И треснул лёд

      У её светлости герцогини Мирабеллы Окделльской было всего два настроения: обычное и плохое. И если обычное её чада и домочадцы хоть как-то переживали, пусть и прячась по углам, то плохое равнялось землетрясению, огненному дождю и осенней буре в Хексберг. В такие дни слуги, родичи и дети её светлости ходили по замку на цыпочках, а командующий королевским гарнизоном старался лишний раз не дышать, как он говорил за бокалом кагетского «возле этой сумасшедшей фульги».       За двенадцать с лишним лет полковник Штросс так и не приноровился ни к пламенной религиозности хозяйки замка, ни к тихой ненависти нищих надорцев. Те пили в своих тавернах кислое вино, сетовали на новые налоги, самого замкового коменданта звали за глаза «собакой» и поговаривали, что Оллария совсем потеряла стыд, что неплохо было бы отделиться и жить своим умом и починить, наконец, дороги, а ещё поставить правильные эсператистские церкви, а не этот чёрно-белый срам.       Обычно на говорунов шикали и приказывали заткнуться. Добрые надорцы не хотели подставлять своего юного тана, оказавшегося, по сути, в проклятой Олларии на положении политического заложника. Случись что, Ричарда Окделла сожрали бы в первую очередь. Если же смутьяны распалялись и говорили о контрабанде, о трёх границах, о новых мушкетах, о том, что солдаты Олларов обирают фермеров до нитки, что добрые жители Горика, Ларака и графства Роксли скоро начнут жрать лебеду, то им тыкали в зубы лепешку с медом и орехами, от которой они не могли сказать ни слова. Прознатчикам покойного кардинала Сильвестра хозяин трактира обычно отвечал, что ничего не знает, не слушает пьяных бредней, а память у него рыбья.       Но то было семь лет назад, а с тех пор многое в Надоре переменилось. Юный тан Ричард внезапно для всех из столицы уехал в Торку, где стал превосходным артиллеристом, и был на хорошем счету у начальства. Сослуживцы уважали его за честность, прямоту, надёжность и справедливость. Тан Ричард обзавелся друзьями, и если о баронах Катершванцах никто не мог сказать ничего определенного, бергеры и бергеры, то Альберто Салина считался подающим большие надежды моряком, а кавалер Сэ, хотя и утратил после рождения у среднего брата детей титул виконта, на всем севере слыл человеком редкой храбрости.       Особенная же дружба связывала Ричарда Окделла с Эрвином Литенкетте — третьим сыном Проэмперадора Севера герцога Ноймаринена. Молодые люди быстро сблизились из-за любви к древним философам, драматургии Дидериха и нежной привязанности, которую оба питали к королеве Катарине. Не прошло и полугода, как Ричард Окделл сделался в Ноймаре желанным гостем, а старый герцог жалел, что у него лишь две дочери: одна замужняя, другая просватанная.       Новую южную партию, захватившую после смерти Алваро Алвы почти единоличную власть, Рудольф Ноймаринен не жаловал, и всё чаще думал, что его древний и достойный род притесняют временщики и выскочки. Ричарда Окделла в задушевных беседах с женой, когда та разминала его больную подагрой ногу, он за глаза называл «умной фиалочкой».       — Помилуй, — говорила Георгия Оллар, растирая в ступке лекарство, — Ричард же простодушен! Как хорошо, что эта змея Лионель сослал его в Торку! Удивительно, как его при дворе не сожрали!       — Простодушен, но не дурак, сердце мое. Эрвин его очень отличает, а наш сын не стал бы тратить время на дурня.       — Ты меня прости, но наш третий сам не образец высокого ума.       — Не всем быть политиками, твое высочество. Достаточно того, что эти двое пока честные офицеры и выполняют свой долг. Вот что тебе стоило родить мне не сына, а дочь! Так мы бы их поженили, и обсуждали бы своего Дидериха в спальне, а их дети…       Ее высочество стукнула мужа полотенцем.       — Уймись, волк старый! Тебе одного Ноймаринена мало, весь Талиг подавай?       Герцог Рудольф разошелся не на шутку.       — Мало! Я, женщина, мужчина хозяйственный и рачительный, и сил у меня нет смотреть, как эти Савиньяки, Дораки и Валмоны…       — Создатель, ты опять…       —…. Разворовывают страну!       — Будешь выступать — останешься без лекарства, старая ты псина! Уймись! Мы и так на подозрении!       — Скажи спасибо за это твоей матушке!       Речь, само собой, шла и низверженной королеве Алисе Дриксенской.       — Мать моя давно умерла, а ты с самого восстания Эгмонта воду мутишь и мятежников в Эпинэ кормишь!       — Кормил, кормлю, и буду кормить!       Желание герцога Рудольфа чуть было не сбылось, когда капитан Альберто Салина пропал в море. Гизелла — младшая дочь герцога Рудольфа — рыдала сначала от горя, а потом от гнева, когда строгий отец повелел ей готовиться к свадьбе с Ричардом Окделлом, к которому юная красавица относилась только по-дружески. Впрочем, через три месяца ей пришлось рыдать и по нему: началась очередная война с Дриксен, Хексберг взяли в кольцо осады.       Город героически оборонялся, и стойкость его защитников вошла бы в легенды, но ураганного обстрела с новейших кораблей не выдержали такие хрупкие строения и стены. Капитан артиллерии Ричард Окделл сдался в плен в обмен на сохранение жизни своим людям. Адмирал цур-зее Кальмеер относился к пленникам с почётом и уважением, справедливо полагая, что все войны рано или поздно заканчиваются, а кесарь будет рад видеть на своей службе хорошего офицера.       Так бы оно и сложилось дальше, но вдруг кесарь рехнулся, велел вырезать всех бергеров и офицеров Талига, которым прежде обещал обмен пленными и возвращение домой, адмирала цур-зее по доносу Вернера фок Бермессера обвинили в государственной измене и едва не повесили. В Эйнрехте мгновенно созрел заговор, который завершился переворотом, а пленные талигцы вместе с Окделлом угнали флагман «Северная корона».       