альмея

      Тигнари пользовался популярностью и раньше. Его выразительность отражалась в мягкости пушистого хвоста, в проворном движении ушек, когда он против своей воли издалека узнавал знакомые шаги. Он нравился студентам, таким же первогодкам, как и он сам. И в редкой особенности он приходился по вкусу выпускницам.       Тигнари был интересным персонажем. Феноменом во многих смыслах. Он не упускал шанса получить от окружающих выгоду, собрать вокруг себя побольше краснощёких красавиц и утонуть во всеобъемлющем, всепоглощающем внимании, что дарилось ему за диковинную физиологическую особенность. Во всяком случае именно так думалось Сайно, как только он замечал привычное столпотворение, что стремилось стиснуть безотказного студента возле книжного стеллажа, выпросить, вымолить минуту его участливости.       Тигнари относился к обожанию с наплевательским равнодушием. В то время как для Сайно невероятной удачей считалось едва ли уловимое столкновение взглядом с другим человеком.       Тигнари стал целью. Потенциальной опасностью, за которую генерал махаматра чётким прицелом ухватился.       Он очутился всего лишь цифрой. Трёхзначным числом. Случайным именем, коряво выведенным в старой, усыпанной красными песками, тетрадке.       Для Сайно все люди — цифры. Все истории, мотивы и чувства — лишняя информация. Сознанию генерала негоже затуманиваться животными повадками, назло нарисованными «отлично» в студенческих рейтингах и без надобности дёрганными, подозрительно притягательными ушками, точными пиками торчащими, стоит оказаться рядом.       Вот только Тигнари оказывается без вины виноватым. И лишь в глубине душевных потёмок Сайно.       В конце концов он приходит к выводу, что его наверняка укусил какой-то коварный лис. Ведь делать предположения, отдавать на растерзание, на жестокость непредвзятого суда без причины и следствия — это совсем не про него.       Сайно помнит, как зачесалось в груди. Вроде стыдно и совестливо, а вроде и долг того требует — непременно ставить под сомнение любую академическую девиацию.       Вот и сейчас, окутанный суровой пустынной ночью, Тигнари, совсем как тогда, на самом первом году своего обучения в Академии, взгляды притягивает, приковывает, не позволяя оторваться. В особенности один очень конкретный взгляд цвета пылающих цветков.       Солнце в Пустыне частый гость. Оно сжигает, пожирает любой задаток жизни, неминуемо погребает его в своих смертельных объятиях. В тропических лесах, служащих горожанам и Лесному дозору домом, Солнце — источник существования. Их реальность кроется в частых осадках, спёртом воздухе — настолько приторном и концентрированном, что порой дышать невозможно. В вековых кронах деревьев, укромных жилищах, на них построенных. В переплетённых, будто человеческие судьбы, корнях — божественных венах. Тень там служит спасением, а лианы и эпифиты стремятся ожить и ухватить тебя в свой плен, стоит отвернуться на секунду.       Пустыня же, напротив, словно сумерское зазеркалье. Здесь Солнце величайший враг. Здесь всё ложь и обман, будь то призрачный мираж или целительный оазис. Но Сайно доверием не отличается в любом случае. Он холодный расчёт и ясность ума. Он справедливость в самом чистом, первозданном её виде. Он обе чаши весов, правильность и рациональность по определению.       А ещё он невероятно пьян, хоть и выпил всего один бокал.       Усталость, накопившаяся за целый день исследовательских скитаний, тот самый последний рывок, дался ему чрезвычайно трудно. Академическая экспедиция, собранная по приказу мудрецов, посвящалась поиску сакрального знания — высшей вообразимой ценности. Она включала в себя главных знатоков, доверенных лиц различных даршанов, светил науки. И, как любили повторять наставники, заточённые в библиотечных стенах, будущее сумерской образовательной арены.       Но Пустыня — эта бесчестная старуха — до чужой страсти жадная. Она любит оставаться загадкой, хранительницей людских тайн и нередко жизней. Любит зачаровывать, сладко манить слабовольных, ненасытных учёных историями, выцарапанными на гордых обелисках, и в обманчивом дурмане обещанными сокровищами.       