Преступление против бога

Футболка туго натягивается на выпуклом животе, и Мэдисон накрывает его ладонями, поглаживает в жесте оберегающем, нежном, материнском. На УЗИ — в зернистом мелькании волн — уже не эмбрион, похожий на нечто чужеродное, лишённое человеческих черт, но малышка — выделяющиеся светлым контуры головки, крохотные ручки и ножки. Мэдисон ведёт пальцами сверху вниз и ловит, словно что-то сокровенное, в руку толчок. Доказательство жизни, укоренившейся в ней. Выстраданной, желанной, взросшей на пепелище потерь. Мучительно хочется узнать, каково это — быть связанной с кем-либо кровью, нерушимыми узами, находить продолжение себя в другом существе и тем самым обретать спасение от одиночества. Воспринимать так же просто и естественно, как земное тяготение, то, что в этом мире, этой жизни, ты не один. Реальность мерцает. Оплавляется серебристо-серыми волнами, осыпается, как ржавая труха со старого металла, проходит весь цикл распада до антрацитового праха, из которого восстаёт вновь — чудовищно преобразованная, словно прошедшая через пирокластический поток. И Мэдисон понимает, что никогда не была одна. Кровь от крови, плоть от плоти, кость от кости, свидетельство злодеяния против человека и воплощённое преступление против бога. Дьявол, присвоивший имя ангела. Брат, вырезанный из жизни, как опухоль — нетипичная форма тератомы, только и всего, — и забытый ради утверждения собственного существования. Габриэль. Пули входят в спину Мэдисон — в живот Габриэля, — и она едва чувствует даже не боль, а толчок, вынуждающий пошатнуться. Это не биение жизни, это смерть, заключённая в свинцовую оболочку. Парадоксально: около шести с половиной гран металла раздирают её плоть, врезаются глубоко в тело, но это напоминает — на долю секунды, более быстротечное, чем трепетание ресниц, — шевеление малышки, её нерождённого долгожданного дитя. Габриэль зажимает входное отверстие рукой, но кровь всё равно сочится сквозь стиснутые пальцы, сбегает по чёрной коже перчаток. Мэдисон почти интересно, чувствует ли он, способный мучить столь легко, жестоко, с мрачным наслаждением, боль или ноцицепция исключительно её прерогатива? Он изначально недоразвит, примитивен. И помыслы его почти детские. Мэдисон практически уверена, что Габриэль лишен сложных чувств, чист от сопереживания и понимания последствий. Поэтому тело для него не более чем инструмент, который можно подстраивать под свои нужды, выворачивая плечевые суставы до хруста. Поэтому он ведом эгоистичной жаждой обладать, присвоить себе. Поэтому он стремится отомстить тем, кто помешал ему: отверг сразу после рождения, изучал в госпитале как забавного уродца, ограничивал, пытался уничтожить. Они никогда физически не казались настолько цельными, слившимся монстром, двумя увечными половинами, как в тот момент, когда Габриэль руками Мэдисон устроил бойню в полицейском участке. Они никогда не были так бесконечно далеки как в тот момент, когда Мэдисон позволила ему победить. Его триумф — не зря на гарде самодельного клинка выгравировано «превосходство» — взмыв карминовых капель, рассыпавшийся по белой больничной стене. Его торжество — твёрдые недрогнувшие пальцы, сжатые на лице биологической матери, тревожный писк монитора, отражавшего витальные показатели. Нужно меньше минуты, чтобы размеренная кривая кардиограммы сорвалась на частые зубцы тахикардии, а после обратилась в ровную линию асистолии. Принцип талиона в действии. Реальность мерцает. Расползается на грязно-серые, словно пеплом присыпанные, волокна, растворяется, будто белковые соединения во фторсурьмянной кислоте, — и собирается, фрагмент к фрагменту, до подобия чего-то настоящего. Последствия обрушиваются на Мэдисон резко, как боль, как привкус крови на языке, как осознание всего совершенного. Как скальпель хирурга. К шрамам, оставленным Габриэлем — ровные бледные линии, тонкие рубцы, зажившие первичным натяжением, — добавляются новые. Там, где пуля прошла навылет, осталось кривое, будто нарисованноё ребёнком солнце, круг и рваный ободок на месте иссечения некротизированных тканей. Там, где застряла, не проделав выходное