Доблестному флоту Марикьяры в приграничных водах они гордо заявили:       — Махнули, не глядя!       За четверть часа до этого их едва не расстреляли из всех пушек. Радости Первого Адмирала Альмейды не было предела:       — Кошки закатные! Мы вас уже похоронили!       — Это преждевременно, — ответил Ричард Окделл, — мы ещё живы. И мы готовы драться.       — Верно. И мы идём отбивать Хексберг у гусей! Капитан Окделл, а с вами кто? Я его не припомню среди наших.       Адмирал Альмейда кивнул на дюжего молодца с заплетённой по-дриксенски косой и сияющими ярко-голубыми глазами.       Герцог Окделл почему-то смутился, и Первый Адмирал мгновенно понял, что в деле замешан любовный интерес, обычный среди талигских вояк.       — Мой… п-порученец. Его зовут Адальберт, он помог нам бежать.       Порученец или любовник лишь немногим уступал герцогу Окделлу в росте, и смотрел на господина так, что дошло бы до слепого и до глухого.       — Тогда передайте, капитан, мое уважение этому юноше. Очень тяжело идти против своих. Как вы познакомились?       Герцог Окделл смутился ещё больше.       — Мы взаимно спасли друг другу честь и жизнь.       Этот ответ вполне удовлетворил адмирала Альмейду, который уже решил, что недостойно человека благородного поминать тому, кто спас его друзей и родню, неподходящее происхождение или пристрастия, и что порученцу герцогу Окделла понадобится помощь и участие при поручении подданства.       — Фамилия вашего порученца?       — Вайсшван. Адальберт фок Вайсшван.       Адмирал Альмейда удовлетворился этим ответом и пошёл сочинять письмо в столицу, где в очередной раз ходатайствовал о повышении герцога Окделла: была у офицеров Хексберг и Торки такая славная традиция, а еще после очередного отказа честить штабных крыс отборными морисскими ругательствами, и слать их либо к крабьей тёще, либо же на крабьи луга.       На суше через четыре дня Адальберт фок Вайсшван снял свой офицерский плащ и треуголку, и все ахнули, хотя уже понимающе переглянулись и приготовились к очередной истории о запретной сладости любви по-имперски.       Оказалось, что под плащом и утяжкой все это время скрывалась очень красивая женщина, и ни один кэналлиец и марикьяре при ближнем рассмотрении не смог бы принять её за мужчину.       Адальберт назвался Адельхейдой, а когда герцог Ноймаринен попытался обвинить её в шпионаже и посадить на хлеб и воду, герцог Окделл в очередной раз удивил всех:       — Перед лицом Создателя и людей Адельхейда моя жена. Вы не смеете ни в чем обвинять герцогиню Окделл. Помогая мне, она рисковала жизнью.       Много челюстей побилось в тот день, а цирюльники собрали хороший урожай сломанных зубов. Особенно, когда супруга Ричарда Окделла наконец заговорила:       — Я не терплю обвинений и клеветы. Я хорошо владею шпагой и могу защитить свою честь!       Помирил всех граф Литенкетте, который был слишком рад видеть друга живым, но все же про себя не мог удержаться от сомнительных шуток. Слишком… неизгладимое впечатление производила жена его друга.       Вопреки моде, на лице герцогини гулял здоровый румянец, и хотя её нос и корма точно не могли принадлежать мужчине, длинноватый и породистый нос, как и узкий острый подбородок, украсил, скорее бы, лицо юноши. Нежный и чувственный рот обещал все удовольствия земные, а глаза… Глаза светились умом столь острым, а волей столь сильной, что никто не посмел бы подойти к этой даме с двусмысленными намерениями.       Подлинным же её сокровищем оказались косы в руку толщиной и длиной до колена. Их герцогиня убирала под жемчужную сетку.       Острый на язык адмирал Ротгер Вальдес с первого дня прозвал герцогиню Адельхейду «лебедушкой», присоединив, правда, в узком кругу друзей созвучное и малоприличное бергерское продолжение, которое на талиг следовало перевести как «убивица».       На досужие сплетни герцогиня Адельхейда не обращала внимания, зато со всеми вела себя ровно, открыто и дружелюбно. Месяца не прошло, как её полюбили в Ноймаре и отстраивающейся Хексберг.       Несчастная герцогиня Гизелла чуть не слегла от огорчения. Последняя из семи детей своего отца, она не отличалась красотой, а рядом с высокой и статной герцогиней Адельхейдой и вовсе чувствовала себя мелкой и незначительной, как птичка, а ведь бедная девушка уже заставила себя полюбить друга, в котором нашла множество неисчислимых достоинств.       Во время приёма по случаю победы в войне она разрыдалась от унижения на балконе.       — Дитя мое, — услышала она бесконечно ласковый и такой ненавистный голос, — отчего вы плачете? Кто вас обидел?       — Вы! — в ярости выпалила герцогиня Гизелла и разрыдалась ещё пуще. — Вы! Вы! Вы разрушили мою жизнь!       — Да когда же я успела?!       Герцогиня Гизелла перестала плакать и путано и зло рассказала про пропажу первого жениха, про волю и деспотизм отца, про свой страх, про неуверенность, про зависть к красивой чужеземке, которую ни капли не волновали ни чужое мнение, ни пересуды, которая, несмотря на громадный для женщины рост, смела быть счастливой, любимой, танцевала на балах и ассамблеях и вела себя так, будто у неё от рождения было право на счастье, жемчуга, рубины, ало-золотые шелка и этого мужчину.       — Довольно, я поняла вас!       Герцогиню Гизеллу прижали к широкой и полной груди.       — Вы горюете о судьбе жениха, злитесь на отца и переживаете, что не можете распоряжаться собой, и что я отняла ваше будущее. Как глупо! Мне сроду бы не пришло в голову красть чужую жизнь. Вам очень плохо, дитя мое.       