Пустыня пророчит академикам великое будущее. Титулы, жалования. Она зло играет на самом главном человеческом пороке — гордыне. И неминуемо сводит с ума, заставляя без пяти минут безумцев петлять по скрытым лабиринтам песков. Убеждает, предрекает беззаботность грядущего. И вмиг разбивает жестокостью величественных пирамид чужие надежды.       Сайно знал: будущего не угадать. Не просчитать, не вычислить и уж точно не гарантировать. Оттого действовал исключительно в рамках установленных правил, выполнял свои обязанности с завидной стойкостью, а также строго придерживался собственного морального компаса. И запретов Шести смертных грехов, которые знал наизусть. Он был знаком с Пустыней, как с давней подругой, и насмотрелся на кошмары, что сокрыты в её ночи.       Холод, окутывающий учёных, матр и пустынников, как только Солнце окончательно уступило владения Луне, мешался с сухим ветром. Он нередко помогал Сайно отчистить мысли, сохранить ту самую важную, самую нужную чистоту своего ума, от которой зачастую зависели сторонние судьбы.       Но сейчас нежное касание остывающей ночи ко смуглой его коже совсем не спасало. Ведь чужая радость, облегчение от завершения такого серьёзного и основательного пути, шум и гам, что разрывали пустынное спокойствие, и близкий жар разбушевавшегося костра не давали Сайно отдаться привычной пустоши песков.       Сегодня, в эту самую секунду, утекает их последняя ночь. Не только с другими учёными, которые за время экспедиции успели стать Сайно чуточку ближе, но и с Тигнари. Уже завтра они вновь разойдутся своими дорогами: Сайно дальше в Пустыню, Тигнари — в живые тропики лесов.       Сайно к чужой настороженности привык. Он в целом собран и спокоен, когда резкими обрывками растворяются в воздухе возбуждённые разговоры, мелкие перешёптывания и приятельские беседы, как только он оказывается рядом. Он давно не обращает внимания на то, как непроизвольно совершается шаг назад, увеличивается зримое и незримое расстояние между ним и другими людьми.       «Матра» — это проклятье? Кто-то скажет, что это повод для гордости, ведь, чтобы подобное уважение заслужить, требуется немало отваги и усилий.       «Матра» — это порча? Нечто смертельное и ядовитое, способное простого смертного напугать до баснословных молитв, до непрекращающихся песнопений богам, в которых они отроду не верили.       И этот частый трепет чужих душ для Сайно остаётся самой большой загадкой. Как и то, каким образом он крепкий напиток в принципе принял.       «Генерал, пропустите хотя бы стаканчик в честь успешного завершения исследований!» — Бодро упрашивал совсем молодой, но подающий надежды, первокурсник. То, что генерал не пьёт, знают все присутствующие. Однако юноша, в завидной смелости и наивности игнорирующий косые взгляды полные ужаса, весело настаивает.       Тигнари отказывается показательно, как будто заодно. И Сайно, поражённый приятным чувством, что нашёлся некто — кроме Тигнари, конечно, — кто решился сделать ему, одиноко сидящему поодаль и нелюдимому, шаг навстречу, сдуру на авантюру соглашается.       Сайно по большей части охотно поддаётся на любые проявления человеческого желания с ним провзаимодействовать. Разумеется, когда обратного не требует долг и обязанности. Эти два понятия, словно груз, навеки сдавливающий его плечи, всегда были и всегда будут стоять превыше людского и желанного, превыше физического, материального и земного.       Он отнюдь не неприветлив и не страшен, не ненавидит человеческий род и любого, кто посмеет облачиться в изумрудную мантию. Однако знание это, старательно спрятанное, от чужих глаз и ушей скрытое, не каждому доступно. Оно, возможно, кроется на дне редкой капсулы под названием «Десять способов задобрить генерала махаматру», записанной одним очень смышлёным в этой теме учёным. Но это не более, чем слухи.       