Freaks.

Они снова вместе. Сидят на крыше, как обычно, вдвоём, пока фиолетовый мрак прорезают неоновые вывески и огни "Аполлона". Вечереет быстро, но зимнего холода не чувствуется — он весь внутри. Карен ощущает себя странно, и всё ещё слегка нервничает. Она не может понять это чувство, потому что оно слишком новое и слишком... неестественное. Так ведь не бывает. Почему он простил её?? Зачем? Разве можно так сильно любить её? Лип выбрал для жестокой казни своего нездорового правосудия отца, хотя виновата только она одна. И Карен благодарна уже тому, что он не отомстил ей, даже не продолжив унижать её ещё больше, а вместо этого ещё и..принял. Всё ещё принял. Как так можно?! Лип разве такой слепой?? Или видит в ней что-то, что не способна разглядеть в себе..она сама? Ей не нужно смотреть на него (всё равно стрёмно, не хватит остатков ни силы воли, ни совести), чтобы знать, насколько он убит. Боже, вот оно, её мучительное наказание сродни пытке — видеть его рядом с ней и так ужасно из-за неё страдающим. Ах, почему они не смогли оставить всё как есть. Она думала, это он сделает их отношениям хуже, но по факту и сама с этим справилась на ура. Карен виновато притихшая, но мечется на месте, не знает, куда себя деть. О боже, как вообще теперь смотреть ему в глаза. Хотя, может, и переживать не стоит — вряд ли он вообще когда-нибудь захочет сделать это сам. Лип молчит, смотрит перед собой в никуда. У него такое безжизненное лицо. Час назад он в прямом смысле был готов и пытался убить собственного отца, а сейчас..полностью опустошён. Но он вернулся к ней. Он всё ещё рядом. Боже, кто из них кого больше мучает и кто быстрее сдастся. Как же холодно и пусто. Карен знает, что ей осталось сказать. Но для этого нужно хотя бы начать. Она нервно теребит стылые пальцы в дырявых перчатках, стыдливо закусывает губу. Три, два, раз. — Как рука?.. Она держит голос ровным, но всё же старательно отводит глаза в прямо противоположную от него сторону. Лип, хоть и с явным усилием, с готовностью отвечает, словно преодолевая себя и выныривая из своей внутренней пропасти. От затяжного сидения в морозной тишине его голос немного хриплый: — Сломал, кажется. Карен тут же находит применение своим пальцам – пытается бережно взять осмотреть его руку. Но Лип слабо (совсем не осталось сил или, может, и сам не хочет?..) одёргивает рукав. Карен ничего не остаётся, как демонстративно уронить руку обратно на коленки, мол, поняла, всё, ладно. Делает тяжку и с усилием оборачивается на него. — Где машину взял? Голос предательски дрогнул, а ведь она ещё не сказала самого главного. Лип впервые за это время оборачивается на неё в ответ, и девушка замечает, что кровь над его левой бровью уже запеклась. — А?.. Боже, он вообще не здесь. Но Карен не хочется знать, куда унесли его тяжёлые мысли. Кому она врёт – ей настолько же важно узнать это, насколько и – страшно. Карен делает быстрые тяжки и быстро говорит; не особенно весело растягивать такой момент: — Ну, которую ты разбил, пытаясь отца угробить? Джексон глупо и даже весело улыбается, мол, "ты чего, забыл?" Но Лип вновь потерянно никнет головой. Он только сейчас замечает у неё сигарету, и девушка с радостью передаёт её, касаясь его пальцами. — Украл. Делает тяжку, шмыгая носом. Голос сиплый, будто от задушенных слёз. О, Лип не расплачется при ней, она-то знает. Она такая же. — А ты хорош в этом, — Карен не может сдержать этой странной и должно быть глупой, но радостной улыбки. Хочется поддержать его, утешить хоть как-нибудь; быть с ним вновь ласковой и милой. ...Она так глупо радуется, потому что он отвечает ей. — Быстро схватываю, — Лип шмыгает носом, делая тяжку поглубже. Смотрит перед собой будто бы осознанней. Фух, он действительно быстро отходит — ему ведь всегда так важно выглядеть неуязвимым и холодным. Весь внутренний мрак он отсвечивает своими извечными шутками и ухмылками. Но, хотя...нет. Глупо и страшно думать, что сейчас он вновь наденет свою маску и что всё будет как обычно. У него совсем не осталось на это сил. Он слишком сломан. Галлагер по-прежнему сидит так близко рядом, но Карен не узнаёт его. Она никогда не видела его настолько измученным и уставшим. Потухшие пустые и красные глаза давно опухли от слёз — интересно, он разрыдался сразу, как только увидел её, резво скачущую на члене его родного отца, или уже после того, как превратил этого своего отца в кровавое месиво? А может – после всего этого – всю дорогу, что бежал обратно к ней?.. К горлу подкатывает горький стальной ком, и Карен спешно закусывает губу, чувствуя, как внутри что-то рушится и рвётся тоже. — Прости меня, Лип. Губы и пальцы сжимаются так, что вкупе со всеобъемлющим холодом давно побелели. В носу и в глазах щиплет, стылые слезинки мерзко слипают ресницы. Нет, нет, она не будет сейчас плакать. По сравнению с ним она просто не имеет на это права. — ...Ебучие отцы, агась? Карен впервые узнаёт его голос. И робко, не сразу смелясь поднять глаза, оборачивается.. одновременно с ним. Сколько можно делать вид, что шмыгаешь носом из-за холода, а вовсе не из-за того, что всё это время плачешь по-тихому. Лип смотрит ей в глаза так, что она не сразу выдерживает этот взгляд: поначалу всё неловко опускает ресницы, не сразу найдя в себе смелость принять всю ту сплошную и неподдельную любовь, с которой на неё вообще могут смотреть. Вернее, всё ещё способен, кажется, отныне действительно единственный во всём мире человек, не считая мамы. Лип кладёт руку на её колено, и Карен спешно накрывает её своей, словно боясь, что он вдруг вновь её одёрнет. Головой обессиленно и долгожданно падает на его плечо, умиротворённо прикрывает глаза. Она – измученный утопающий, который потерял управление, и, спустя ужасный шторм и хаос наконец-то найдя спасение, теперь судорожно хватающийся за него, как за последнюю надежду продержаться в этом море жизни ещё сколько-нибудь дольше. Он – такой же. Карен прижимается к парню максимально вплотную, словно ища защиты, и зная, что он действительно способен ради неё на всё. Его сплошное живое тепло напоминает о ещё недавно пронизывавшем холоде, заставляя тело мелко содрогаться от всего пережитого. Карен всё ещё отчаянно сглатывает ком, но дурацкая счастливая улыбка сама расползается на губах. Вот так резко теперь хочется плакать от счастья.