Host

Гром, сверкая на темном небе, освещает землю с периодичностью примерно 10 секунд. Может больше. И с каждым разом кажется что он вот-вот бабахнет прямо по тебе и ты замертво распластаешься на мокрой почве прямо тут. Голова болит. Сейчас расколется на мелкие кусочки, и придется собирать ее словно пазл. Виски, сопровождаясь жаром, пульсируют. Дождь бьёт по макушке, как по барабану. Хочет сделать в ней сотни мокрых дыр, оставив лишь кости. Майлз зачесывает влажные волосы ладонью назад и поднимает голову вверх. Глаза ослепляет вода, и мир вокруг расплывается. Открыв рот и набрав туда немного капель, он проглотил. Даже вода здесь со вкусом крови. Это все как ледяная ванна. Одежда противно прилипает к телу и заставляет съеживаться. Зубы неприятно стучат и побаливают. Майлз двигает парой пальцев, испытывая призрачное ощущение камеры в руке. За последние пару часов она стала как родная, и вот эту самую родню отобрали, оставив опустошение в ладонях. С другой стороны, во всем надо уметь находить плюсы. Его больше не потревожит надоедливый звук заканчивающейся батарейки, останется больше места и передвигаться будет удобнее. Исчезнул вечный геморрой с поиском батареек. Теперь другие, более серьезные проблемы сменили эту... Где то внутри заскреблись кошки. Так неприятно осознавать что в конце концов весь снятый материал и доказательства так легко забрали и удалили. Компромата на Меркофф не осталось. Майлз не думал столько даже о своей жене, как о потерянной камере. Разбили ли ее на мелкие кусочки и выбросили их в окно? А может она бережно хранится в одном из запылившихся шкафов, выжидая своего часа? Хотелось надеяться на последний вариант. Беспокойство за ее сохранность все нарастала, и теперь осталась только смутная надежда, что когда нибудь они снова воссоединятся. Но мыслям нужно меняться словно кассиры на смене. Кроме камеры перед Журналистом стояла другая задача. Это ассоциировалось с несделанной домашкой. О ней неприятно вспоминать и выполнять ее не хочется. Но она есть, и от нее не убежать и не спрятаться. Договор с Меркофф равнялся комнате с четырьмя стенами без дверей и окон. Ты здесь, оглянись вокруг. Ты можешь дышать, можешь ходить, кушать. Но выйти за пределы комнаты тебе нельзя. Невидимая ограда стоит посреди этой клетки, что не даёт сделать ни шага наружу. Меркофцы заставляют узел на шее сужаться, перекрывая воздух. Они оставляют лишь частичку кислорода для поддержания жизни, и это они отдали тебе в обмен на молчание. Всем нужна выгода. Мы здесь только из за выгоды. Эти слова звонко воспроизводились в глубине сознания, отдаваясь скрежетом. Они были всегда громче любой молнии или дождя. Как ножом по деревянным внутренностям Майлза. Кажется из-за них он даже не услышал гулкие шаги позади себя. *** Подвал, сырость, кровь на стенах и Вернике, напевающий какую - то задорную песенку под нос. Атмосферно. Наш герой с ужасом осознает что не может пошевелиться. Нет, он не связан, лишь прикован к стулу недоступной глазу пеленой, сковывающей его движения и чувства. Рот открыт в немом крике. Прилагая титанические усилия чтобы хоть единый мускул пошевелился, он понял что не может. Остаётся только наблюдать. Чуть поодаль от него на столе разложился полный комплект медицинских инструментов. Ножницы, скальпель, разновидности щипцов и тому подобное. Пила рядом была явно лишняя, но Рудольфа это только забавляло. Он знает что Майлз беспомощен. Знает что он пойман в клетку, как подвальная крыса, и пользуется этим. На его лице промелькнула тень презрения, когда тот повернулся к нему. С камерой в руках. Ныне принадлежавшую Апшеру камеру теперь далеко не бережно сжимает этот псих. В сознании всплывает документ, найденный в пыльном углу Маунт - Мэссив. В нем рассказывалось о смерти Рудольфа Вернике, что сейчас с хищным оскалом смотрит на свою жертву. Разочарование от лживости бюрократии подступает к горлу. Кровь стынет в жилах. Сейчас точно превратится в льдинку и перестанет переливаться по всему телу. Тогда