***
Эймонду едва исполнилось шесть лет, когда король с короткой улыбкой заметил его сходство с принцем Деймоном. Двор, конечно же, льстиво заулыбался, соглашаясь. Кивали даже те, кто юного Деймона и в глаза видеть не мог. — Действительно, ваша милость, — негромко заметил Гаррольд Вестерлинг, неколебимой глыбой стоявший в стороне от сутолоки напомаженных придворных. — Юный принц и впрямь очень похож на вашего брата в детстве. Впрочем, как и на вас. Рыцарь в белом плаще, воплощенные честь и достоинство. Имя сира Гаррольда долгие годы оставалось незапятнанным - как и подобает королевскому гвардейцу. Насколько Эймонд мог судить, этому человеку были слишком чужды любые сплетни. Дурного он явно не желал, просто-напросто искренне отметил схожесть родственников. И, как водится, благие помыслы обернулись вовсе не добром. О темноволосых бастардах Рейниры в те годы еще не говорили повсюду, а сходство юных Стронгов с настоящим отцом еще не бросалось в глаза так ярко. И все же упоминание валирийской внешности невольно указало и на тех, кто не унаследовал светлых волос обоих родителей. Сила контрастов во всей красе. И совсем немного особенностей человеческой натуры, что с неистовым любопытством выискивает грязь и недостатки в чем угодно. Произнесенное сиром Гаррольдом никак не бросало тени на детей королевы. Ни один даже самый ядовитый язык не посмел усмотреть в его словах дурное. Однако от замечаний сира Гаррольда матушка совсем не по-королевски вцепилась в широкую юбку из зеленого мирийского шелка. Прекрасное лицо лишилось такого привычного румянца, а костяшки изящных пальцев побелели. — Валирийская кровь, — гордо ответил тогда король. Принцесса Рейнира едва не закатила глаза: ее темноволосый отпрыск заходился плачем на руках служанки, привлекая еще больше внимания. Конечно, Эймонд поспешил подойти ближе к матушке, как только все отвлеклись. Король вообще легко забывал о нем, об Эйгоне, даже о Хелейне, когда на глаза попадалась старшая дочь. Матушка же стояла в стороне, и на расстоянии в пару шагов от нее не было ни единой живой души. Вряд ли даже она сама верила, что подобное — дань уважения ее статусу. Не ждавший от придворных вообще ничего Эймонд осторожно сжал ее запястье — и ответом ему была теплая, любящая улыбка. Замечая, как смягчилось ее лицо, Эймонд решил, что матушку печалит, как непотребства Рейниры бросают тень на всю королевскую семью. Однако время шло, и все больше людей, знавших принца Деймона в детстве, стали твердить о сходстве дяди и племянника. Родилась и умерла не одна луна, а драконье яйцо, которое положили Эймонду в колыбель, так и не проклюнулось. Сменялись дни и месяцы, а старший брат с куда большей охотой возился с бастардами Рейниры, чем с ним. Добрый король в те редкие моменты, когда вспоминал о существовании сыновей, одаривал его изучающим взглядом, словно в попытке избавиться от наваждения из прошлого. Последнее, впрочем, не удивляло: короля не интересовали дети от второй жены, хватало самого их наличия. И король, вероятно, вновь возвращался к приятным юношеским воспоминаниям, когда его отношения с Деймоном были куда теплее, а рядом находилась любимая Эймма. Матушка как-то обмолвилась, что король не такой уж плохой или жестокий человек. Ему пришлось пережить очень много потерь — и неудивительно, что мысли о былом возвращают на его лицо улыбку. Матушка считала, что им надлежит относиться к отцу с пониманием. Он — король, каждый из подданных, в какой-то мере, его сын или дочь. Матушка всегда, даже ценой собственных желаний и стремлений, оставалась великодушной. Сколько обид она прощала их семье, не сосчитал бы и Великий мейстер. Эймонд понимал. Делал все, чтобы не приносить лишних тревог королю, не расстраивать мать… Разве что иногда не сдерживался. Но, как ни старался, он постоянно чувствовал себя чужим для всех, кроме матери. Эймонд надеялся, что всему есть разумное объяснение. Не зря же от каждого упоминания, каждого пристального взгляда случайного пожилого лорда лицо матушки вновь преображалась, а во внимательных глазах мелькал испуг. Вряд ли хоть кто-то подмечал в ней такие перемены, только не Эймонд. Достойный такой матери как преисполненная