отверстие в животе, длинная полоса. Пришлось производить разрез, чтобы извлечь пулю, чудом не пробившую жизненно важные органы. Мэдисон отстранённо думает, что было бы проще погибнуть до прибытия помощи или скончаться на операционном столе. Её персональный дьявол будет неизменно скрестись в черепной коробке до конца её — общей, Эмили, общей, — жизни. Но право на жизнь оплачено кровью, отвоевано непосильными усилиями. Нельзя отказаться так просто. Мэдисон существует. Ей не в чем себя винить — это всё Габриэль, ведь правда? — но именно ей приходится проходить через судебно-психиатрическую экспертизу, ожидать приговора. Случай уникальный. Мэдисон не может, как в детстве, расплакаться и сказать, что это сделал Габриэль, её восставший из мёртвых, но никогда не живший брат, развивший паранормальные способности. Не может заявить, что ей, конечно, очень жаль, но это не она убила с особой жестокостью чью-то мать, сестру, отца, брата, десятки кому-то непременно дорогих людей. Резню в участке удаётся списать на скрывшегося неизвестного. Серена даёт ложные показания, описывая, что её похитил мужчина. А прежде наедине долго извиняется за то, что бросила в младенчестве, за то, что ей не хватило смелости пойти против собственной матери, за то, что не достало сил принять своё дитя любым. Мэдисон знает историю целиком и не может злиться. Горько-солёное, словно сдерживаемые слёзы, сострадание вяло плещется внутри, застывает тяжёлыми паковыми льдами. Боль перерождается в печаль. И лишь вина обращается в константу, душит своим постоянством, неослабевающим накалом. Реальность мерцает. Мэдисон нервным движением вцепляется в собственные волосы, тянет, чтобы почувствовать боль, чтобы убедиться, что цепь по-прежнему в её руках. И запоздало понимает, что это мигает лампа дневного света, короткими вспышками, градиентом оттенков серого. Так резко и раздражающе, что затылок наливается отголосками распирающей боли. Так знакомо, что ужас становится единственной истинной, сутью всего её существа. Тени приобретают небывалую резкость, вздрагивают и на мгновение тают в темноте. Габриэль любит эффектные жесты: взрывать лампы, осыпая дождём острых осколков случайных или избранных жертв, искрящиеся провода, потусторонний хрип из динамиков. Мэдисон чудится, что сейчас мир заполнит шипение белого шума и голос брата прозвучит извне, но будто изнутри её головы. Его мысли встраиваются в её идеально, не оставляя пустых стыков, так, что не выявить, не отсечь. Мэдисон страшно утратить контроль. Но всё заканчивается. Клетка держит чудовище, живая охраняет мертвеца. Габриэль — не феникс, чтобы восстать из пепла. Он — пирофит, огонь чужого гнева лишь забавляет его. Тело — шкатулка Шрёдингера, вероятность, кто на этот раз откроет глаза, всегда подчиняется случайности. Стохастичность — сарабанда на режущей кромке, скользкой от ещё тёплой крови. Пока разум спит, они разделяют половинчатое существование, полужизнь-полусмерть. Мэдисон отчаянно нуждается в подтверждении собственного существования. Врезает официальное имя в не менее официальные бумаги, впечатывает себя в память людей — сестры, своих обоих матерей, биологической и приёмной. Как след, как оттиск, как тавро. Старается запомнить их прежде, чем оттолкнуть навсегда, ибо из любой тюрьмы можно выбраться. Выполняет предписания врача, не сближается ни с кем, однако Габриэль умеет ждать и не готов возвращаться на цепь. — Ты не заслуживаешь тела, я найду ему лучшее применение, Эмили! — кричит он, и пространство вокруг дрожит, смыкается, сминается, трескаясь, словно стекло, на кривых линиях изломов. Невидимая стена вырастает между ними. Габриэль с бессильной яростью бьётся об неё. Его бессвязные повторяющиеся проклятия, уходящие в ничто и становящиеся ничем, — почти литания. — Если я забуду тебя, — Габриэль обвивает неестественно вывернутыми пальцами решётку, гладит прутья почти ласково — так успокаивают корову на бойне прежде чем проломить ей череп, — пытается имитировать смех, собирая его подобие из механического шипения и редких щелчков крепитации, — как ты забыла меня, то ты тоже перестанешь