настанет конец. Но конец уже наступил, слишком много концов наступило в этот день. Больше терять нечего. -Я убью тебя. С ненавистью и каплями крови выплёвывает Майлз, когда ему вырвали очередной зуб. Страх вперемешку с злостью властвовал сейчас на его языке. Говорить было больно, но что такое боль по сравнению с обидой, поселившейся в разуме журналиста? Рудольф так внезапно оказался рядом, так быстро и резко вцепился в щипцы мертвой хваткой. И так медленно вывернул несколько белоснежных резцов. В ход пошла пила. Металл неприятно заскрежетал по столу когда он гордо взял в руки рукоятку. Угрожающе поковылял к пленнику, вертя перед глазами пилу. Она была начисто вычищена и протерта чуть ли не до дыр, поэтому на свету она сверкнула пару раз и Майлз даже смог увидеть в ней свое отражение. Всего на миллисекунду, но этого хватило чтобы рассмотреть себя. Никогда прежде он ещё не выглядел так херово как сейчас. Это было не так немедленно как вырывание зубов. Последняя надежда Майлза была лишь чтобы это произошло как можно быстрее, чтобы боль поскорее отступила, и осталось лишь ноющее чувство в суставах. Он устал от постоянной боли, в этот раз он просто не вытерпит ее. Вколотый препарат не давал ему пошевелиться. Ни единого движения, ни малейшего шанса что-либо предпринять. Осознание собственной беспомощности с головой накрывало Апшера и заставляло тело содрогаться ещё больше. Зрачки расширились от зрелища острого, громадного орудия. Знакомый инструмент накатил старые воспоминания. Когда то точно такой же пилой они с отцом пилили древесину на заднем дворе дома. Тогда такое времяпровождение с семьёй было как глоток свежего воздуха, в серой жизни Майлза. Они собирались строить теплицу, где будут в скором времени под заботливым надсмотром матери Апшера располагаться саженцы. Тяжёлая пила, крепко сжатая в руках давала чувствовать себя таким взрослым, таким самостоятельным. Теперь же отрезная пила, будучи используемая точно не для ножовки по дереву, шугала его как кошку и студила кровь в жилах. Хотелось кричать, биться в истерике, убежать куда нибудь и спрятаться пока опасность не стихнет. Но его ноги намертво прирослись к стулу, а руки скоро сгорят от нескончаемой боли. Боковым зрением он мог видеть куски своей кожи, огрызки пальцев и забитые грязью ногти. На стенах брызгами, словно на картине, была кровь. Его кровь. Животный страх подталкивал к мысли, что это ещё не конец. Кто знает что на уме этого придурка? Оставалось только догадываться, положит ли он конец его страданиям, или будет мучать до самого конца, наслаждаясь каждой секундой своей пытки. -Что-что ты сказал? Я не расслышал... Что? Ты правда хочешь работать вместе со мной? Я не знал что тебе так импонирует наша лечебница, Майлз... Я подумаю над твоим предложением. Хотя знаешь, я согласен. Какая честь сотрудничать с таким как ты.. Театр плачет по нему горькими слезами. Даже Станиславский завидует. Во время своего чересчур эмоционального монолога, он жестикулировал, придавая ему красочности. Насмешка не слазила с его лица, пока темные глаза сверлили в Апшере дыру. Где то вдалеке раздался мелодичный звук клавиш пианино. Медленно, протяжно. Подобные звуки были усладой для ушей, их хотелось слушать без остановки. Они одновременно отвлекали от всего этого, и как будто звучали едва различимым фоном. Он становился громче с каждой секундой. Мелодия была все неразборчивее и противнее. Теперь уши сворачивались в трубочку и стремились быть вырванными. Скорость набирала темп, казалось над пианино стоят десяток людей и нажимают на разные клавиши по мере своего желания. Взгляд Рудольфа помутнел. В один миг он приобрел такой серьезный оттенок, что сердце начало стучать ещё чаще. Вблизи он мог увидеть его морщинистую кожу, суженные глаза и сухие губы, чуть громче шёпота выговаривающие четкие слова. Майлз его не слушал. В голове сидела обезьянка, хлопающая тарелками. Она надоедливо стучала ими, не уставая и не прерываясь ни на секунду. Лидирующим словом, единственным