достоинства Алисента Хайтауэр сын не должен относиться к ней равнодушно или пренебрежительно. Избалованный Эйгон в первую очередь заботился о своих «хочу», не слишком интересуясь, задевает ли это мать. Хелейна обратила бы внимание на матушку, только отрасти та еще десяток-другой рук и ног, а Эймонд видел, как бессмысленно требовать от сестры что угодно. Сам Эймонд всего лишь хотел, чтобы у матушки было больше поводов для улыбки. Он желал уберечь ее от всех бед и проблем, что одна за другой опускались на ее плечи, от того бесконечно тяжелого бремени, что она несла с неизменным достоинством. Ни тогда, ни лишившись одного глаза, Эймонд не был слепцом. Что-то несказанно пугало его матушку. Ту, что сохраняла достоинство в любой ситуации, и учила их тому же. Что-то, о чем не следовало знать остальным, непрестанно изводило ее. И если уж матушка тревожилась так сильно, что становилась похожей на собственную тень… Возможно, эта тайна угрожала всей семье. Ей, ему, его брату и сестре… Эймонд, даже будучи юнцом, тонко чувствовал такие вещи и умел делать правильные выводы. В конце-концов, они с братом и сестрой никогда не были идиотами. Даже бесивший до скрипа зубов Эйгон временами прекращал дурачиться и становился серьезным. Сестрица Хелейна по обыкновению пребывала в собственных мыслях и никогда не интересовалась дворцовой жизнью, но в пугающей, таинственной прозорливости ей было не отказать. В умственных способностях Эймонда же никто и никогда не сомневался. Удивительно ли, что свою ужасную, но простую, в общем-то, догадку, он тотчас выложил матушке как на духу? Она на мгновение застыла, потому что произнес он невозможную мерзость, слова, которых устыдился в ту же секунду, что спросил. Но матушка страдающе вздохнула, прикрыла глаза, словно боялась его разочарования — и твердо кивнула. — На то не было моей воли, — отчаянно шепнула она, обнимая тотчас шагнувшего ближе Эймонда. Ее руки сжимали его плечи, точно он мог сбежать, узнав правду. Она, прощающая многим другим невозможные грехи, боялась, что сама недостойна такой же милости. Точно в случившемся много лет назад была ее вина. Эймонд лишь сильнее прижался к ней. Ему не за что было ее прощать. Он поверил, да и разве могло быть иначе? Он не мог усомниться, столько боли слышалось в ее голосе. У матушки тогда не было достаточно защитников в Красном замке. Ни надежных друзей, ни верных рыцарей. Королева лишь на словах: даже король не замечал, сколько пренебрежения выказывает собственной жене. Неудивительно, что и свора шипящих змей, ползающая по коридорам и залам Красного замка, вторили своему государю. Все бегали за Рейнирой, все лизали пятки этой распутницы, пока его, Эймонда, мать, терпела оскорбления и… Даже хуже, как оказалось. Тем вечером случилось две вещи. Эймонд твердо решил для себя, что станет защитником для матушки — и никому больше не позволит причинить ей боль. Ни Рейнире с ее щенками, ни королю с его братом. Сделает все, что в его силах, заполучит самого могучего из драконов, станет лучшим мечником — и призовет к ответу всех, кто виновен в горестях матушки. Прольет их кровь, если понадобится, воздаст по заслугам каждому… Семеро ведают, сколько еще непростительных оскорблений пришлось ей молча сносить. Даже если ее обидчики — драконы, она сама — мать дракона. А еще в сердце Эймонда помимо воли зародился страх. Слабый, он рос с каждым днем, из навязчивого опасения перерастая в безотчетный ужас. Кто-нибудь может узнать правду. Может выяснить через стражников, что в Красном замке не несли службу, а только украшали коридоры собственными доспехами. Может расспросить прислугу — из полузабытых, обиженных или высланных девиц, что прятались в темных нишах, грели уши у дверей, передавали чужие наговоры, и жались от страха, как мыши, когда долг требовал ради королевы пойти против особы драконьей крови. Кто-нибудь вроде Лариса Стронга может разнюхать, что в ночь, когда юная Рейнира лишилась невинности, вернувшийся из борделя пьяный принц Деймон силой взял мать Эймонда, словно какую-то шлюху, и вновь ускользнул из Красного замка. Что именно принц, а не король, был настоящим отцом Эймонда. Поддаться страху — все