существовать? Мэдисон умеет мимикрировать под социально приемлемые формы и строить замки, вот только стены их не из камня, а из пиробумаги. Фантазии о семье — химера, исчезнувшая, не оставив после себя даже пепла. Одиночество в первое время дарит едва ли не облегчение — она никому не навредит, никто не попытается навредить ей, а значит, не заставит брата спасать их обоих. Мэдисон переезжает туда, где её никто не знает. Меняет работу, обрывает старые связи. Спит урывками, часто просыпаясь от неясных кошмаров. Воспоминания о том, что натворил Габриэль — о боже, боже, всё в крови, — в участке мутные, обособленные от её разума, будто она смотрела старый фильм сквозь пыльную двояковыпуклую линзу. Плёнка рябит дефектами, кадры накладываются друг на друга. Мэдисон в камере сворачивается в позу эмбриона под ударами, стремясь защитить лицо и живот. На губах пузырится кровь. Щелчок. Она в камере, как в коконе, и в голове её — звенящая пустота, рядом уже не люди — изувеченные трупы. Щелчок. Больничная палата. Габриэль вдавливает непослушными пальцами спусковой крючок. Щелчок. Щелчок. Щелчок. Мэдисон часто не может заснуть после пробуждения от кошмаров. Она лежит, слепо уставившись на тени, лениво скользящие по тёмному потолку, как неупокоенные духи, на пятно посреди стены, почти незаметное во тьме, словно зарождающийся налёт плесени, но тёмно-красное, почти коричневое в свете дня. Засохший кетчуп, оставшийся от предыдущих не слишком чистоплотных арендаторов. Отдалённое сходство с застаревшей кровью не бередит измученный рассудок. Мэдисон, чувствуя, как холодный пот подсыхает неприятной плёнкой на коже, как влажная безразмерная футболка противно липнет к телу, равнодушно думает, что давно могла бы избавиться от пятна, пускай и повредив обои. Однако знает, что никогда не сделает это. Сомневаться в объективной реальности, существующей независимо от неё и неподвластной редактированию, Мэдисон никогда не приходилось. Субъективная реальность же базируется на индивидуальном восприятии. Когда мозг в полной мере не принадлежит тебе, когда мысли брата впиваются заточенными шипами в твои собственные и подменяют их столь же ловко, сколь фокусник карты, когда память собрана из обрывков сомнительной достоверности, так легко запутаться. Человек без памяти — это не человек без прошлого, а существо без будущего. Мэдисон нужно верить хоть во что-то. Габриэль способен компилировать увиденное ей или то немногое, что довелось узреть ему, собирать декорации, заключать её в капсулу иллюзорной нормы, но обделён воображением, небрежен в деталях. Он проигнорировал бы пятно. Создал простую коробку — пластик, стекло, серые стены, абстрактные кляксы вместо пейзажа за окном. Без внимания к мелочам. Набросок вместо картины, двумерная подделка, эстамп отвратительного качества. — Как думаешь, наша мать достаточно громко кричала, когда её насиловали, чтобы это не сочли прелюбодеянием ? — спрашивает Габриэль. Страшно не то, что тьма пытается говорить, страшно рискнуть ответить ей. Мэдисон впивается ногтями в разряженный выключенный телефон, царапает корпус. До рассвета — шесть часов, до конца одиночества — вся жизнь. Она знает, что не стоит отзываться, не стоит показывать, что слышит, не стоит обращать внимания. Добровольная изоляция от людей — сквозная дыра, нерубцующийся раневой канал, единственный способ спасения и ступень к самоубийству. — Чего ты хочешь? — Мэдисон поддаётся искушению, и это приятно ровно долю мгновения, сожаление бичует раньше, чем она успевает договорить. Вопреки ожиданиям в голосе звучит не острый опасный гнев, но усталость, ломкая, беззащитная. — Мести. Свободы. Удовольствия. — Габриэль демонстративно загибает пальцы, чеканит слова, каждое падает, как отстрелянная гильза, оболочка смерти в свободном полёте. Чуть склоняет голову набок, отчего спутанные волосы почти закрывают его уродливое деформированное лицо. — Ничего невыполнимого. Этого в какой-то мере желают все люди, Эми. Мэдисон интересно, как мог бы выглядеть её брат, если бы имел с ней равные шансы на жизнь. Ещё больше — есть ли у него безымянная пронумерованная могила или его