которое он успел запомнить было "Выгода". Оно повторялось почти в каждом предложении, его Вернике произносил с особой интонацией. Мелодия вмиг остановилась. Все мы здесь ради выгоды. *** Разум помутнел и стал почти такого же темного цвета как Волрайдер. В нем промелькали замысловатые мысли, и уходили в ту же минуту, сменяясь с одной на другую. Порой даже сам обладатель не мог разобраться в том о чем он думает, видит и чувствует. Это как сложная головоломка с детства. Внутри разгорается азарт, что не позволяет покинуть эту игру, но игра настолько сложная и трудная, что ты не замечаешь как проходят сутки. Голоса внутри становятся громче. В шёпоте все больше смысла. Они о чем-то переговариваются, в тайне от него самого. Заключают сделку, торгуют. Эти голоса не принадлежат ему. Голос звучит так необычно и неправдоподобно. Ноги сами нелепо шагают по мокрой земле. В его теле как будто поселился кукловод, управляющий спектаклем. Черти в глазах пляшут от предвкушения того, что должно произойти. Что-то определенно произойдет. Произойдет сегодня. Его тело словно стало чужим для него. Он теперь часто посматривает на свои руки, ноги, плечи и задумывается -А я ли это? Кто-то точно подменил его. Наполнил его невинную оболочку тела черным и вязким веществом, супер-клеем прилипшим к стенкам тела. Внутри разгорается огонь, когда Майлз, с острой болью в пальцах, сжал свои ладони. И вот этот момент. Момент когда пора взять вожжи в свои руки и стать больше чем просто наблюдателем. Момент когда я стану чем-то большим. Глаза безумно выискивают вокруг. Он все так же стоит посреди двора, освещаемый громом и омываемый дождем. Движения становятся всё увереннее. Дыхание выравнивается, а руки с нескрываемым энтузиазмом болтаются из стороны в сторону. Он чувствует себя как рыба в воде. Он не помнит тот миг когда Крис, неумело перебирая ногами подбежал к нему, высвечивая глазами. Цепи звонко бренькали, словно верные его спутники. Животный рык раздался посреди улицы, сопровождаясь неистовой молнией. Его дыхание такое громкое. Такое нервное. Он шел прямо на него, бормотая невнятную речь себе под нос. Об предстоящем адреналине и панике не было и намека. Мне больше не страшно. Взяв его плечи двумя руками, журналист вцепился в него мертвой хваткой. Ноги вросли в землю, пуская толстые корни. Сила внутри разрасталась, как и металлический привкус крови во рту. Взглянув в глаза своего визави, он снова лицезрел то отражение. Отражение себя. Оно так противоречило тому, что Майлз видел в блестящей пиле. Его взгляд помутнел, выражая стальную решимость, лишь с проблесками безумия, губы сложились в тонкую нитку, а сам он стал бледный словно смерть. Апшер не узнавал себя, и хотел уже вовремя отдернуть себя от массивного тела напротив. Но это был уже не он. Кровь в перемешку с кишками брызнула на его одежду. Обе части тела еще невесомо парили над землей, пока с них стекали остатки органов. Черты лица Криса было не разглядеть, гримаса страха и удивления застыла на его лице. Майлз физически чувствовал тепло от его еще не остудившейся плоти. Или это горело его собственное тело? Наконец то цепкая хватка ослабилась и с глухим стуком, Крис, а точнее то что от него осталось, валялись на земле. Вытерев окровавленные руки об штанину, он прокашлялся с маленькой болью в горле. Он не мог поверить что сделал. Злость захватила его разум и накрывала его как одеяло, не давая малейшему просвету осветить хоть один сантиметр внутри. Журналист сделал это потому что он мог. Потому что он хотел этого сам и у него появилась возможность сделать это. Сзади послышалось быстрое дыхание. Кто то определенно был на грани срыва. Человек сзади промочил горло и резко замолк. Обернувшись, Апшер увидел Вернике в коляске, в ужасе наблюдая за этим мессивом. В его глазах стоял животный страх, перемешиваясь со страшным осознанием. Его рот открылся, но только через пару секунд он смог говорить. Единственное, и наверное последнее что он смог выдавить это: -Теперь ты хозяин.