От его внимания не ускользает, как хвост Тигнари, навострившись, начинает повиливать из стороны в сторону, стоит всем отойти от молчаливого страха и вновь вернуться к жизни. Когда Сайно давит благодарственную улыбку, принимая в руки тяжёлый бокал с напитком, показалось, что окружающие на мгновение к нему потеплели. Увидели, что ничего жуткого в генерале нет.       Тем не менее алкоголь ударяет в голову так, что спустя два бокала жизнь уже не ощущается реальной. Граничит, мечется где-то на стыке грёз и действительности. Костёр тянется языками пламени выше, к черноте бездонной мглы. Сухие ветки, служащие его основанием, резво трещат, и Сайно смотрит в него настолько сосредоточенно, что, кажется, наяву видит, как древесный уголь тлеет, позволяя кислороду проникнуть в свои поры. Прозрачные частицы стремительно пробираются, крадутся между слоями веток и сучков и лопают внешние слои с характерным звуком.       На смену заливистому смеху и всеобщему возбуждению, в которых безмолвие Сайно теряется и блекнет, приходит медленный, но точный, перебор струн. Такое непривычное и странное явление. Он осторожный, аккуратный. Звучит уверенно, хоть и чуждо слуху академиков и матр. Чуткие касания пальцев к струнам легко подхватываются. Слышится быстрое шуршание — пара учёных неуверенно достали из своих сумок другие инструменты, — и мелодия становится симфонией.       Мизрабы плавно проходятся по струнам сантура, местами им аккомпанирует дудук. Звуки встречают недоумением, слабой нерешительностью. Страхом. Академики мимолётно бросают друг на друга взгляды, не желая выглядеть глупцами. В них читалось удивление, сокрытое желание поддаться приятной мелодии и позволить ей унести себя в забытие, свободное от норм и правил, от мудрости, осуждения и запретов.       Им хотелось побыть людьми, простыми и заурядными, пусть и на одну ночь. Сайно чувствовал, что в большинстве своём они боялись не друг друга, а его самого и его матр. Что расскажут, доложат и опозорят перед всем академическим сообществом. Он ощутимо напрягся, пока рассыпалась магическая атмосфера, созданная подпольными музыкантами. Они, не встретив гласной поддержки в лице своих товарищей, хотели уж было остановиться, как несколько пустынников поднялись с места.       Две девушки расположились близко друг к другу. Огладили тонкими пальчиками предплечья, вывели ноготками узор синих вен. Танец их был настолько мягким, что взгляд безустанно метался от одной девушки к другой в стойком желании ухватить себе воспоминание о невероятной чувственности, заточённой в каждом уверенном движении.       Их руки спрятались за спинами. Сайно лишь молча наблюдал, как из стороны в сторону покачиваются их бёдра. Одновременно они сделали несколько шагов вперёд, вторя друг другу. Противоположные руки девушек медленно показывались из-за спин. За их узкими запястьями поблёскивали острые лезвия кинжалов, и пламя ненасытно пожирало их фигуры.       Генерал было подорвался на месте, наблюдая за опасными движениями рук танцовщиц: как широко очерчивались в воздухе круги стальными концами оружия, как кинжалы летали в запредельной близости друг от друга. Девушки кружились, заполоняли собой пространство, будто других людей и вовсе не существовало. Они были полностью предоставлены себе, этой ночи и жаркому танцу, в котором терялись.       Это было заразительно.       Несколько учёных Вахумана обменялись осторожными взглядами и, оставив очки прямо на земле, скинули с себя верхнюю часть своих мантий. Сайно казалось, что он больше не на задании. Безумное зрелище, состоявшее из осмелевших девичьих тел, развернулось прямо перед ним. Он видел, как мужчины разглядывают их с неприкрытым желанием. Слышал, как с неподдельным интересом, исключительно между собой, они обсуждали «дикарок», руководствуясь земным и плотским.       