Взгляни в окно, растай во мгле

      Широкий подоконник, дающий возможность уместиться достаточно удобно и всё ещё обладать взглядом на утренний город, — словно благословение с небес. Виталий умещается на нём без труда, заматываясь в серый пушистый плед. Люди только выходят на улицы, словно звери, выползающие из нор. Они толпами спускаются ко входу в метро, наступают в натёкшие лужи, вздыхая, вызывают себе такси, тяжёлым взглядом провожают уехавший автобус с нужным номером. Дуб и сам когда-то был таким, и совершенно не жалел о том, что сейчас обладал большими возможностями для комфортной жизни, но, всё же, была в этом какая-то тяжёлая романтика и пыль тех дней. Зажатая в руках кружка чая используется больше как обогреватель, нежели по своему истинному назначению. Лежащая в ногах тетрадь с начерченными от руки нотами не придаёт уверенности. Как там это называли умные люди? Когда ноты обрываются раньше конца такта, и последняя зачёркивается в пятый раз, с резким всплеском руками и криком: «Опять хуйня получается!».       Нет, Виталик не мог признать поражения в этом нелёгком деле. Он обязательно допишет ноты за эту неделю… Ладно, хорошо, за месяц точно напишет. И плевать на всеобщую хандру, на то, что на инструмент даже смотреть не хочется, на то, что он чертовски устал. Это всё, конечно же, ложь, он сейчас может встать и дописать, просто не хочет.       Время не хотело останавливаться, не хотело замедляться, лишь шло своим чередом. Людей постепенно становилось всё больше и больше, наверно, где-то должен был прозвенеть будильник, если он в очередной раз не забыл поставить телефон на зарядку. Да и зачем? Зачем ему будильники по выходным? Зачем ему отвечать кому-то во время своего заслуженного отдыха? Глоток холодного чая. Не самый приятный вкус, всё же, стоит добавить кипятка или вылить всё в раковину.       Во всех этих слащавых историях любви беда всегда подкрадывалась незаметно. «Как же это глупо и смешно», — подумал бы Виталик, если бы не ощутил прикосновение руки через плед. Оборачиваться даже не потребовалось, лишь слегка вздрогнуть от неожиданности. — Опять не спал всю ночь? — обыденно раздаётся из-за спины, и Дуб тяжело вздыхает, двигаясь в угол подоконника, тем самым освобождая место рядом с собой. Холст намёк понял и вскоре приземлился рядом с Виталием, накрываясь остатками пледа и мягко забирая у второго холодную кружку из крепко сжатых пальцев. — Я уже почти придумал какую ноту сюда можно вставить… Сейчас, — Виталик подрывается к тетради, открывая её ровно в середине и разглядывая свои кривые записи. — Это будет ми… — и, уже собираясь назвать октаву, Дубинин резко останавливается, вглядываясь в перечеркнутые ноты. — Нет, это не будет ми! Она сюда не под-хо-дит! И соль тоже… И всё остальное говно тоже не подходит! Да пошло оно всё в жопу! — Дуб взрывается, откидывая тетрадь за спину, второй рукой ударяя по подоконнику и шипя, в попытках проклясть все неподходящие ноты. Холст смотрит на него тяжёлым взглядом, полным понимания того, что он либо допишет всё через себя, либо, в конечном итоге, просто упадёт без сил со своими нотами. Третьего в его ситуации просто не дано, как бы Володе не хотелось верить в то, что Дубинин уже взрослый и достаточно умный, чтобы не наступать на те же грабли. Но это было вопросом не ума, а собственных страхов и травмы "идеального" коммунистического мира, где приходилось глушить себя самого, чтобы выжить. Где не было места им и их детищу, выстраданному благодаря всем пройденным ужасам.       Виталий опускает голову, прижимая ладонь ко лбу и тихо вздыхая. Мозги отчаянно не хотят думать, выделяя лишь боль и острое желание отрубиться прямо на подоконнике. Но он силён и обязательно всё доделает. — Тебе помочь? — выдаёт Холст, как единственную надежду на то, что Дуб, наконец-то, отдохнёт от своей вечной погони за всем и сразу. — Нет, я сам, спасибо, — на удивление спокойно произносит Виталик, и только Володя чувствует, как едва дрожит его голос — от ненависти к самому себе. Он сейчас словно бомба замедленного действия — коснись, и Дубинин тут же закричит, ударит по подоконнику и уйдёт, шипя на всё, что попадётся ему под ноги. Его не стоит трогать, это приведёт к бесконечному потоку извинений и нервотрёпке, даже если Дуб не со зла и вообще не хотел. Остаётся лишь смотреть в затылок, выжидая момента, когда вся эта нервозность и лёгкое покалывание в Виталии постепенно отступят. Он и сам это понимает, а оттого молчит, глядя ровно и пусто. Его вспыльчивость напрочь отключала мозги, а бороться с ней не было сил и времени.       Но, вместо того, чтобы уйти заваривать новый чай, чтобы хоть как-то отвлечься от тяжести бытия и не кинуться с кулаками на ближайшую табуретку, обвиняя её во всех смертных грехах, Дуб резко обернулся и целиком рухнул на Холста, утыкаясь лицом ему в грудь. Слишком неожиданно и непривычно для себя самого, ища поддержку в лице того, кто не вспорет ножом ненависти грудь, заставив вновь надрываться над работой, в поисках какой-то размытой цели.       Может быть, раньше он и хотел получить хоть каплю внимания и похвалы тем, что может сделать всё сам, но сейчас это было лишь отголоском прошлого и не таким уж важным критерием, который просто установился в мозгах и заставлял работать. Работать, чтобы жить, работать, чтобы в тебя верили, работать, чтобы все знали, что ты можешь. — Скажи честно, я настолько отвратительный композитор? — произносит Дубинин, наконец-то поднимая голову и давая слабину в глазах. Он уже уверен в своих словах и спрашивает лишь для подтверждения. — Виталь, ты лучший, я в этом уверен. Но, пожалуйста, пожалей себя и прекрати весь этот цирк с тем, что ты можешь. Это знают все, как и факт того, что на одной работе далеко не уедешь. Такими темпами ты точно убьёшься, — это сказано с такой тяжестью и болью одновременно, что Дуб вдруг чувствует, как хочет разрыдаться, окончательно и бесповоротно. — А сроки...? Не просто так они же существуют... — он говорит это растерянно, обрывисто, подбирая слова слишком долго, чтобы звучать уверенно. Пытаясь оправдать свой поступок, который на фоне всего этого выглядит крайне глупо. — Какие сроки? — он явно хочет продолжить свою мысль, но Дуб вздыхает и опускает голову, сильнее прижимаясь к Холсту.       Он молчит, принимая слова Холстинина как единственную правду и желая лишь об одном — забыть о том, как сложно иногда сделать правильный выбор и не утопить себя в тяжести того, что кажется единственной необходимостью.       И это будет проще, пока рядом будет он. Такой родной и тёплый, понимающий с полуслова. Тот, кто всегда сможет напомнить, не ранив больно и под рёбра.       Володя Холстинин.