Жизнь без тебя

      Он смотрел в зеркало перед собой. Большое и высокое, последнее, которое осталось в их его квартире. Прежде завешанное плотной чёрной тканью, которая сейчас была отброшена в пыльный угол. Зеркало, ставшее символом горя и ненависти к себе.       Он смотрел, смотрел, смотрел и не мог остановиться, пытаясь увидеть образ человека, которого рядом уже не было. Внутри было до жути паршиво, сердце норовило вырваться из груди, в клочья изорвав ткань и на ничтожные осколки раздробив кости. Ставшие привычными мысли о запретном — о том, о чём нельзя было думать, дабы не показать своей слабости, дабы не расстроить отца и не привести в отчаяние маму, до сих пор не отошедшую от горя — и образы, мешавшие жить вот уже долгие-долгие месяца, путались в голове. Всё это смешивалось в калейдоскоп тьмы и хаоса в сознании. В калейдоскоп, мешавший жить и забыть то, что случилось.       Нет, он вовсе не плакал. И дело было вовсе не в том, что мужчины не плачут, а в том, что сил уже просто-напросто не было. Их не было даже на то, чтобы отойти от злополучного зеркала, не то что плакать. Казалось, слёзы закончились. Закончились ещё тогда, когда он лежал на тёплом, но безжизненном теле, лежащем на грязном полу школы, теле его брата, голубые глаза которого смотрели в полуразрушенный потолок. Холодные глаза, без капли привычного блеска, ледяные глаза, в которых застыл ужас, безжизненные глаза, которые уже никогда не посмотрят на него.       Его глаза. Он так любил их. Никому бы никогда не признался, но любил. Часто смотрел в них, когда брат не замечал. У самого, как ему казалось, таких глаз не было. Его были обычными, они не меняли свой цвет от настроения, как у него. Не становились тёмными, почти синими, когда он злился, не блестели от радости, когда случалось что-то необыкновенно весёлое или получалось провернуть очередную шалость. И напрасно он искал в отражении знакомый взгляд, напрасно смотрел целыми часами, не обращая ни на что внимание. Всё было напрасно. И он понимал это, прекрасно осознавал болезненную правду, которая разрывала на части, не давала продолжить жить, не позволяла отпустить горе. Понимал, но продолжал стоять и смотреть, будто от этого зависела чья-то жизнь. Он не понимал только одно — его обычное старое зеркало, привезённое старшим братом из Румынии, стало для него собственной зависимостью, его собственным зеркалом Еиналеж.       Квартира давно пришла в запустение, ничто, кроме злополучного зеркала, не выглядело так, будто тут кто-то жил. Он не пускал внутрь ни родителей, ни братьев, ни сестру — никого. Это место стало его личным адом, в котле которого он варился каждый день. Ни старая, державшаяся только на магии «Нора», ни магазин, который должен был приносить веселье, не видели его давным давно. Казалось, он сам забыл, как выглядят родной дом и собственный магазинчик радости, но ему было совершенно всё равно. Мама сотни раз приглашала его переехать обратно домой, но он не мог на это согласиться. Не мог позволить другим увидеть то, во что он превратился. То, кем он стал без него.       Без него он перестал быть собой, перестал жить. Он просто существовал, как пустая безжизненная оболочка, как инфернал, созданный тёмным магом ради его личной выгоды. Он был смыслом его жизни, его идолом, тем, кто заставлял тело двигаться каждый мерлинов день. Пред ним он был рабом, рабом его голубых глаз и весёлого голоса, рабом его шуток и шалостей. Рабом человека, с которым он вырос, человека, который, казалось, всё знал о нём. Но это было не так.       