Ему не было дела до открытых женских талий, до аккуратных запястий, змеёй извивающихся в танце, пока в центре, затаённый другими опьянёнными девушками, не промелькнул юркий хвостик до боли знакомый. Пока не показались проблески молочной кожи, Солнцем будто совсем не тронутые. Пока изумрудно-янтарный перелив чужих глаз не встретился с его собственным, точно вцепившись. Полуприкрытые веки чудных глаз Тигнари скрывали мелкую неуверенность, стыд и стеснение, что не смогли укрыть от внимательного взора генерала его щёки.       Высокий алкогольный градус отражался на светлом лице глубоким румянцем. Узкая талия стража выглядывала из-под короткой тёмной водолазки, что едва ли доставала до вытянутой впадинки пупка. Сайно не сдержался и озлобленно рыкнул себе под нос. Крепче сжал в руке копьё, что всегда держал наготове, и хотел было нарушить выстраивающуюся идиллию, усадив Тигнари обратно, но не посмел сдвинуться с места, очарованный тем, как гармонично тот смотрелся, исполняя женский танец.       Юноша легко поддался вперёд, не отрывая глаз от учёных и матр перед собой. Но Сайно не нужно было знать, кому именно принадлежит этот взгляд. Он точно ухватился за свободные от лишних одежд мышцы живота, скрытую тканью шею, за шёлк белоснежных волос, разбросанный по плечам.       Матра своё недовольство прятать и не думал: смотрел серьёзно — до мелких мурашек по телу, — бегал глазами по сильной фигуре, прочно сжимал челюсть, когда непозволительно открытые участки кожи Тигнари, обычно спрятанные несколькими слоями хлопка, закрывались другими танцовщицами. И особенно остро реагировал, когда на учёного засматривались посторонние мужчины.       Облегающая вещица то и дело задиралась вверх, как только Тигнари тянулся руками к небу, оголяя впалый живот, прорисовывая мелкие рёбра. Лесной страж отдавался делу целиком и полностью: в сладком удовольствии прикрывал глаза, внимая каждой чарующей нотке, скрещивал бёдра, делая шаг в сторону для плавного поворота, прогибался назад, очерчивая изгибы точёной талии. Его босые ступни терялись в остывающих песках, что в свете Луны казались Сайно миллионами бриллиантов.       И до чего же они были пьяны. От алкоголя, этой медовой ночи, волшебной мелодии, разливающейся посреди безжалостной Пустыни. Руки Тигнари медленно исследовали своё тело. Он касался обнажённых участков шеи, оглаживал сокрытую тканью грудь, проходился пальцами по талии и томно спускался к бёдрам. Он подвиливал в такт мотиву, заставляя Сайно ёрзать на месте и пошире расставить ноги. Заставляя Сайно желать большего.       Как только разразились громкие аплодисменты, генерал вскочил со своего места, совсем позабыв про долг, честь и оружие, и, хватая довольного Тигнари за руку, воспользовался всеобщей эйфорией, чтобы затащить его в сторону палаток.       Выпускник Амурты звонко смеялся, пробираясь сквозь плотную толпу людей, скопившихся возле костра. Его смех не стихал, пока они не нашли себя возле самодельного ночлега рвано целующимися.       В любви Сайно был далёк от осторожности, ровно, как и в бою. Он кусался, сцеловывал кровь с чужих губ, зализывал раны языком, смакуя металлический привкус. Он сжимал талию Тигнари до едва ли заметных отметин на следующее утро. Цеплялся клыками за тонкую кожу, вбирал её меж своих губ и грубо перебирал.       Страж не позволил утащить себя вниз, мягко отталкивая любовника и оставляя его опираться на локти, разглядывая часто вздымающуюся грудь Тигнари с явным недовольством. Сквозь просвечивающую ткань водолазки вырисовывались аккуратные бусины торчащих сосков, и Сайно невольно прошёлся языком по губам.       — Станцуй для меня. — Произнёс генерал, сохраняя удивительное спокойствие.       Тигнари на просьбу лишь усмехнулся. Позволил себе секундно задержаться взглядом на выступающем, обрамлённом лишь увесистыми украшениями, прессе Сайно и начал тихо напевать знакомый мотив.       Его ладони легли на ягодицы. После они плавно перешли на переднюю поверхность бёдер, оглаживая пах, и потянулись вверх, к подтянутому животу.       