утилизировали как медицинские биологические отходы. — Не называй меня так! — Она знает, что он злит намеренно, обращается к старому имени, к прошлой полузабытой жизни, где были только они. Вдвоём, всегда, против целого мира, который олицетворяли равнодушные врачи в белых халатах. Нелепые тесты, катетеры, инъекции, седативные, от которых веки становились тяжелыми, а мысли неповоротливыми, словно слизни, — вся доступная им реальность. — Ты — чудовище! Ты разрушил всю мою жизнь! Габриэль насмешливо передёргивает вывернутыми плечами. Тьма за его спиной — концентрированная, непроглядная, словно коллапсар, поглощающий свет. Решетка между ним и Мэдисон — часть симулякра, искажённая копия того, что в реальности не существует. Окружающие детали максимально статичны и условны, ибо рождены воображением в спешке. — Мне больше нравилось, когда ты звала меня дьяволом. Но разве не мир, который отверг, сделал меня чудовищем? Или, может быть, это сделала ты? Габриэль испытывает тягу к виртуозной софистике, к пустой, выхолощенной демагогии, к вывихнутой чёрно-белой дихотомии. Мэдисон известно, что не стоит подыгрывать ему, вовлекаться в бесплодный спор, но он слишком точно ведает, куда бить, чтобы причинить настоящую боль. Брат знает её как себя, и это — его главное оружие. Гнилая оливковая ветвь мира в руках Габриэля становится парфянской стрелой. — Я заставляла тебя убивать? Он подходит к прутьям близко-близко, протягивает руку так, словно желает коснуться или накрутить волосы Мэдисон на кулак, притянуть ближе и бить самозабвенно, пока её череп не расколется, будто орех. Опасная грация дикого зверя, магнетическое притяжение врождённого психопата. Каждое движение завораживает и пугает в равной мере. Мэдисон непроизвольно отступает — безусловный рефлекс самосохранения смывает напускную храбрость. Она утрачивает позицию сильного незаметно для себя. — Разве я когда-либо делал что-то, чего бы ты не хотела? — Габриэль улыбается или скалится, выходит уродливая гримаса. У него нет ресниц, и моргает он скорее как рептилия — медленно, пугающе. — Ты хотела выбраться из клиники, и я постарался вытащить нас. Ты хотела быть для своих приёмных мамаши и папаши на первом месте, главной радостью, моя славная эгоистичная сестра, и я постарался убрать конкурентку до рождения. Или скажешь, что всё было не так, что ты не ревновала? Мэдисон чувствует, как голова начинает кружиться. Всё, что казалось ей правильным, приобретает зловещую зыбкость. — Я не…я никогда… Нет! — Она задыхается от кипящей ненависти. Это её тело. Это её разум. Манипуляция способствует желанию ударить, обратиться к примитивному физическому насилию от беспомощности, от невозможности уместить ярость в вербальные формулировки. Но он продолжает так, словно не слышал возражения: — Не ты ли хотела избавиться от того мешка дерьма, которого выбрала в мужья? И уж, конечно, ты вовсе не желала, чтобы шлюхи в участке прекратили тебя избивать? Мне следовало позволить им продолжать, Эмили? — Заткнись! — Мэдисон с размаху бьёт по решетке раскрытой ладонью, Габриэль с коротким едким смешком отстраняется. — А мои дети? Серена? Сидни? Ты можешь пытаться врать сколько угодно, вот только мы уже не дети. Ты знаешь меня, но и я знаю тебя, Габриэль. Ты всегда делал лишь то, что нравится тебе. Использовал меня. Нет нужды изображать заботу. Ты всегда спасал только себя. Умру я, умрёшь и ты. Он отступает дальше, почти скрывается в темноте, которая вибрирует вокруг изорванного плаща, словно нечто живое — продолжение тела. Тёмные волосы сливаются с мраком. — Тогда почему не избавишься от меня раз и навсегда? Почему не закончишь то, что начала ещё до нашего рождения? — Габриэль выдерживает театральную паузу, из-за чего Мэдисон лишь сильнее хочется вцепиться ему в шею. — Потому что тогда ты останешься одна. Совсем одна, Эмили. Однажды одна одинокая девочка позвала Тьму, и та откликнулась. Девочка дала ей имя, девочка сделала её частью себя. Или всё было совсем иначе. Мэдисон открывает глаза. Комната тонет в дымчатой предрассветной серости, пятно на стене смазано и почти неразличимо. Реальность мерцает.