Он никогда не признавался в этом ни ему, ни кому-либо другому. Никто не должен был знать. Он любил его не просто как брата, он был для него больше. Он был его смыслом жизни, тем, ради кого билось его сердце и лихорадочно начинало стучать по груди, когда они были рядом. Это началось давно, ещё в детстве. Постыдные мысли часто посещали его голову. Однажды ещё в далеком подростковом, даже детском возрасте, долго над этим думая, он попытался робко признаться. Лишь слабая попытка, расплывчатая многозначительная фраза, в ответ на которую он услышал лишь смех, звук которого по сей день эхом отзывался в голове. Стыд, разочарование, смущение, ненависть к себе, мысли о неправильности заполонили тогда его сердце. Конечно, он ему не поверил, посчитал это шуткой. Их шутки всегда были такими, никто не подумал бы, что он всерьёз. Но это было серьёзно.       Он думал о том, что это пройдёт. Настойчивые чувства пройдут, исчезнут, будто их и не было вовсе никогда. Но это не прошло. Лишь усилилось, заставляя отводить глаза каждый раз, когда брат раздевался, каждый раз, когда смотрел прямо в его глаза. Он отворачивался, ненароком всё же подглядывая, рассматривая рельеф торса, его прелестные голубые глаза и удивительно рыжие волосы. Ему всегда казалось, что он лучше, что его волосы ярче, глаза глубже, а торс рельефнее. Это было просто невозможно, ведь никто, даже приглядываясь, не мог найти в них различий, но он был уверен, что все остальные просто идиоты, не замечающие его красоты, его великолепия, которым он любовался исподлобья, истерично оглядываясь по сторонам и стараясь не дать кому-то понять, что его взгляд не просто братский. Взгляд на него был всегда особенным, таким, какой повторить уже, увы, как ему казалось, никогда не получится.       Чем старше он становился, тем меньше внимания уделял таким мелочам. Никто никогда бы не заметил странных взглядов и неловких движений. Никто не мог об этом подумать. Они всегда были вместе, рядом. Не стесняясь, говорили обо всем.       Его пытались вытащить из той ямы, в которую он сам себя же и загнал. Мать, отец, братья и сестра, настойчивые друзья семьи, бывшие однокурсники и даже те, кого он плохо помнил, — они все считали правильным придти в их его квартиру и соболезновать утрате, которую, как ему казалось, им никогда не понять. Никто из них не терял половину себя. Большую и более полную половину себя, которая была просто необходима для жизни, для того, чтобы билось сердце, для того, чтобы дышали лёгкие. Никто из них не понимал, даже мама. Она громко плакала, но её утрату тут же смогли затмить хлопоты о семье, попытки восстановить прошлую жизнь. И даже если она до сих пор не могла смириться с тем, что произошло в ту злополучную битву, она прекрасно это скрывала, заставляя горе спрятаться глубоко внутри. Он так не мог.       Когда он впервые понял, что его нет, было странно. Он ещё не видел тело, не видел крови и безжизненного взгляда, но понял. Понял, что что-то не так. Когда половина твоей сути будто исчезает на месте, не трудно догадаться, что что-то случилось. Но он верил до последнего. Голыми руками он раскапывал завал, его собственные ладони были изрезаны камнями, кровь залила всё, что было возможно, но он не останавливался. Он истерично капал, боясь, что не успеет. Он не успел. Вот, он докапал до руки, которая безжизненно торчала из груды камней, вот появилось всё тело и вот они, глаза. Открытые, заполненные каменной пылью, мутные и, кажется, будто не его. Но он не верил, он тряс его, кричал, бил кулаками, ждал, что тот вот-вот раскроет глаза и скажет что-то очевидно глупое, но от чего все, кто стоял около его тела, засмеются, однако этого не произошло. И вот, на весь зал был слышен надрывный плач матери, потерявшей сына, сестры, потерявшей брата, молодых ребят, потерявших брата и друга. И только он не плакал, держа родную руку, которая всё ещё была тёплой и сжимала палочку, будто её обладатель собирался вот-вот броситься в бой, ему было нужно только немного отдохнуть.       Остаток битвы прошёл в беспамятстве, он сражался, совершенно не понимая, кто он и где он. Его половина была мертва, ничего вокруг него не существовало. Он видел лишь отрывки, жалкие крохи всего огромного буйства событий, что происходили с ним в тот день.       