Я вижу то, чего не видишь ты

      Припорошенный пожухлой листвой, осенний Хоукинс навевал тоску. Острые кинжалы опавших листьев устлали дорожки у домов, парки и сады, а воздух казалось уплотнился от ароматов уходящего лета. Ленясь повыше поднимать ноги, пара белоснежных найков размеренно шаркала по тротуару, оживляя клочки сухой листвы, то левой, то правой ногой. Пара бордовых вэнсов, смиренно сопровождающая «белые найки», напротив, еле слышно ступала отставая на пару шагов.       — Сегодня здесь даже тише, чем обычно, — Лукас на секунду остановился, подпрыгнул на месте, чтобы оба рюкзака, его и Макс, сползающие с его плеч, подскочили повыше и незаметно окинул её взглядом, дожидаясь ответа.       Ответом ему послужило безразличное «ага».       Он знал, что будет трудно. Как могло быть легко после того, что она перенесла? Все они перенесли. Он твёрдо обещал себе не сдаваться, не бросать её, не оставлять с этими событиями один на один. И он держал своё слово. Его отец потратил ни один час объясняя ему, как это важно для мужчины.       Макс изменилась. Она всегда была «надеру твой зад» девчонкой, далекой от нежности и розовых рюшек, но после этих событий в ней словно что-то перепаяли. Сразу после «Стар Корта» она держалась молодцом, порой нельзя было даже заподозрить, что всего пару недель назад ее старшего брата на куски разорвало, вокруг полегла ещё тьма народу, а её единственная, только появившаяся подруга переехала за тысячи километров, разделяя горе ее и своей собственной утраты.       Постепенно становилось сложнее. Макс словно кто-то выдавал лимит произносимых за день слов, и с каждым днём этот лимит становился все меньше и меньше, а время проводимое в наушниках все больше. В прежние времена — это было ее табу, никаких наушников, если они гуляют. Все вместе или с Лукасом вдвоём, она считала, это неуважением к собеседнику и сама бы надавала тому, кто нацепил затычки пока вокруг другие люди. Она не могла уловить, когда это изменилось, когда она изменила себе? Если первую часть дороги домой из школы, она ещё пыталась имитировать беседу, то после дома Даррелов, который можно считать серединой пути, она чувствовала себя так, будто у неё села батарейка. На помощь «являлась» Кейт Буш. Лукас был не против. Он вообще редко был против неё теперь и ее это страшно бесило. Воспоминания о том, как они могли спорить днями напролёт и чуть было не доводить дело до тумаков, только усиливали ощущение, как все изменилось. Ее жалеют. Максин Мэйфилд вызывает жалость. Она кожей могла чувствовать, как сильно ее жалеют друзья и в особенности Синклер, а она ненавидела это чувство. Ненавидела эти пары взмокших глаз, провожающие ее по школьному коридору. Прежде, если кто и плакал из-за Макс, это были совсем другие обстоятельства…       Ненавидела она и то, что живя совершенно в другой стороне, Лукас каждый день ехал с ней на автобусе, а после тащился прямо до трейлерного парка и провожал её до самой двери ее «нового» дома. Что тут скажешь, после ухода отчима жизнь в прежнем формате стала не по карману.       Ещё она ненавидела, то, что даже не могла пригласить Лукаса войти, после того, как он проделал этот совершенно не пересекающийся с его домом путь. Ведь с вероятностью девяносто девять процентов, она могла обнаружить свою мать в отключке на диване, в окружении ее верной свиты из стеклянных бутылок.       Раньше, она не припоминала в себе такого количества ненависти. Часто, она уже просыпалась озлобленной и нервной, а бесконечное прокручивание событий в голове лишь подогревало эту злобу. Она начинала дышать этой ненавистью, как дракон дышит огнём. Опаляли ее слова не хуже чем огнедышащий из их любимой настолки.       Беззвучно переставляя ноги и следуя за Лукасом, она вперилась взглядом в дорогу, по которой в недалёком прошлом со сверхзвуковой скоростью носился синий Chevrolet Camaro. Билли больше не было нигде, и вместе с тем, он был повсюду.       — Я вижу то, чего не видишь ты, — неуверенно и заранее обречённо произнёс Лукас. Макс сделала два шага пошире, чтобы поравняться с ним.       — Что? — недоумевая переспросила Макс.       — Ну же, сыграем — снова прыжок, и рюкзаки послушно подскакивают на плечи. Так и норовят соскользнуть с гладкой атласной куртки, — я вижу то, чего не видишь ты и оно.. зелёное, — морально, парень был готов, что его лишь смерят презрительным взглядом и путь до трейлер-парка продолжится как и всегда теперь, в тишине. Лишь эхо Кейт Буш отскакивающее от наушников Макс.       — Наверно ты прогадал со временем года, сталкер, — уголок губ Макс, предательски поползший вверх, для Лукаса ощущался как разряд дефибриллятора. Улыбнулась! Она улыбнулась на его предложение! Он был готов дурачиться, и нести чепуху, Боже, да хоть взлететь, лишь бы она поулыбалась ещё хоть минуту.       — Нет, нет! Оно зелёное и ты точно можешь его увидеть, — Лукас старался не напирать, чтобы не спугнуть её распогодившееся настроение, но в тоже время не хотел чтобы она увильнула и снова ушла в свой крохотный, грустный мир вмещающий только ее и ее проигрыватель.       — Дурацкая зелёная тыква на крыльце Уолшеров, — и хотя он загадывал не менее дурацкий зелёный агрегат для полива, раскинувшийся на лужайке у миссис Тринкот, он согласно закивал.       — Точно! — Лукас не мог сдержать улыбки, видя как прежняя, не сдавленная гнетом горя Макс проклевывалась наружу.       — И с чего тыкве быть зелёной? Ладно, сталкер, ты сам напросился… Я вижу то, чего не видишь ты и оно в рыжих полосках… Она не могла дать точного описания, что происходило в ее голове и что творилось с ее настроением. Иногда, на долю секунду, лишь на крохотное мгновение, ей казалось, что когда Лукас был близко, эта всеобъемлющая ненависть отступала, пасовала перед его присутствием. И Макс даже могла улыбнуться и даже могла рассмеяться, что случалось с недавних пор крайне редко. Но стоило ей всего на секунду отпустить эту удушающую пустоту и чувство вины начинало снедать её. Как она смеет радоваться жизни теперь?       Больше всего она ненавидела себя, когда сама того не замечая могла по настоящему развеселиться, до тех пор пока что-то обязательно не напомнит о той злополучной ночи. Что угодно, неоновая вывеска, синяя машина, лязг качелей похожий на визг. Что угодно возвращало ее в ту ночь, окатывая новой волной смертельной тоски. Каждый раз как в первый и чем день за днём проваливаться в эти воспоминания заново, она приняла решение не покидать их. Хотя бы не так больно.       Постепенно продвигаясь к трейлер-парку и увлечённо играя в эту совершенно детскую игру, они действительно веселились. Они вели себя именно так, как положено вести себя подросткам. Лукас кривлялся и басил своим недавно сломавшимся голосом, Макс улыбалась так широко, что щеки ломило. Она жадно болтала, как будто хотела наговориться на две жизни вперёд, наговориться за эти долгие месяцы молчания и обдумывания. А он все время всматривался в неё и запоминал, запоминал, запоминал ее вот такой.       Лукасу хотелось, чтобы дорога не кончалось, но трейлер Мэйфилдов уже виднелся в нескольких метрах. Они остановились и он протянул Макс ее рюкзак, все ещё улыбаясь. Внутри у Лукаса все сжалось, как будто кто-то ударил в солнечное сплетение кулаком. Нет, ломом. Он не мог понять, как он упустил эту перемену в ее лице. Кажется ещё пять минут назад она светилась, а теперь ее лицо напоминало лицо человека, у которого сильная головная боль, но виду подавать нельзя. Только глаза ещё поблёскивали, словно от большого костра остались лишь искры.       — Здорово прогулялись, — Лукас неловко почесал затылок, придумывая чем заполнить молчание, — почаще бы так… Макс вспыхнула, но совсем не в том ключе, в котором им обоим хотелось.       — Да, ведь обычно наши прогулки отстой, — на лице Лукаса уже отпечаталась вся фатальность отпущенного им комментария. — Я теперь отстой, потому что не болтаю без умолку о всяком дерьме! — Макс чувствовала это, как эта злоба разгорается, как и всегда. Словно плата, за несколько минут умиротворения. Если бы она только могла ее обуздать, могла бы подобрать слова, чтобы объяснить как все внутри неё стало похоже не выжженную землю, на пустыню. Ей не хотелось делать всем вокруг больно, но чтобы никто не ранил ежа – ёж ранит каждого, кто желает к нему прикоснуться.       — Макс, Макс! Я не это имел ввиду, я.. Я только хотел сказать, что я скучаю по тебе, — с язвительной улыбкой, девчонка закатила глаза. — И-и-и я беспокоюсь о тебе, ты совсем ничего мне не говоришь, ты отдалилась, мы все за тебя беспокоимся, ведь ты.. — Лукас смолк, он видел, как его слова проходят сквозь Макс, она услышала только то, что совпадало с ее собственными мыслями.       — Что я? Ну что я, Лукас? Веду себя как дрянь? Как плохая девушка и плохой друг? — в ее глазах появился этот нездоровый блеск.       — Пострадала больше других… — еле слышно, почти шёпотом закончил Лукас.       — Я не нуждаюсь в жалости, Синклер, — подойдя к нему вплотную, Макс практически выплюнула ему в лицо эти слова. Внезапно натянув на себя улыбку отдающую безумием, девочка отшатнулась, — А знаешь что? С меня хватит…       — Макс, Макс, пожалуйста успокойся, не надо, — он знал, что она хочет сказать, он всегда это предчувствовал.       — Я вижу то, чего не видишь ты, Лукас и это наше расставание! — сильно лягнув его плечом, Макс стала удаляться в сторону своего дома.       — Пожалуйста, давай поговорим! Макс! — освещённый не согревающими лучами осеннего солнца, пробивающегося сквозь лес, Лукас стоял и смотрел, как фигура Макс и ее пламенная копна волос скрываются за дверью. Она даже не обернулась. ***       Когда он был малышом, больше всего на свете он любил засыпать под те милые колыбельные, которые пела его мама перед сном. Всегда такие чудные слова, где она их только подбирала? Позже, будучи несколько старше, он так же сладко засыпал под те же колыбельные, напеваемые беспокойной Эрике в соседней комнате. Он уже не ребёнок, и в его отнюдь не ребяческой жизни тоже появилась своя колыбельная. Правда, в ней не было слов, и музыки честно сказать, тоже. Во взрослой колыбельной, под стать его взрослой жизни был лишь один звук: пи-пи-пи-пи-пи. Лукас не жаловался, ведь засыпать под этот звук он научился так же сладко, как под мелодичный тенор своей матери. И затертый, жесткий стул, подле больничной койки казался мягче любого матраса.       День Лукаса Синклера начинался с лица Максин Мейфилд и заканчивался лицом Максин Мейфилд. Бледным, недвижимым словно каменная маска, лицом. И что либо менять ему не хотелось.       Он прошёл все стадии, сперва со своей мамой, после с мамой Макс. Отрицание, гнев, торг, депрессия — было всё. Его не смогли сдвинуть с этого стула, больше чем на сутки, ни угрозы, ни уговоры, ни мольбы. Здесь он стабильно проводил все выходные и через тридцать минут после окончания занятий в школе, он уже был тут.       Он разговаривал с Макс, читал ей, делал домашние задания проговаривая все вслух, включал ей Кейт Буш и расчесывал волосы. Он проветривал палату и менял цветы в вазе. И ещё он умолял ее, каждый день, умолял не сдаваться.       Она же колыбельная, она же и будильник. Саундтрек последнего месяца его жизни — монотонный писк системы жизнеобеспечения. Он полюбил этот звук, ведь он означал, что она жива.       Лукас пододвинул стул поближе, чтобы осторожно поставить локти на кровать. Он подпер голову руками, внимательно всматриваясь в ее бледное лицо. Он вспомнил один чудесный осенний день:       — Эй, Макс, — Лукас прочистил охрипшее за ночь горло, и продолжил тихо-тихо — я вижу то, чего не видишь ты…       Это было так глупо и так больно. Это было даже жестоко. Увидит ли она ещё что-нибудь в своей жизни? Замелькали воспоминания о том, какими он видел глаза Макс на чердаке.       — Я вижу то, чего не видишь ты и это то, как сильно я люблю тебя, Макс.