Впервые в жизни герцогиня Гизелла сорвалась на грубость, так она не владела собой.       — Вы лезете не в свое дело! Вы… Вы дриксенка!       — Вы тоже на четверть дриксенка. Сердце ваше страдает, вам плохо. Но послушайте меня, — герцогиня Адельхейда поцеловала мокрую от слёз щеку и заправила в прическу девушки выбившийся локон, — ложитесь спать. Утром ваши тревоги развеются, и к вам вновь вернётся радость жизни.       — Я не ребенок! Не смейте мне лгать!       — Вы устали. В таком состоянии вы будете ненавидеть весь мир. Не насилуйте себя, дитя мое. Ведь говорят, что сон — друг человека и лучший лекарь.       Нельзя было не послушаться столь ласкового и убедительного голоса. Герцогиня Гизелла сказалась больной, не стала смотреть на салют и ушла к себе.       Поутру весь дом встал на уши: с необитаемого острова возвратился капитан Альберто Салина, заросший бородой, но совершенно живой.       Оказалось, корабль его потерпел крушение и теперь доблестному моряку предстояла долгая процедура признания его живым.       Герцог Окделл от души поздравил друга, а вечером же сказал жене:       — Твоя работа?       Герцогиня Адельхейда отложила гребень с журавлями:       — Не понимаю, о чём ты. Твой друг все равно вернулся бы через полгода-год. Давай спать.       Эта история, как и история в высшей степени романтической женитьбы герцога Окделла дошла до Олларии и Надора в сорок пять раз изменившееся виде. От того и гневалась герцогиня Мирабелла: мало того, что за столько лет блудный сын ни разу не был дома, писал редко, так и женился не пойми на ком, а ее поставил перед свершившимся фактом.       Одно письмо, правда, герцог Ричард написать соизволил. С его слов выходило, что герцогиня Адельхейда происходит из древнего и уважаемого графского рода, что добрая эсператистка, чтит Создателя и помощница мужу во всех делах.       Эти достоинства и сплетни и заставили ее светлость невзлюбить невестку заранее, и оттого в последний день месяца Осенних Молний была эрэа Мирабелла сильно не в духе, и тиранила дочерей, слуг, графа Ларака и его жену, которая в день богослужения расстроилась столь сильно, что поскользнулась на святой воде.       Со дня на день ждали приезда молодых.       Когда же, наконец, выпал скользкий, как шелк, первый снег, в ворота замка въехала карета, запряженная четверкой сильных ноймарских лошадей. Отворилась дверца и наружу вышел сначала возмужавший и повзрослевший герцог Ричард Окделл в форменном плаще, а за ним и его супруга в сказочных белых одеяниях с меховой оторочкой.       — Как здесь красиво! — восхищённо сказала она. — Моря, правда, не хватает…       — Зато горы хороши.       Герцог Ричард протянул жене руку и повел ее к главной аллее, где уже выстроились служившие ещё его отцу люди. Поздоровавшись со всеми, он представил свою жену.       — Эрэа Адельхейда, молодая хозяйка Надора и ваша госпожа.       Дома, у главной зале с гербовым щитом, уже ждали мать, сестры и граф Эйвон с женой. С неудовольствием герцог Окделл отметил, что присланные им деньги пошли не впрок, и портьеры висели прежние, побитые молью, а ковры постеснялись бы постелить в богадельне. Эрэа Мирабелла по-прежнему носила вдовье серое платье с мантильей и строго поджимала губы. Весь её холодный и неприступный вид, казалось, убивал саму радость.       — Вы опоздали, сын мой, — поприветствовала эрэа Мирабелла сына и церемонно протянула для поцелуя узловатую руку. Герцог Ричард сразу почувствовал себя никчёмным, неуместным и бессильным, как не раз бывало в детстве, когда мать отчитывала его за провинности.       Серые стены, выщербленные камни, тоска в глазах младших сестер высосали из него чувство дома. Показалось, что он находится в затхлом и запертом склепе, где нет места ни жизни, ни надежды.       ….Склеп этот разбился о волшебный свет его жены.       Да что там разбился! Побежал в ужасе!       Адельхейда ничуть не смутилась, а ее поклон вышел естественным и лёгким.       — Прошу мою уважаемую свекровь не гневаться. Мы задержались от того, что Ричард показывал мне дорогие с детства места. Шесть лет он не был на родине!       Эрэа Мирабелла поджала тонкие губы.       — Это не причина. И не оправдание.       — Но разве не способно к прощению любящее сердце? Разве не дороги вам те же места? Ричард много рассказывал мне, как вы и эр Эгмонт учили его понимать язык родной земли и её душу. Разве земля имеет меньше прав на своего господина, чем его семья?       Герцогиня Мирабелла тихо выдохнула сквозь зубы. Ей сразу не понравилась эта лошадь, обернувшая её слова против хозяйки.       — Это опасная ересь. Нет долга выше долга подданного и сына.       — Матушка, но ведь я глава семьи и правитель, пусть хотя бы на словах. Кто же кому должен?       Осознав, что выглядит донельзя глупо, эрэа Мирабелла отступила.       — Не будем продолжать этот глупый спор. Я рада вашему приезду, Ричард. Поприветствуйте сестер.       Выросших Эдит и Дейдре герцог Ричард узнал не сразу. Перед ним стояли две прелестные барышни, которых живо очаровала красота и живость Адельхейды.       Зато Айрис оставалась неизменной.       В тот год, когда Лионель Савиньяк устроил ему назначение в Торку, Айрис приняла постриг и сделалась аббатисой монастыря октавианок. Теперь её звали матерью Антонией. Сестра весьма преуспела в богословии и музыке, а её олларианство могло обмануть лишь полного дурака: сестру рукоположил в сан эсперадор Луций. Мать Антония немало сделала для дела примирения церквей и установления евхаристического общения, а когда эрэа Мирабелла пробовала пенять ей на своеволие и безмужество, неизменно говорила, что отдала себя лучшему из Женихов, и в отличие от замужних дам, живёт свободно и не глотает обиды, а сразу высказывает Избраннику наболевшее. Эрэа Мирабелла звала дочь еретичкой. Мать Антония советовала матери отринуть гордыню.       