равно что признать свое поражение. С ним следовало жить, сражаясь каждый день, и непрестанно искать средство, чтобы однажды победить. Эймонд не собирался сдаваться. Он слышал, как Рейнира успокаивала своего старшего щенка. «Ты — Таргариен», — говорила она. Дракон берет все, что ему вздумается. Дракон нарушает законы — и никто не смеет возразить. Даже у королевы не может быть достаточных доказательств, чтобы наказать дракона. Даже у матери принцев не оставалось выбора, только молча терпеть. Королева оставалась одна: фрейлины смотрели на нее с завистью и, узнай о подобной темной истории, переиначили бы каждое слово. Без зазрения совести они назвали бы невиновную изменницей и распутницей, и никто не встал бы на ее сторону. Отца королевы, Десницу, верой и правдой служившего государству, уже выслали из столицы по прихоти мелкой зазнавшейся стервы. Та, что в своем благородстве постоянно искала мира для семьи, и та, что предпочла обязанностям развлечения с первым же приглянувшимся мужиком, наплодила бастардов и безо всякого стыда выдавала их за наследников. Сравнивать себя с этими отпрысками Стронга? Эймонд предпочел бы съесть собственные сапоги. К счастью, сходство мелких ублюдков с сиром Харвином куда сильнее бросалось в глаза, чем Эймонда и его дяди. Его кровь не угрожала короне, порядку и законам. Их с матушкой тайна не обернулась бы падением государства. Престол наследовали — должны наследовать — Эйгон, как старший сын короля, и их с Хелейной собственные сыновья. Конечно, несмотря на все свои думы, размышления и планы, тогда Эймонд оставался лишь десятилетним мальчишкой. Печали и заботы его в те годы были куда мельче, чем сохранение должного порядка престолонаследия конкретно в эти часы, или чем воплощение плана мести Порочному принцу. Тогда его главными проблемами значились разве что дурость старшего брата и неудачи на тренировках. Второе решалось продолжением тренировок. С первым, как показывало время, не справились даже сир Кристон и Отто Хайтауэр. И все же, покуда принц Деймон пил вино за Узким морем, а темноволосые Стронги расхаживали по двору неподалеку от сира Харвина, Эймонд мог лишний раз не беспокоиться. У толпы оставался повод для сплетен. Все изменилось совершенно неожиданно — за считанные дни. Когда сир Кристон — не первый раз, но в этот раз еще и в присутствии короля — намекнул на родство сира Харвина и отродий Рейниры, Эймонд промолчал. Вся эта шумиха играла ему с матушкой на руку: такой скандал, драка капитана Золотых плащей и рыцаря Королевской гвардии! Конечно, Эймонд только придержал брата, чтобы того ненароком не задело. И, признаться, даже любовался. Однако сир Харвин за свой проступок лишился должности и отбыл в Харренхолл. Младшие Стронги вместе с Рейнирой перебрались на Драконий камень. И, стоило Эймонду добиться на тренировках хоть каких-то успехов, снова поползли омерзительные шепотки. О, юный принц так похож на принца Деймона. Не только внешне: сколько раз он пробирался в Драконье логово сам? Такое безрассудство, такая отвага… Наверняка очень быстро станет рыцарем — совсем как принц Деймон в шестнадцать. Помнится, принц Деймон оседлал Караксеса на рубеже двадцатилетия, и до него дракон принадлежал принцу Эймону… Матушка вновь потеряла покой. Эймонд был рядом — и пытался радовать ее своими успехами. Они не заговаривали больше о Деймоне, не обсуждали, как надлежало поступить, но даже общих молчаливых взглядов им хватало. Драконий выродок походя отравил им жизнь, подверг опасности даже Эйгона с Хелейной — и жил себе припеваючи за морем с новой женой. Принц Деймон, слыша эти жалкие перешептывания, твердил себе Эймонд, на рубеже двадцатилетия собрал отряд из наемников — и готов был с мечом отстаивать права на корону для своего брата. Пожалуй, это единственное, в чем Эймонд не отказался бы подражать этому выродку. Вести с Дрифтмарка, сначала добавившие тревог, в итоге обернулись… скорее в их пользу. Возвращение принца Деймона не сулило ничего приятного. Пожалуй, оно могло только подбросить дров в нескончаемый поток сплетен о происхождении Эймонда. И все же, Деймон мог снова улететь за Узкое море. Или на Ступени. Или уплыть к лиссенийским