Одна рука остановилась на уровне глаз, полностью скрывая их. Голова обратилась чуть в сторону. Другая рука оказалась вблизи выступающих тазобедренных косточек. Тигнари вращал ладонями, вместе с тем имитируя волнообразные движения животом. Бёдра извивались из стороны в сторону, сопровождаясь руками.       Непоколебимость его воли выдавали лишь эти чудные, невообразимого цвета глаза, что мелькали в ночи сквозь тонкий аккурат расставленных пальцев. Пусть весь он соткан был из нежности, аристократичной ювелирности и врачебной точности, пусть на первый взгляд грубость и жестокость были ему чужды, в этих глазах Сайно видел всё: решительность, упорство, стремление. Возбуждение.       В Пустыне существует мнение, что восточный танец призван приблизить танцовщицу к глубокому постижению сущности философии красоты и самоощущения. Ведь техника основывается не только на прекрасном владении своим телом, но и умелом искусстве перевоплощения, освобождения от сковывающих оков стеснения.       Сайно про «танец небожителей» был наслышан, однако в подобные бредни не верил. Тем не менее сейчас, рассматривая, как подрагивают звонкие монетки на поясе юноши, как руки его чарующе изгибаются в плавных движениях, как остро и местами насмешливо он изучает его, Сайно, тело, откровенно того желая, генерал неминуемо пришёл к выводу, что некоторые сказки и россказни всё же имеют место быть.       Ему необъяснимо хотелось притянуть Тигнари к себе, быстрее коснуться нежнейшего бархата его кожи, зацеловать, пометить засосами и укусами. Но тот продолжал танцевать, ускользая от него, словно призрачный пустынный мираж. Сайно привык получать всё сразу и без лишних усилий. И тягучее ожидание убивало его.       — Если дотронешься, я тут же прекращу. — Глумливо предостерёг Тигнари. Он не из тех, кто станет шутить.       Страж прекрасно осознавал, что творит с генералом махаматрой. И упивался этим бесподобным чувством власти, пока отслеживал последовательный взгляд Сайно на своём теле. Горящие отметины оставались повсюду: на груди, на бёдрах, на шее, щеках и ногах. И до чего же хотелось, чтобы это были не только незримые метки. Хотелось тут же отдаться, послать всё к чёрту и позволить Сайно всё, что он пожелает. Но обожествляющее чувство, тот взгляд, обжигающий и томный, подсказывал, что игра стоила свеч.       Тигнари начал с малого: убрал украшения, которые весь вечер скрывал под объёмными своими одеждами, медленно снял главный атрибут — Дендро Глаз Бога, несколько раз огладил тело, представляя вместо своих ладоней мозолистые руки Сайно, потянул вниз широкие штаны, подцепил пальцами край водолазки, оголяя грудь и соски.       Сайно сделал ещё одну несдержанную попытку прикоснуться к нему, на что Тигнари ответил издевательской усмешкой и сильно сжал его запястья, прижимая их к основанию палатки и усаживаясь сверху на бёдра. Голая, открытая в страшной доверительности, кожа тёрлась о плотную ткань его одежд.       Тигнари нетерпеливо дёрнулся, выпрашивая для себя толику такой нужной, такой важной фрикции. С его розовых, влажных и распухших от поцелуев, губ сорвался едва ли слышный стон.       Челюсть Сайно опасно сжалась.       Тигнари чувствовал, что ходит по очень тонкому, очень опасному призраку чужого терпения, готовый сорваться в любую секунду. Он стал покрывать шею генерала почти неощутимыми поцелуями, оставляя за собой мокрые следы.       Ладони Сайно превратились в кулаки.       — Тебе можно только смотреть. — Вымолвил страж, возвышаясь над недовольным матрой.       Рука Тигнари потянулась в сторону, выуживая из вороха одежд, неосторожно сброшенного на пол, маленький бутылёк. Сайно мгновенно узнал этот запах — душистое масло. Страж обильно испачкал в нём собственные пальцы и завёл ладонь за спину. Спустя миг его брови сошлись на переносице, а лицо скривилось в болезненной гримасе.       Тигнари всегда спешил, вставляя сразу несколько пальцев, уверенный, что он сможет их выдержать. Сайно знал: не может. Но позволял ему вновь и вновь храбриться.       