Теперь же брат с сестрой обнялись.       — Ты вырос и уже перерос отца.       — Ну, прости, в роду нашем маленьких не было. Моя жена Адельхейда. Моя сестра, мать-настоятельница Антония.       — Лучше зовите меня Айрис.       — Как цветок или как радость?       — Как первую любовь, — пошутила мать Антония и с удовольствием, со злой радостью увидела, как дернулось лицо её матери.       Мать Антония давно сделалась самостоятельной, но не могла простить матери ни жестокости, ни детских обид. С невесткой она поладила в мгновение ока, показала ей гербовую башню и наполовину пустующую библиотеку (часть конфискованных книг вернули после того, как герцогу Ричарду дали капитанские звание) и часовню. Вечером, перед отходом ко сну, она сказала брату:       — Где же ты нашел такое чудо?       — Не поверишь. На болоте.       — Ты как всегда, но это же ты. Матушка её не полюбила. Завидует, дура старая.       — Айри!       Разгорячась, мать Антония принялась перебирать чётки быстро-быстро, а в голосе её послышалась горечь на несложившуюся жизнь, на то, сколь много ей недодали и сколько лишили.       — Оставь это лицемерие! Я не обязана уважать женщину только за то, что вылезла из её щели в крови и слизи. Маменька испортила жизнь мне, тебе и девочкам! Я из нищеты ушла в монастырь, а они! Им двадцать, Дик, а на них смотрят как на дочерей мятежника и всю ту же породистую щель! Им надо выезжать, бывать в свете, чтобы подцепить хоть кого приличного, но милый друг маменька может лишь вспоминать о том, что отец ее не любил! Так не любил, что сделал герцогиней и первой дамой провинции!       — А разве ты сама не хотела бы любви?       Мать Антония отложила чётки.       — Это неважно. У меня есть свобода. Это гораздо лучше. Мужчины, Дик, редко способны видеть в женщине живую душу, а не сосуд для своего семени или зеркало для себя. Дик, кто твоя жена для тебя?       — Мой друг.       Сказать, что мать Антония опешила — ничего не сказать.       — И только?       — Дай подумать…. Я знаю, кто она такая и на что способна. Я доверяю ей, а она — мне. Я дорожу ей, а она — мной. Мы не лжём друг другу.       — Тогда вам повезло.       — Знаю. Я счастлив от этого каждый день. Айри… девочек надо устроить. Есть ли у тебя на примете кто подходящий?       На этот раз мать Антония молчала долго.       — Это зависит от того, что мы им хотим: тихой жизни или…       — Или.       Брат и сестра переглянулись, как люди, хорошо знающие и понимающие друг друга.       — Тогда нам придётся постараться. У нас есть лишь титул и гордость.       — Уже нет. Покойной тебе ночи.       — И тебе.       В своих покоях герцог Ричард удивлением узнал, что его жене постелили отдельно, даром, что он распорядился в письме так не делать.       — Эрэа Мирабелла приказали. Для приличия.       — Перед кем? Здесь нет чужих.       Слуга смутился.       — П-перед лицом Создателя.       — Ну, вот ещё. По замку гуляют сквозняки, покои моей жены — двумя этажами ниже. Её светлость хочет, чтобы её сын заболел и умер?       Накинув зимний плащ, герцог Ричард спустился к жене, которая, несмотря на стылый холод в опочивальне, сидела на окне в одной сорочке из тончайшего батиста.       — Здесь другое небо, — сказала герцогиня Адельхейда и спрыгнула с подоконника, потянувшись всем телом, — и звёзды другие.       — Здесь горы и сырой климат. Прости.       — Это твоя страна. Хорошо, что ты помнишь о нашем уговоре. Иди ко мне.       Герцога Ричарда не пришлось упрашивать дважды.       Вскоре в спальне стало ощутимо теплее от жара двух тел, льнущих друг к другу.       Герцог Ричард не мог похвастать ни большим опытом, ни славой первого любовника Талига, однако он честно старался доставить своей даме удовольствие. Адельхейда выгнулась под ним, и чуть придя в себя, звонко поцеловала в ухо.       — С тобой хорошо. Кажется, я опять всех перебудила.       — Куда хуже было бы, если бы моя госпожа молчала.       Поутру, едва занялась заря, перед молитвой эрэа Мирабелла вошла в покои уже одетой и причесанной невестки, скорбно поджала губы и попросила не шуметь по ночам.       — Женщине заповедовано терпеть.       — Зачем?       Герцогиня Адельхейда непонимающе посмотрела на свекровь.       — Таковы заповеди.       — Не припомню на этот счёт ни одной. Я нахожу эти слова глупыми и жестокими.       — Святым отцам виднее.       — Святые отцы не жили в браке и находили в своих скитах скорее утешение друг в друге, в своих руках и устах. Если жена все время терпит и молчит, откуда же мужу узнать, что он делает не так? И потом, разве не сказано в вашей Книге Ожидания: «Да не уклоняйтесь друг от друга?»       От гнева эрэа Мирабелла чуть не взвилась до престола Создателя.       — Не желаю слышать такие бесстыдные речи в своем доме!       — Это и мой дом теперь, мой муж и моя спальня. Ради вас я постараюсь шуметь поменьше.       Тогда эрэа Мирабелла попробовала зайти с другой стороны и опустила на постель ночную сорочку из выцветшего до серости полотна с прорезью между бедер.       — Примите подарок, невестка.       Герцогиня Адельхейда развернула подношение.       — Что это?       — Способ укрепления веры и умножения добродетели.       — Пусть верует кто-то другой. Мне она не нравится.       Остывшая было эрэа Мирабелла вновь закипела.       — Знатная женщина на ложе должна вести себя кротко и отрешённо, давая возможность мужу зачать дитя, а не стонать, как… падшая женщина!       — Лежать бревном? Для чего?       С этими словами герцогиня Адельхейда бросила сорочку в камин, и по комнате сразу поплыл невыносимый смрад. Эрэа Мирабелла сочла это объявлением войны.       — Выходит, мой сын женился на шлюхе?       — А вам завидно? — с ужасающей прямотой спросила герцогиня Адельхейда. — Вы ревнуете? Или вы боитесь за свою власть?       — Это вздор!       — Это правда. Я не обязана подчиняться вашим правилам. Хотите страдать и быть несчастной — будьте. Но без меня.       — Что вы себе позволяете, милочка?!       — Жить, как считаю нужным. И любить своего мужа всеми возможными способами.       Эрэа Мирабелла раздулась, как огромный игольчатый шар.       — Любите. Но помните, что жена должна уважать и чтить мужа, в этом её долг. А долг мужа — быть верным Великой Талигойе и её королю. Так всегда было: женщины Окделлов любят их, а они — Талигойю и своего короля. Никак иначе.       — Благодарю, но нам не нужен в постели третий.       С того дня в Надоре не стало покоя.       Эрэа Мирабелла рассказывала о неуважении к старшим, о безнравственности, о том, что сыну жена милее матери, о том, что она терпит обиды и унижения, и что, видимо, последние времена пришли, и что её совсем-совсем не уважают.       «Не уважишь ее, — говорила мать Антония в такие минуты, — как же!»       На очередное такое заламывание рук герцог Ричард велел принести герцогине ключи от вдовьего дома.       — Ричард?!       — Матушка вольна делать, что хочет на той земле, что отвёл ей закон.       — Это неблагодарность!       — Возможно. Я не люблю людей, которые хотят мной управлять. Оставьте в покое мою жену.       — Твоя жена плевать хотела на наши обычаи!       — Моя жена учит надорский диалект и носит клетку. Моя жена сможет обрить и остричь овцу. Она хочет знать, чем живёт наша земля, а вы за два с лишним десятка лет не прочли даже Вордлейка.       — Он вульгарен!       — Не думаю. Матушка, вы не поняли. И никто не понял. Любой крестьянин в Наборе должен знать, что его хозяин живёт теми же заботами, что и он, говорит и пишет с ним на одном языке, а главное, что для него Надор и его люди ближе Талига.       — Ричард, вы допрыгаетесь до виселицы!       — Возможно. Но я не согласен быть несчастным только потому, что вы этого хотите.       — О! Как вы заговорили, мой сын! Выходит, быть счастливым — значит распутничать и вести себя, как похотливая свинья?       — Как наш гербовый вепрь. Матушка, это моя спальня. Не суйте в неё свой нос.       Взбешённая до крайности, эреа Мирабелла сбежала в замковую часовню и на коленях принялась плакать и жаловаться святому Алану на то, что сын совсем от рук отбился.       — Неужели я не справилась? Неужели эта ведьма околдовала моего мальчика?!       Все до одной свечи в часовне с шипением погасли.       Настала тьма, двери захлопнулись.       Эрэа Мирабелла в ужасе лишилась чувств, а придя в себя, поняла, в чем отныне состоит смысл её жизни.       С новыми силами она принялась изводить невестку, но та вела себя так, словно свекрови не существует и лишь чуть щурила лазоревые глаза.       Эрэа Мирабелла не знала, на что ей оскорбляться больше: на то, что у сына за семь лет отросли свои ум и воля, или на то Ричард и эта…. отвратительная женщина выстроили свой мир, куда позвали Айрис (ужасный и испорченный ребенок) и младших дочерей, отца Маттео, подвижнически изучавшего всю жизнь диалекты Надора, дочерей и сыновей вассалов Повелителей Скал, а кроме них ещё и детей джентри, а её не просто не пригласили, ее оставили за порогом.       — Молодость — молодости, — говорила графиня Аурелия Ларак и, кряхтя, хваталась за больную спину, — пусть они будут молоды и счастливы.       — Пусть они будут, прежде всего, добродетельны. Счастье без добродетели безнравственно.       — Когда-то я и так думала, сестра. — Уклончиво согласилась графиня Аурелия. — Однако глядя на нашего Ричарда, я начинаю сомневаться в правильности своих суждений.       Сердце эрэа Мирабеллы оборвалось.       — И что же видит сестра?       В это время во дворе замка молодёжь как раз устроила катание на льду, а слуги со всей возможной быстротой перестилали в большой гербовой гостиной новые ковры.       От этого эрэа Мирабелла исходила ядом, но молчала и перебирала чётки. Внешне она казалась бесстрастной, но действительности же кипела, как котел, готовый взорваться.       Графиня Аурелия эту особенность родственницы знала, а потом осторожно подкинула дровишек в костер.       — Право, я не знаю, что и думать. Ни у кого не вызовет сомнений мужественность нашего Ричарда. Он отважен, как сын своего отца и своей земли, умелый наездник и хороший воин. Но взгляните на вашу невестку, сестра…       — Без этого никак?       — Это лишь фигура речи. Каковы отношения мужчины т женщины? Женщина принимает чувства и ищет покровительства более сильного, более сильный восхищается ею. Мужчина повергает в ужас, женщина — вызывает восторг и преклонение…       — Это дурная куртуазия, Аурелия. Брак — это сделка.       — Но у этой сделки есть условия, сестра. Мужчина — защитник, женщина — защищаемый сосуд. Но в этой паре… право слово, роли будто перепутаны местами. И это Ричард — кроткая и утонченная дама, способная, впрочем, порвать пасть льву, а эрэа Адельхейда — благородный рыцарь.       Точно в этот миг за окном герцогиня Адельхейда шутливо надела мужу на голову венок из роз, будто короновав его королевой любви и красоты, а тот насыпал ей в капюшон искристого снега.       — Рыцарь, — продолжила графиня Аурелия, — что явился в заколдованный замок за бедняжкой Эльзой, которую тиранила злая мачеха. Я… я понимаю, откуда это идёт. Дикон женился так внезапно, без выездов, без сватовства, на чужеземке, без вашего материнского благословения. Простите, сестра. Я несу чепуху и огорчила вас.       Слова графини Аурелии в сочетании с увиденной эрэа Мирабеллой картиной возымели свое действие. Мать герцога Ричарда окончательно уверилась, что ее невестка ведьма и дала себе слово вывести подлую тварь на чистую воду, тем более, что герцогиня Адельхейда околдовала не только мужа, но и всех вокруг.       Первыми эрэа Мирабеллы предали дочери.       И если Айрис мать всегда считала отрезанными ломтем и переносила на неё раздражение за любовь мужа к той навознице, то Эдит и Дейдре в отличие от негодной старшей сестры ей повиновались. Вышивали, что сказала мать, молились, как велела мать, одевались в то, что она для них выбрала, и думали то, что эрэа Мирабелла почитала правильным. Хорошенькие девочки-погодки слились до почти полной неразличимости.       После приезда этой отвратительной женщины они принялись заплетать в волосы яркие ленты и играть на старых клавикордах. Оказалось, что у Эдит глаза чуть зеленее, а у Дейдре волосы рыжее, что говорят они совершенно по-разному, а в головах у них не благочестие и добродетель, а молодые офицеры в чёрно-белых мундирах и балы!       Хуже того, неведомо как и неведомо откуда, тайком от бдительных родительских глаз, дочери эрэа Мирабеллы научились танцевать запрещённую джигу, вольту, рил и, что самое ужасное — алатскую мазурку, и теперь с радостью показывали невестки головокружительные фигуры. Та весело смеялась на своих ошибках и с удовольствием во время уроков ходила как за даму, благо герцогиня Адельхейда отличалась редкой грациозностью, так и за кавалера.       Смотреть на это не было мочи.       Эрэа Мирабелла требовала от отца Маттео, чтобы тот вразумил ее глупых детей словом пастыря, и тот даже обещал помочь, но на еженедельной проповеди заговорил не о порицании и разврате, а о важности доверия, взаимного уважения и бережности друг к другу, и о том, что танец Создатель даровал детям своим для понимания того, что они хотят друг от друга.       Негодование эрэа Мирабеллы не прошло бы и сквозь широкие Закатные Врата.       — Что вы только что несли? — гневно спросила она у доброго капеллана после службы.       — Сам не знаю, — в ужасе ответил отец Маттео, — мне вдруг вспомнились жалобы моих прихожанок на пренебрежение и неучтивость своих мужей, и я подумал, что даже такой грех и зло, как танцы, можно оборотить к вящей славе Божьей и благу детей человеческих.       — Придите в ум, отец Маттео! Из зла нельзя сотворить добра!       С неослабевающей бдительностью следила эрэа Мирабелла за невесткой и отметила немало странностей. Например, герцогиня Адельхейда любила поэзию и музыку, но почитать себе просила либо мужа, либо его сестер. Однажды эрэа Мирабелла подсунула ей свой молитвенник с лично выписанными псалмами с просьбой быть вторым голосом в каноне святому Алану, но герцогиня Адельхейда вежливо отказалась.       — Госпожа, простите, я не разбираю ваш почерк.       Всю жизнь эрэа Мирабелла писала разборчивым каллиграфическим почерком, и пренебрежительные слова невестки ещё больше обидели и оскорбили её.       Обращённые к ней мадригалы и сонеты герцогиня Адельхейда просила читать вслух. Казалось бы, ничего, пустая прихоть, но после праздника Зимнего Излома эрэа Мирабелла нашла в библиотеке стыдливо спрятанную среди летописей тоненькую детскую грамматику.       — Неужели Ричард женился на неграмотной? — в бессильной ярости спросила эрэа Мирабелла у древних стен замка. Те ответили гулким эхом.       В раздражении эрэа Мирабелла подошла к окну и чуть не прокляла сына, который во дворе под хохот и дразнилки о гусях-лебедях и медведях дрался со своей женой на шпагах, а та даже не пыталась изобразить, что испытывает отвращение к столь неженскому занятию. Наоборот, герцогиня Адельхейда превосходно владела шпагой, угадывала каждое движение противника, а на дурацкие подзуживания обещала сотворить ночью страшное и зажарить глупого кабанчика. Такт и уступчивость этой женщине были неведомы, она и не думала уступать мужу и щадить его хрупкое самолюбие.       Одно точное движение, и шпага вылетела из рук герцога Ричарда, а сам он лежал посреди двора.       — Ещё немного — и я бы тебя убила!       — Я бы умер счастливым.       — Не говори так, — герцогиня Адельхейда воткнула шпагу в сугроб и помогла лежащему на земле мужу подняться. — Не говори и не заставляй меня бежать быстрее коней Астрапа!       — Прости. Я неудачно пошутил.       В негодовании эрэа Мирабелла задернула шторы.       Утром прибыл королевский нарочный, приказавший герцогу Окделлу, его жене, сестрам и матери явиться в Олларию. Регент Рокэ Алва желал видеть своего бывшего оруженосца, а королева Катарина — посмотреть на молодую герцогиню.       Эрэа Мирабелла попыталась заставить невестку прочесть послание, но та вновь отвертелась.       — Не сейчас. У меня болит голова.       — Разве у молодых может болеть хоть что-то? Или это ваш новомодный недуг? Или вы, невестка, и этого почерка разобрать не можете?       — Матушка, довольно. Адельхейда сказала «нет».       Герцогиня Мирабелла отшвырнула вилку.       — Конечно, сказала, я не глухая. Ты всегда её защищаешь!       — Как и моя жена меня. Велите снять с себя и девочек мерки и пошлите в Олларию к мастеру Джулиану.       — Это совершенно лишние расходы. Наши платья хороши и угодны Создателю. Расточительство — это грех!       Герцог Ричард материнской бережливости не оценил.       — Вы можете носить что угодно, но я не допущу, чтобы моих сестер называли герцогинями побитого молью платья!       — Вы забываетесь, сын мой.       — Нет, матушка. Это вы хотите, чтобы девочки не вышли замуж и всю оставшуюся жизнь смиренно прислуживали вам, как старые девы!       — Вздор! Я знаю, кто внушил тебе такие мысли!       — Конечно, знаете. Ваше поведение. Дочери и сестры великого герцога не должны выглядеть, как приживалки и побирушки.       — Ричард!       Тщетно эрэа Мирабелла пыталась воззвать к совести, напомнить сыну о долге, о том, чем она пожертвовала как мать. Герцог Ричард упёрся, как скала.       — Разве мы вас заставляли?       — Н-нет. Но это был мой долг, а ваш долг…       — Возместить ваши страдания?       Эрэа Мирабелла не узнавала сына, который прежде слушался ее беспрекословно, в этом высоком и строгом человеке с жёстким лицом. Герцог Ричард держал себя так, что становилось понятно: он не потерпит сцен.       — Вы разговариваете со мной….       — Ровно так, как вы говорите со мной, эрэа. Конечно, я могу выполнить долг. Но ещё никому на свете не удалось добиться любви из-под палки. Отношения долга означают ровно то, что вы получите положенное вам по закону. Без излишек. Хлеб, вода, и кров — мой долг. Ваше чувство нужности — уже излишки.       — Ах вот оно что… я знаю, кто за этим стоит!       — Как всегда, ваше отражение в зеркале.       Не желая признавать себя побежденной, эрэа Мирабелла бросилась осыпать сына упреками:       — Вот такая плата за годы любви и преданности Дому Скал! Так разбить материнское сердце после того, что я для всех вас сделала!       Лицо герцога Ричарда сделалось страшным, как у Закатной Твари.       — Забили голову чепухой? Поломали волю? Матушка, насильники тоже говорят, что любят своих жертв.       Будь эрэа Мирабелла воспитана чуть хуже, она бы закричала и утратила всякую власть над собой.       Ее дочери и невестка на всю перепалку смотрели, как на агонию старой гадюки. Ни в ком эрэа Мирабелла не могла найти сочувствия.       — О. Конечно. Конечно. Что же… Я подчинюсь грубой силе. Но однажды, Ричард, вы пожалеете о своей чудовищной жестокости.       С грохотом эрэа Мирабелла встала с места. В своих покоях она долго не могла найти себе места, а затем вытащила из ларца яд, который шесть лет назад приказала дать лошади — подарку ненавистного кэналлийца.       Вытащила — и долго не могла решиться.       Одно дело — убить живую игрушку, и совсем иное — поднять руку на человека, сколь угодно неприятного ей и не повергающего в пыль всё самое дорогое.       Всю свою жизнь эрэа Мирабелла посвятила памяти увековечиванию человека, который её не любил, и которого она пересоздала после смерти заново. Любить такого герцога Эгмонта было легко, как и не думать о том, что он находил утешение в объятиях лесничихи Дженни, а потом и вовсе сбежал от законной жены на восстание и смерть.       Эрэа Мирабелла любила прошлое. В прошлом у неё был любящий, послушный, покорной ее воле и власти чистенький и розово-пряничный сын, куколка в старинных кружевах. Теперь же Ричард вдруг посмел вырасти, вообразить себя умнее и держаться, как ровня, а не как глупый мальчишка!       Во всем виновата эта женщина.       Эта женщина и герцог Алва.       Поговаривали, что Ворон услал из Олларии оруженосца не просто так. Эрэа Мирабелла полагала, что пресыщенному негодяю наскучила глупенькая игрушка, с которой он более не знал, что делать. Тогда она решила, что у сына будет, кроме сиротства, одним поводом для мести меньше.       Но сначала Айрис сбежала в монастырь, а затем и Ричард зажил так, словно месть, священное прошлое и обиды ничего для него не значили!       Даже хуже: эрэа Мирабелла чувствовала себя так, словно её рука, её нога обрела вдруг ум и волю и смела восстать против законной хозяйки!       Кто-то должен был за это заплатить.       Эрэа Мирабелла вновь взяла тяжёлый флакон синего стекла. Взяла… и отложила в сторону.       Утром она приказала снять мерки, а через шестнадцать дней Окделлы тронулись в дорогу.       Снятый в столице особняк эрэа Мирабелле скорее понравился, хотя и принадлежал он не дворянам, а разбогатевшим книгопродавцам.       Сын ходил на службу, ее дочери упражнялись каждый день с книгами на голове и длиннейшими шлейфами из штор: граф Лионель Савиньяк в первый же день нанёс визит и пообещал представить Эдит и Дейдре ко двору, и вообще вёл себя как мужчина, решивший остепениться. Даром, что ему было под сорок.       — У вас очаровательные сестры, Ричард. Отчего вы прятали их в такой глуши?       — Возможно оттого, что нас не приглашали ко двору.       — Скромность — прямое следствие достоинства, но пока соловей не запоёт, все будут судить его лишь по невзрачному оперению. Вы могли бы написать мне. Разве я не обещал вам помощь?       — Я был занят, эр Лионель.       — Я вас великодушно прощу за сестер. Но ни за что не прощу, если вы упрячете жену за восьмью замками! При дворе так мало красавиц!       Этот, с позволения сказать, Олень рогатый глядел и на сына эрэа Мирабеллы, и на её невестку так, словно хотел уложить в постель обоих. Возможно, сразу.       — Граф Савиньяк, — невестка отвесила безупречный и до тошноты грациозный поклон, — разве я не дриксенка и не враг вашей страны?       — Эрэа, враг Талига — Вернер фок Бермессер и вся толпа бездарей и прихлебателей из Адмиралтейства. Я сужу людей не по происхождению, а по поступкам. Ваш поступок говорит сам за себя. Матери и отцы Талига в долгу перед вами. Вы возвратили им живых сыновей. Это храбрый поступок. Но героям и храбрецам требуется покровительство скучных старых чиновников, иначе вас заклюют придворные галки и курицы.       