неудачная попытка

      Войд всегда был крайне непредсказуем. То целует, то бьет. Иногда Калебу казалось, что он его ненавидит. Все синяки, ссадины, болезненные укусы, ноющая поясница, испорченное детство и испорченная жизнь. Не сбежать. Не может. Уже нет на это никаких моральных сил. Весь он, и душой, и телом, давно принадлежит целиком и полностью лишь единственному человеку, даже не себе самому. Если попытается – убьют на месте. Или что похуже: напомнят, кого слушаться следует. Ведь Войд любит его. Говорит, что любит. До одури прям. Так почему. Калеба тошнит. И не только от токсикоза, тот уже отпустил парня. Его тошнит от собственной жизни, существования. Жизнью не назовешь. Личности давно там не осталось, только практически безвольное тело в руках Войда, которые до следов ярких сжимают со всем усердием бедра и трогают везде-везде, холодные и грубые, шершавые ладони. Нелюбимые и единственные. Руки того, кого смиренно звал отцом.       Калеб давно принадлежит не себе. Продумывает каждое слово и действие в угоду чужую. Даже если перечит, то именно, что заранее продуманно. Чтобы не прилетело, чтобы дать отдохнуть измученному не только беременностью, но и вечно ненасытным Войдом, телу. Чтобы хоть какие-то гематомы сойти успели, освобождая место для новых. О да, мужчина его любит. Любит, как некую собственность, как предмет, с которым можно обходиться, как угодно, без последствий для себя. Калеб все еще помнит, как в него раз за разом кончали, приговаривая, что невероятно хотят увидеть его с большим, вынашивающим ребенка, животом. С набухшими от подступающего молока грудями, как хотят попробовать его. Помнит, как на хныканья с просьбой остановиться и не делать этого, не оплодотворять его, затыкали поцелуями, не терпящими отказов. Такими, что даже вдохнуть получалось с трудом уже, не то чтобы возмущаться. Да и сложно что-то говорить, когда с губ насильно срывают громкие стоны, что звучали наравне с болезненными. Не выходило никак привыкнуть.       Войду не нужен был ребенок, вовсе нет. Это с самого начала очевидно было. Только почему-то именно на такого, мерзкого в своем положении, Калеба у него лучше всего стоял. А если и хотел, то точно не девочку. После известия на УЗИ, он понял по лицу, на которое упала тень словно, что добра не жди. Инстинктивно с тревогой коснулся живота, уже достаточно большого, на подсознательном уровне волнуясь за ребенка, который там сейчас развивался постепенно и безмятежно. Уж на витамины и правильное питание для игрушки скуп Инспектор не был. И все же нет, не волновала его судьба нерожденного. Точно нет.       Путь до дома прошел в гробовом молчании. Но стоило входной двери захлопнуться, Войд с размаху тяжелую пощечину влепил, что Калеб аж равновесие не удержал. Щека горела, а к глазам цвета древесины темной подступали слезы. За что?       – Даже ребенка нормального выносить не можешь, – выплевывает ядовито Войд, смотря презрительно сверху вниз. Наступает ногой прямиком на беззащитный живот Калеба, придавливая подошвой ботинка, пока не сильно. Дыхание перехватывает. Больно. – Скажи мне, в чем проблема?       Голос абсолютно спокойный, металлически ледяной. А в зрачках пылает искренняя ненависть. Калеб отчаянно пытается убрать, сдвинуть ногу, но нажимают только еще больше. Перед глазами темнеет, а из горла вырывается сдавленный крик.       – Не надо!       – Ах, не надо, – мрачно усмехается и в самом деле приподнимает, только чтобы безжалостно ударить вздутое чрево. – Надо было раньше думать.       