Потом были похороны. И они были ещё хуже, чем день смерти. Нет ничего ужаснее, чем слушать соболезнования сотен людей, половина из которых не знала ни тебя, ни того, кто лежал в гробу. Им было важно выразить свои соболезнования, показать, что они сочувствуют, что им не всё равно. Им было важно показать свою причастность к горю, которое должно принадлежать только семье и близким друзьям. Эти люди, как он считал, были даже хуже тех, кто позже приходил в квартиру, пытаясь заставить его вернуться в обычный мир. Они были хуже, потому что их соболезнования были неискренними, паршивыми, а слёзы, которые они выдавливали, казались такими смешными, что хотелось послать в них пару проклятий. Те, кто позже приходил в квартиру, знали братьев, знали о горе и искренне ему сочувствовали, иначе бы они не стали тратить время на поход в пыльную квартиру, чтобы вытащить из неё человека, которого они вовсе не знают. Однако всех их он ненавидел. Каждого, кто пытался сказать, что понимает его. Никто не понимал, ему хотелось повторять это из раза в раза, каждому, кто подходил к нему. Но он лишь молчал, стараясь не расстраивать маму ещё больше, стараясь выглядеть прилежным сыном и братом, который для всех справился с горем.       После похорон начался ад. Не тот, который описывают в своих книгах писатели, не тот, в который верят религиозные, а самый настоящий. Тот, что выжигает каждую клеточку твоего организма, не оставляя даже маленького кусочка, тот, что заставляет страдать каждый день, не давая минуты покоя. Личный нескончаемый ад, выбивающий воздух из груди, не позволяющий дальше вдыхать свежий воздух, заставляющий задыхаться. Это был именно тот ад, который почти давал умереть, но в последний момент позволял вдохнуть совсем немного огненного воздуха, прожигающего лёгкие насквозь, но всё же не позволяющего умереть.       О Мерлин, сколько раз он думал об этом. Думал о спасительном круге из бесконечного ада. Признаться, он думал об этом постоянно, каждую минуту, секунду, момент. Передыхал он только когда смотрел в то мордредово зеркало. Даже во сне ему снилось то, как он встречается с ним, обнимает и больше никогда не отпускает. Снилось то, как его родной и самый близкий человек снова стоит напротив него, стоит и просто смотрит. В его глазах тот прежний блеск, который так и не удалось найти в отражении, в жалком подобии того, что нельзя было повторить. Ему снилась его улыбка, его ровные слегка пухлые губы, на которых так много останавливался взгляд. Его улыбка вновь была той самой, родной и весёлой, которой так не хватало. Каждый дюйм его тела был прекрасен, позволял дышать и жить, не давал умереть. Но вот сон заканчивался, вновь приходилось пребывать в пыльной квартире с грязной посудой, пустыми полками, разбитыми зеркалами и лишь одним большим и красивым зеркалом, стоящим прямо посередине комнаты.       Возвращение в реальность, в прежний ад, заставляли мысли о том самом выходе, которого, казалось, не было, заполонить голову. Один шаг, одно движение палочкой или один маленький глоток, и вот, его брат близко. Ему можно признаться во всех своих мыслях, в каждой постыдной и грешной, потому что уже всё равно. Потому что он и так потерял единственное, что было ему дорого. Рассказать о чувствах, о мыслях теперь казалось такой мелочью, что даже смешно. Смешно, как он пытался это скрыть, смешно, как позволял себе думать, что это ужасно и плохо. Сейчас он понимал, что нет ничего прекраснее, чем любить кого-то. Ужасно не рассказать об этих чувствах, ужасно потерять того, кого любил больше себя и больше кого-либо. Ужасно потерять того, кого знаешь всю свою жизнь, с первого дня пребывания в этом паршивом мире.       