи, а Аояма и сам вскоре смог научиться этим замудрённым, хотя с виду и лёгких движениями, причём с невероятной для самого же себя быстротой. И Юга правда, правда хотел через вальс раскрыться Деку, через вальс показать свою глубокую к парню любовь, границам которой не было видно и конца, как ни погляди. С закрытыми глазами Юга видел в мечтаниях, как его руку уверенно держит Изуку в своей, как от робкости обоих парней словно невидимая сила подталкивает их друг к другу, как француз скромно улаживает голову на мужественное плечо японца, и нет кругом ничего, что могло бы испортить этот важный момент. Танцуя раньше лишь с собственной матерью, Юга привык, как мужчина, вести танец, но случайная мысль о том, что ему хотелось бы ощутить крепкую руку Мидории на своей талии, заставляли юношу до крайности смущаться и, вспыхивая, матать головой, хоть парню, отрицай он этого или нет, нравилось подобное представлять. Трепетным чувством парень сиял, весь он был словно пропитан силой настоящего и наивеличайшего Купидона. Француз мягко приклал валентинку к фарфоровой коже лица, ощущая будто чужое желанное прикосновение на щеке, и позже, мысленно отдаваясь грешному дурману и полностью повинуясь своим чувствам, губы юноши мягко легли на открытку, желая передать через поцелуй ещё больше чувст, ещё больше любви в свой небольшой, но такой важный подарок.