О чем думать? Как он вообще мог на это повлиять? Эти вопросы остаются неозвученными, пока сворачивается на полу и скулит от пронзающей насквозь боли. Войд хмыкает и уходит, оставляет пока что, мол, хватит с него на сейчас. А Калеб слезы сдержать не может. Отвратительно. Не понимает уже, чего от него хотят. Что не сделает – все не то, все не нравится, не подходит. За всем следует наказание, жестокое и “справедливое”. Интересно, не жмет ли ничего тому, кто так ратует за эту самую справедливость, когда он бьет буквально человека в положении.       Не знает, сколько пролежал, пытаясь унять это чувство, будто внутри все разрывается к чертям. Возникла идея, как прекратить наконец страдания. И свои, и новой жизни. Войду не нужна девочка, а значит он будет пробовать еще и еще, пока тело Калеба способно вынашивать плод, пока не удовлетворит результат. Он встает, пошатываясь и опираясь о стену. Больно. Надо бы в больницу, но идет на кухню. Руки дрожат, пока сжимает ими самые большой найденный нож. По щеке скатывается одинокая слеза, жмурится и заносит его перед собой, готовый нанести один решительный удар на поражение. И за мгновение до этого перехватывают запястья, сжимая крепко. Орудие само собой падает на плитку с характерным звоном.       – Что ты делаешь? – тихо спрашивает Войд, а Калеб открывает глаза и смело смотрит в ответ.       – Избавляюсь от брака, – выпаливает, скрывая страх, как учили. Бесполезно. Никаких оправданий, никакого прощения.       Снова ухмылка, сбивающая спесь. И тащит Калеба в спальню, а тот жалеет, что не успел довести дело до конца. Сопротивляться не может и когда на кровать бросают практически. Живот, особенно снизу, все еще болит отвратительно, нарастающе, а подобные телодвижения не делают легче. С него стягивают штаны разом с нижним бельем, пока отчетливо чувствует, как внутри все сокращается. Трагедии не избежать. Безысходность бьет по голове кувалдой тяжелой, а Войд лишь оголяет кожу растянутую, да и то не до конца. Еще до родов как минимум три месяца, но, видать, другие планы у этого человека.       Оглаживает почти даже нежно живот, а Калебу хочется провалиться под землю, сквозь одеяло скомканное и матрас. Чтобы волосы его не лежали беспорядочно на подушке. Чтобы не видеть лица Войда, чтобы себя не знать никогда. Чтобы не чувствовать, как из прохода заднего вытекает жидкость произвольно. Мерзкая, склизкая, липкая. Кровь, скорее всего, в том числе.       – Ты выглядишь просто прекрасно, но, – вдруг давит на чрево ладонью, перенося на нее весь свой вес, склоняясь к лицу Калеба. – Это надо исправить.       Адские ощущения. Калеб ворочается инертно, не в силах издавать звуки – перехватывало от пронзающей раз за разом от воздействия внешнего периодического боли. Схватки. Это схватки. Искуственно вызванные, насильно спровоцированные схватки. Он дышать старается, как читал в статьях, но все сбивается и вскрикнуть хочет, когда особенно невыносимо стало. Однако стоит звуку возникнуть, ему сразу зажимают рот ладонью. Остается только жалко мычать, молясь всем богам, чтобы это поскорее закончилось. А Войда это, кажись, только возбуждает. Возбуждает омерзительность всей ситуации. Рычит утробно, впиваясь поцелуем мокрым в шею Калеба. А тому плохо, откровенно херово и все так же нестерпимо больно. Резко Войд поднимается, таким образом подобие на передышку оставляя. Но только ради того, чтобы освободить член, которому тесно было в плотной ткани джинс. Не обращает внимания на скулеж.       – Отец?.. – слабо зовет Калеб, не понимая, что дальше ждет. И зрачки его расширяются от неожиданности и ужаса. Смазкой послужили нездоровые выделения, а Войд, черт возьми, решил, что трахнуть его сейчас – отличная идея. Неизвестно, что творится в той голове. Давится истерикой и не понимает, как мужчине не противно свой орган измазать в крови и околоплодных водах, что отошли преждевременно.       