Мысли об этом преследовали его каждый день, но он не решался. Нет, не потому, что боялся. Казалось, самое страшное уже свершилось. Он не хотел, чтобы мама опять плакала, чтобы сестра кричала по ночам от кошмаров, а братья сурово поджимали губы, пытаясь не дать слезам выйти наружу. Он был готов сдаться, но они хотели, чтобы он побывал на свадьбе сестры и её героя, хотели, чтобы он увидел детей старшего брата и его вейлы, хотели, чтобы он стал крёстным отцом ребёнка младшего брата и его властной невесты. Они все что-то от него хотели, им всем было что-то нужно. А самое главное, они все ждали, что он заменит им его. Станет таким же веселым, будет рассказывать небылицы с серьезным выражением лица. Ждали, что он откроет сверток матери со свитером внутри, на котором яркими красными нитками вышита буква «Ф», ждали, что он задует все свечи на торте, а не половину. Но его заменить было нельзя, он знал это, но не перечил им. Если его жизнь была адом, не значит, что все их жизни должны быть такими же.       Дни продолжали идти, все вернулись к прошлой жизни, пытались строить новые. Женились, рожали детей, забывали о смертях и вспоминали только один раз в год, когда собирались в школе, чтобы отметить победу. Ему не становилось хуже, но и лучше не было. Всё было так же ужасно, как и в день похорон, и в любой другой день без него. Однако он позволил им всем вытащить его из дома, позволил считать им себя заменой ему. Позволил бывшей девушке брата увидеть в себе его замену. Ей было также плохо, на этом они и сошлись. Мама была до безумия рада, придумывая имена будущим детям. А он… Ему было всё равно, как и несколько дней, месяцев, лет назад. Жизнь всё ещё не обрела красок.       Признаться, он выдавал себя многим. Он не ходил на кладбище, не позволяя себе увидеть этот ледяной камень с вырезанным на нём именем, он не ставил в квартире зеркала, не позволял это и жене, никогда больше не вызывал патронуса. Всё, что могло напомнить о нём, было спрятано. Лишь одно большое и красивое зеркало было убрано в подвал и накрыто плотной тёмной тканью. Он возвращался к нему, но уже реже. Жизнь закручивала его в будни, не позволяя вновь вернуться в пустые размышления о выходе, попытке все закончить. Его ад продолжался, но сейчас он был внутри, выжигая всё там. Он не позволял ему выбраться наружу, даже не сделать близким людям ещё хуже.       Для семьи он был любимым дядюшкой, братом, сыном, который рассказывал смешные истории племянникам, выслушивал нытье младшего брата про грозную жену, обещал приехать на каникулы к старшему брату и его драконам, строил новый этаж вместе с отцом. Для них он был прежним, для себя же он был никем, пустой оболочкой, которая действует по инерции.       Когда родился сын, такой же рыжий и голубоглазый, вопрос об имени даже не стоял. И по большей степени, это было связано с тем, что в нём он наконец-то увидел родной весёлый взгляд, его глаза были особенными. Именно тогда, увидев их, он понял, что пришло время. Пришло время пойти туда, куда ходить он избегал вот уже много лет.       И он пришёл. Не для себя, для него. Того, чьи глаза заставили его поверить в то, что жизнь возможна. Его родные и любимые глаза.       Огромный холодный камень стоял на сырой земле. Рядом с ним было много цветов, стояли разные вещи, вроде фарфоровой статуэтки, подаренной им своей девушке. И длинная, почти во весь камень, надпись: «Любимый и несравненно всегда весёлый сын, брат, друг и парень». Он махнул палочкой и вывел кривую подпись снизу: «Родная и навеки любимая половинка с ухом». Впервые за долгие годы его лицо украсилось улыбкой, слабенькой, совсем маленькой, будто ненастоящей, но она была.       Новыми брюками и только постиранной мантией он присел на сырую землю после недавнего дождя. Он подогнул ноги и заговорил, тихо, почти неслышно.       — Наши голубые глаза, Фредди, у него наши голубые глаза.