Свободная рука Тигнари вцепилась короткими ногтями в плечо генерала. Сквозь сжатые губы проскальзывали сдержанные стоны. Хлюпающий звук масла со сладким запахом сумеречной розы заполнил собой всё стеснённое пространство их ночного пристанища.       Сайно сделал бы лучше. Его пальцы толще. Его пальцы длиннее. Его пальцы достают до таких мест, о которых Тигнари даже не подозревал. И это только пальцы.       — Помочь? — Пришло время Сайно издеваться. Он спокойно окинул дозорного взглядом, подмечая, как сильно тот стремится почувствовать наполненность внутри себя. Подмечая всё недовольство, всё нетерпение, отражающиеся в обиженном выражении его лица. Тигнари не любил проигрывать. Не любил, когда приходится просить помощи. И особенно не любил момент, когда нужно признать, что хочешь внутри себя совсем не пальцы.       Он не дал Сайно насладиться своей победой, потянувшись к поясу его облегающих шорт и нащупав в отсутствии нижнего белья полностью вставший член. Прикосновение его руки к возбуждённой плоти быстро сбило всю спесь и самодовольство с лица генерала. Тот вновь стал серьёзным и крепко сжал зубы.       — Прикоснёшься — остановлюсь. Помнишь? — Выдохнул страж ему в самые губы и вновь приподнялся на коленях, помогая себе продвинуться выше. Он размазал оставшуюся смазку по длине члена Сайно, тут же направляя головку в себя.       Подобное усердие выбивает из лёгких Сайно весь воздух, заставляя сильно зажмуриться. Фееричное, невероятное ощущение охватывает его с головой. Внутри Тигнари узко и влажно, безбожно жарко. Как в первый раз.       Тигнари принимает его охотно, с животным рвением. Он наслаждается сильной растяжкой, той болью, которую дарит ему толстый ствол чужого члена.       — Разреши. — Чеканит Сайно. — Позволь мне коснуться тебя.       — Умоляй. — Застыв, отказывая генералу в любом движении навстречу, парирует Тигнари.       — Прошу. — Сайно ненавидит подчиняться. Он тот, кто отдаёт приказы, а не выполняет их. Но ему хочется Тигнари до безумия. До ярких вспышек перед глазами. До подрагивающих в нетерпении пальцев. До сумасшествия, до одури.       — Ты что-то сказал? — Насмехается лесной страж.       — Прошу. — Чуть более громко произносит матра.       — Что просишь, милый? — Губы Тигнари растягиваются в ухмылке, пока его руки кончиками пальцев оглаживают голые бёдра генерала.       — Прошу, разреши мне дотронуться до тебя. — Сдаётся тот.       — Хм, — задумчиво тянет Тигнари, делая вид, что действительно размышляет над просьбой. На деле он знает ответ. Он знал его ещё тогда, когда осторожно пробрался в самый центр танцовщиц, собирая всю волю в кулак и приступая к задуманному, — даже не знаю.       — Нари… — Раздражённо произносит юноша. Это последнее предупреждение.       — Разве что ты станешь моим послушным пёсиком. — Весело отвечает Тигнари, немного поразмыслив.       Сайно такой расклад не устраивает. Это видно по тому, как губы его сжимаются плотнее, а взгляд становится тяжелее, увесистее. Он знает, что может наплевать на их маленькую игру, вогнать член в любовника до конца и взять его так, как он того хочет. Но всё, на что его хватает:       — Ладно. — Недовольно бурчит генерал в ответ. Лишь бы быстрее оказаться в нём полностью.       — Что «ладно»? — Показательно недоумевая переспрашивает Тигнари. — Скажи это.       Сайно дёргается, упуская остатки своего терпения. Это невообразимо. Чтобы он, генерал махаматра, произнёс подобное вслух? Тигнари должно быть сошёл с ума.       — Я стану… Твоим послушным… — Под хитрым прищуром дозорного он чувствует себя открытым, душевно нагим и стеснённым. — Блять, я стану твоим послушным пёсиком, Нари, только дай мне войти до конца. — На одном дыхании выдаёт Сайно и тут же испускает протяжный стон, чувствуя, как вся длина члена прячется внутри горячего нутра любовника.       Холод Пустыни и жар Его тела смешиваются воедино, заставляя изнывать низ живота. Это немое позволение. Приглашение, если угодно. Сайно думает, что теперь ему вновь всё дозволено, и тянется руками вперёд, как снова оказывается прижат сильной хваткой Тигнари.       — Я разрешил тебе только войти, милый. Не забывай.       Архонты, он точно издевается.       Сайно успевает испугаться, что эта невыносимая пытка закончится здесь и сейчас, однако Тигнари заводит ладони за спину, крепко сжимает свои ягодицы, разводя их в сторону, и резко насаживается на член вновь, испуская громкий стон и вытягивая шею.       «Какой, должно быть, невероятный вид сзади» — думается Сайно. Его воображение чётко вырисовывает подтянутые, упругие ягодицы Тигнари, мелкую впадинку между ними, две ямочки на пояснице, когда он прогибается, и то, как собственный член выходит до основания.       Чувства обостряются, когда Тигнари начинает извиваться, делая уже знакомые движения бёдрами, втягивая и вновь показывая живот. Волнообразные порывы, полуприкрытые в удовольствии веки, распахнутые губы, которые до невозможности хочется поцеловать — всё это заставляет Сайно сдерживать себя и не поддаться бёдрами навстречу.       Тигнари приятно. Тигнари хорошо. Но он так и не нашёл ту заветную точку, которая возводит все его ощущения в абсолют.       Сайно знает, где она находится. Знает, что может заставить Тигнари кричать так, что его голос будет слышен у общего костра. Однако всё, что ему остаётся, — терпеливо выжидать ебаного разрешения.       Он в плену. В плену затуманенного, возбуждённого взора. В плену чар, запретной магии, которую Тигнари наверняка выведал у пустынников.       Тигнари близко. Его член подрагивает, пальчики согнуты, стиснуты, и стоны становятся громче. Казалось, он готов кончить только от одной мысли, что Сайно перед ним бессилен. Беспомощен.       Он близко, но этого недостаточно. Гонится за этим чувством, старается поймать, как оно тут же ускользает от него, устремляясь в небытие.       Сайно и сам не лучше. Ещё немного, и он кончит прямо в Тигнари. Ему хочется сделать назло, отомстить за фривольное ограничение, за нелепый запрет трогать то, что по праву принадлежит ему.       Однако сентиментальность, привычно Сайно чуждая, берёт верх. Ему хочется, чтобы Тигнари запомнил эту ночь, его самого. Чтобы вспоминал о нём, когда вернётся в душистые леса Авидья. Чтобы вспоминал о нём за закрытой дверью, за задёрнутыми шторами, за тремя замками. Вспоминал, когда трогает себя. Когда пачкает пальцы в этом самом масле, выстанывая в подушку его имя.       Потому он пользуется сладостью чужого забытия, наплевав на все запреты. Резко садится, подхватывая испуганного Тигнари под бёдра, и смотрит. Глаза в глаза.       — Даже кончить без меня не можешь, Нари. — Ухмыляется генерал, не позволяя чужому возмущению, зарождающемуся внутри Тигнари, вырваться наружу.       Сайно сильно хватается за ягодицы, приподнимая вцепившегося в него юношу вверх и тут же опуская его обратно. Быстро насаживая его на член. Всё, как он любит.       Он всё-таки кончает в Тигнари, пусть после выслушает целую лекцию о том, как нелегко вымыть сперму в подобных условиях.       На деле, после, он вылизывает её самостоятельно, прокручивая пальцы и то и дело поправляя разъезжающиеся в стороны ноги стража, не успевшего отойти от предыдущего оргазма.       Во второй раз он кончает ему на лицо, пачкая пушистые ресницы, щёки и приоткрытые губы в собственном семени. Тигнари ворчит, но Сайно видит, как от осознания себя в подобном виде, в этом пороке и разврате, он возбуждается вновь.       Ночной сумрак блекнет. Теряется в зарождающихся утренних лучах. Скрывается в белизне покрывал вместе со спокойным лицом Тигнари, который от усталости не удосужился даже одеться. Сайно собой доволен: на шее стража красуется ожерелье из его укусов; лопатки, бёдра — чёрт, до чего же он там чувствителен, — ключицы измазаны следами его губ.       И всё же никакое Тигнари не имя. Не число, не цифра и не лишняя информация. Он отличается от остальных учёных, да что там, от всех ныне живущих. Он беззаветно предан знаниям, но никогда не переходит границы. Он не стремится уподобиться Богу. По правде говоря, в глазах Сайно он и есть Бог. Его Альмея.