шлюхам, где ему и место. Да хоть поселиться в доме удовольствий и самому развлекать клиентов, порочному выродку и не такое впору. Меж тем, Вхагар потеряла свою всадницу — а Эймонд увидел в этом возможность. Дракон, что прибыл в Вестерос еще с Эйгоном Завоевателем, дракон, чьей всадницей была суровая Висенья Таргариен! Эймонд чувствовал, что достоин оседлать такого дракона. В конце концов, для Эймонда это был не только способ доказать, что он чего-то стоит, но и средство: верхом на Вхагар он куда вернее защитил бы и уберег матушку. Вишенкой на этом пироге оказались юные племянники: те тоже прибыли на Дрифтмарк, проститься с леди Лейной. Наверняка сами они предпочли бы отправиться в Харренхолл, оплакивать отцовские кости. Должно быть, такое положение вещей им не нравилось. Чем не лишний повод напомнить о слухах куда более интересных? Новый скандал только отвлек бы самых наблюдательных там, где Эймонд останется рядом с Деймоном. Никому и в голову не пришло бы их сравнивать: не нашлось бы времени. Эймонд не видел изъянов в этом плане. Даже вся Королевская гвардия не остановила бы его. А сир Кристон… Признаться, Эймонд понятия не имел, куда тот пропал со своего поста, но кого это волновало? План-то сработал. Авантюра удалась. Вхагар он оседлал, устроил новый скандал — да какой, король едва ли не лично, при всех приказал помалкивать и не трепать, кто был настоящим отцом детей Рейниры! Да после такого о Стронгах и Иные за Стеной заговорят. Сердце пропустило удар, когда в ненадолго отступившем мареве боли он разглядел полное отчаяния лицо матушки. В тот момент он отдал бы и второй глаз, только бы ей стало легче. Понял, что именно не учел, понял, что именно снова вычеркнул из своих расчетов… И мысленно пообещал более так не ошибаться. Он был так виноват перед ней. — Все это знают, — тем временем оправдывался Эйгон, отвечая королю, кто рассказал ему о бастардах. — Надо только взглянуть! Эймонд внутренне усмехнулся: ответ брата оказался абсолютно честным. Но король смотреть не желал. Король предпочитал оставаться слепым. Король назвал виноватой во всем матушку. Конечно, это не добавило ему уважения в глазах Эймонда. То есть в глазу. Уже единственном. Единственная посмевшая возразить королю, матушка дрожала. Растрепанная, впервые при всех позволившая себе потерять самообладание, — и все же отважная королева, готовая сражаться за своих детей. За справедливость, которой для нее по обыкновению не находилось. Однако ярость матушки окончательно сменилась ужасом. И он, как защитник, должен был что-то сделать, раз уж король вновь встал на сторону своей непутевой дочери. — Это честный обмен, — решительно произнес Эймонд со своего кресла, привлекая всеобщее внимание. — Я обменял глаз на дракона. Эймонд хотел, чтобы каждый в этом зале его услышал. Он отнял у Рейниры и ее своры Вхагар. Он показал, что мира в семье короля нет и не предвидится, все остальное — лишь несбыточные мечты. К его вящей радости, тем вечером король собственным запретом всколыхнул давние слухи. А еще… Со шрамом на лице его, Эймонда, сходство с Деймоном стало еще меньше. Он не знал, что в тот вечер думала матушка, во что еще верила, но сам он давно не ждал от короля защиты. И в тот день, несмотря на все обиды и потери, лишь выиграл. На долгие шесть лет после тех событий они вздохнули спокойно и смогли набраться сил перед грядущим. Король слабел, но он никогда и не был настоящей опорой для матушки. Меж тем на их сторону — негласно, конечно — вставало немало лордов. Септоны и Малый совет полагали, что надлежащим наследником по закону является сын, а не дочь. О правах Эйгона на трон заговаривали все чаще. Рейнира же, не дождавшись, пока остынут кости Велариона, предавалась разврату с Деймоном и не слишком-то заботилась о союзниках. А потом немолодого уже Морского змея угораздило напороться на Ступенях на чей-то клинок, и в Королевской гавани разыгралось новое действие бесконечной пьесы под названием «Дети Рейниры — ублюдки Стронга». Эймонду оставалось лишь развлекаться. Когда мелкие — куда им до родного папаши — Стронги пугались его предложений поединка, было весело. Когда вздрагивали, отмечая его уверенность на