Снова давление на живот с бешеной силой, напряжение и расслабление одновременно, Калеб сжимает простыни и не знает, куда деться. Пот смешался со слезами и он почти терял сознание от шока, от переизбытка тошнотворных и убивающих ощущений. Понадобилось не так много времени и, черт побери, кончивший внутрь Войд, чтобы недоношенный плод с трудом выскользнул из него. Он дрожит, а боль не отступает. Все так же тошнит. В жар бросает. Кажется, изнутри истекает кровью, сейчас бы в больницу его везти, а Войд с этим как-то не торопится. Берет в руки измазанное во всем, чем только можно, бездыханное тельце и рассматривает его. Ее. В этом же была главная проблема, не так ли.       – И вот что ты мне подарил в благодарность? – с отвращением переводит взгляд с Калеба на недоразвитый организм, ребенка лишь отдаленно напоминающий.       “Благодарность? – вторят мысли в помутненном страданиями сознании. – За что благодарность?..”       Разозлился бы, да сил не было на это. Только горечь и пустота на месте, где должно располагаться сердце. Хотя оно так шумно билось…       Усмешка вдруг появляется на губах сухих. Облизывается. И отливающая безумием пурпурная радужка. Продолжает говорить.       – И не пропадать же добру, как думаешь? – Калеб не думает. Не в состоянии. А Войд в этот момент подносит ко рту плод и вдруг кусает, кусает, жует и, почти не поморщившись, глотает. Разом с костями. Со всем. А на лице после читается удовлетворение даже. И, вероятно, это вызвало очередную эрекцию. Почему?       – Что ты творишь?! – восклицает из последних сил, тянет руку, но та безвольно падает обратно на кровать. Плакать начинает сильнее. Чувствует, что от подобного зрелища еще сильнее мутит. Шепчет разве что: – Безумец…       – Что ты там говоришь? – вновь облизав губы, взглянул на Калеба, задумав что-то еще. Еще более ужасное. – Ах, согласен. Как невежливо было бы не поделиться.       И не успевает среагировать, как к нему молниеносно наклоняются, сжимают лицо, заставляя открыть рот, чтобы запихнуть в него хотя бы частично продукт прошлых действий, еще немного теплый. Не обращают внимание на то, что противится. Нос пробивает резкий металлический запах. Заставляют откусить, хруст маленьких косточек на зубах вызывает рвотный рефлекс, а сырое мясо собственного, пусть и мертвого, но ребенка, так и хочется выплюнуть, вымыть рот с мылом.       – Не вздумай блевать, – шипит, откладывает куда-то недалеко то, что осталось от недоношенного младенца, зажимает Калебу и рот, и нос грязными ладонями. Тот чувствует, как рвота подступает к горлу, но приходится сглатывать все, чтобы попросту не задохнуться и не захлебнуться. Привкус ужасен. Желудок урчит жалобно, не понимая, что происходит. А Калеб… Калеб уже не знает, от чего ему плохо: от боли или от отвращения к Войду, к себе. К своему телу, что никакой ценности не имело в итоге, кроме как в качестве инструмента для удовлетворения самых мерзких фантазий Инспектора. И где же тут справедливость?       Не знает уже и как реагировать, когда в него снова вставляют член свободно – растянут был после спровоцированного выкидыша. Войд целует в губы, сминая их грубо, кусая ощутимо. Войд наращивает темп, волнует только свой оргазм. Калеб не чувствует ничего, кроме отчаяния.       – Не волнуйся, следующий раз будет удачнее, – приговаривает, словно в самом деле успокаивающе. А сам глухо стонет и кончает через несколько особенно глубоких толчков. Уходит, гладя по голове напоследок. Уходит, вероятно, вызвать все же врача.       Следующий раз?       Нет. Он не выдержит. Точно нет.