тренировочном поле, когда опускали головы при виде его повязки, было смешно. Когда младший из братьев Веларионов кричал правду на весь тронный зал, впору было рассмеяться. Когда похожий на полуистлевший труп король злился на эту правду, степень абсурда ситуации превзошла все возможные пределы. Если за что и следовало наказать Велариона, так за неподобающую грубость, но никак не за смысл произнесенного. И уж точно не требовать повторить все это непотребство. И, когда Деймон искупал Темную сестру в крови Велариона, Эймонд задумался: а остался ли в Семи королевствах счастливчик, не знавший о бастардах принцессы? Сторонники Рейниры злились так забавно. Будто бы их ярость не подтверждала всю сказанную о них грязь. Веселье закончилось, когда теряющему хоть какое-то понимание происходящего королю взбрело в голову затеять примирительный ужин. Каким слепым и глупым нужно было быть, чтобы не замечать: Деймон перережет глотки каждому, в ком есть хоть капля крови Хайтауэров, если сочтет это выгодным. Тост за Десницу? Да забывшая о больном отце на шесть долгих лет Рейнира, благодаря матушку за заботу о короле, произнесла больше искренних слов. Впрочем, какой прозорливости он требовал от человека, гниющего заживо. Эймонда расстраивало только то, что матушка приняла эту ложь за чистую монету. Ее желание примириться с Рейнирой его удивило: разве такое возможно? Разве на стороне Рейниры не будет мрачной тенью стоять Деймон? Из-за одного только союза этих двоих любые попытки примириться оставались недопустимыми. То, что этот выродок безнаказанно расхаживает по королевским залам — плевок в лицо каждому честному человеку. Договариваться с тем, кто изнасиловал его мать и ни разу не подумал покаяться? Сделать вид, что ничего не было, все — досужие домыслы, что та проклятая ночь матушке приснилась? Да скорее он бы прямо здесь вырезал глаз одному из бастардов Рейниры, чтобы окончательно сжечь все мосты. Матушка как никто другой заслужила такой подарок. Только из любви и уважения к ней он держался едва ли не до завершения ужина. И, когда всю эту лживую, омерзительную идиллию наконец нарушили слуги, поставившие на стол запеченного поросенка, а Люцерис совсем глупо засмеялся, сердце Эймонда зашлось от предвкушения. Пора было еще раз напомнить, какие удивительно сильные парни сидят с ним за одним столом. Пока никто не обратил внимание, что различий между Эймондом и Деймоном куда меньше, чем ожидалось увидеть у сына короля и королевского же брата.***
Вечером того же дня Эймонд в полном одиночестве стоял на вершине смотровой башни Красного замка, поглядывал на окна матушкиных комнат, и не жалел решительно ни о чем. Знай Эйгон правду, радовался бы раз в десять сильнее, а так только похвалил брата и закатил пирушку. Но всю правду знала только матушка и сам Эймонд. Отто Хайтауэр, рассказывая о той своей отставке, неохотно признал, что незадолго до смерти первой жены Деймона принц посетил бордель вместе с Рейнирой. Рейнира тогда вернулась одна — и из-за каких-то своих поступков лишилась всякого уважения сира Кристона. Еле живого от похмелья Деймона нашли два дня спустя — и выслали в Долину. Матушка рассказывала Эймонду, что в ту же ночь она вернулась от призвавшего ее короля, и немногим позже, стоило ей задремать, Деймон забрался в ее покои. Он был мертвецки пьян — и называл ее Рейнирой. Матушке вряд ли поверили бы, даже если бы застали этого выродка в ее постели. Еще бы, отец обвиняет принца в совращении юной принцессы, а дочь утверждает, что принц обесчестил ее саму. Вся Королевская гавань гудела бы, что Хайтауэры совершенно заврались и потеряли стыд в своих интригах. А Деймону вновь нашли бы оправдание. Король просто не пожелал бы поверить. Каждый раз, когда Эймонд — и совсем ребенком, и взрослым юношей, — вспоминал это, он стискивал зубы и отправлялся тренироваться. Чтобы однажды призвать Порочного принца к ответу. Если так подумать, у них с Деймоном никогда не было даже шанса наладить отношения. Но Эймонд полагал, что лучше вовсе не изведать отцовской любви, чем получить любовь или признание такого человека. Теперь он терпеливо ждал их новой встречи, и меч его был острее, чем когда-либо.