Герцогиня Адельхейда предпочла промолчать, но после ухода графа Савиньяка долго и яростно отмывала руки.       Спустя месяц дам Окделл представили ко двору. Сестры герцога Ричарда по случаю своего запоздавшего дебюта облачились в розовые платья с белыми поясами. Цвет этот необычайно красиво оттенил их зеленоватые глаза густые медно-каштановые волосы, которые украшали белоснежные перья страуса.       Церемониймейстер четырежды стукнул жезлом по полу.       — Её светлость, герцогиня Дейдре Окделл. Её светлость, герцогиня Эдит Окддел.       Что до герцогини Адельхейды, то она надела снежно-белое платье и ожерелье из трехрядного, будто светящегося изнутри жемчуга. Волосы её украшал венок из живых цветов, о которых злопыхатели сказали, что герцогу Окделлу не хватило денег на бриллиантовую заколку или диадему.       — А, может, герцог побоялся, что так жена превзойдет его в росте!       — Экая сторожевая башня!       Злословие вскоре сменилось искренним восхищением: так эта женщина напоминала лебедя, покачивающегося на речных водах. Держалась она, как и прежде, легко и непринужденно, ровно, учтиво и не отдавая предпочтения никому. Наконец, её представили королеве Катарине и регенту герцогу Алве, который по такому случаю даже прекратил скучать.       — Не думал я, что мой оруженосец, — по своему обыкновению герцог Алва лениво тянул слова, особенно выделив в этот раз «мой», — женится… столь рано.       — Не думала я, — ответила эрэа Адельхейда, — что меньше чем за год сменю страну и встречу человека, которого назову своим супругом. Судьба порой совершает удивительные превращения.       — Мы так рады, — нежно и привычно прожурчал голос королевы Катарины, — что Ричард любим и счастлив. Это большая редкость!       — Как доброта, искренность и любовь, — ответила герцогиня Адельхейда, — все по-настоящему важное и ценное в нашем мире. Вот уж редкая жемчужина.       По рядам придворных побежал не то волна, не то тень удивления.       Слова герцогини Адельхейды не произвели бы впечатления столь выдающего, если бы она и её величество не стояли друг против друга в островке света.       И рядом с царственно спокойной герцогиней Адельхейдой, рядом с живыми цветами, украшавшими её волосы, королева Катарина казалась не то вечной девочкой в тяжёлых и так не шедших ей парадных одеждах, не то куклой на представлении. Герцогиня Адельхейда царила легко и непринужденно, королева Катарина будто тяготилась и своим саном, и этими блестящими кавалерами и дамами, что надоели ей до смерти.       Оттого-то и казались слова герцогини Адельхейды верхом дерзости.       — Эрэа очень прямодушна. Редкое качество при дворе!       — Обычное для Окделлов, ваше величество. Я знаю, о чём говорю, ведь Ричард год жил под моей крышей. Я знаю вашего супруга, эрэа, до самого дна, как только может знать человек.       Герцогиня Адельхейда предпочла сделать вид, что не понимает намеков.       Она спиной чувствовала, как напрягся её муж, говоривший с графом Савиньяком.       — Монсеньор делает поспешные выводы. Вы не знаете меня. А ведь я всегда и со всеми одна и та же.       Выполнив светские повинности, герцогиня Адельхейда поспешила найти мужа. Герцог Ричард одеревенел, раскланивался со всеми механистически и отвечал невпопад. Из дворца он уехал в тот самый миг, когда позвонили приличия, поручив сестер кузену.       — Что с тобой? — обеспокоенно спросила герцогиня Адельхейда уже в карете.       Герцог Ричард рванул воротник своего новенького полковничьего мундира.       — Ненавижу! — сказал он тихим и страшным голосом. Его трясло, на высоком лбу выступил холодный пот.       — Кого из них?       — Обоих.       Большего герцогиня Адельхейда добиться от мужа не смогла, зато не вовремя вспомнила, что в день, когда она набралась храбрости и, наконец, поцеловала человека, с которым они за сутки до этого уходили от страшной погони, герцог Ричард сначала окаменел под её руками, будто не мог поверить в происходящее, а затем подался ей навстречу и позволил себя вести.       — За что, позволь узнать?       — За враньё. За враньё и привычку играть живыми людьми.       — О, Ричард!       Герцогиня Адельхейда более ни о чем не спрашивала. Когда её пригласили ко двору, она вручила королеве Катарине дивный подарок: живого горностая.       — Это изумительный охотник на крыс и верный друг, ваше величество, мы ведь все так нуждаемся в бескорыстной дружбе и заботе!       К концу дня герцогиню Адельхейду трясло от гнева.       — Ну, вот что, — сказал герцог Ричард, пришедший перед сном расчёсывать волосы супруги, — не бери в голову. Я не дева в беде.       После этих слов герцог Ричард получил гребнем с журавлями по лбу.       — Ты, разумеется, отличаешься от девы по всем статьям! Но не смей запрещать мне переживать за тебя и за то, что тебе пришлось по милости этих людей вынести!       — Можно подумать, ты вынесла меньше!       И вновь герцога Ричарда стукнули по лбу.       — Давай не будем меряться тем, кто более несчастен. Забудь о них, забудь об этих злых кошках. Я с тобой. А они… какие скучные и несчастные люди. Не любят никого, кроме своей власти.       Вскоре в большом свете заговорили, что герцогиня Адельхейда очень глупа, ибо любит своего мужа, надменна, ибо не желает принимать ухаживания достойных и высокопоставленных кавалеров, а также жестока и бессердечна и, видимо, дриксенская шпионка. О последнем зашептались, когда кэналлиец из свиты герцога Алва подсунул герцогине Адельхейде неприличную песенку о достоинствах кесарины Гудрун.       — Не понимаю, что здесь написано, — сказала герцогиня Адельхейда и на просьбу графа Савиньяка запела песенку рыбаков Дриксен о старом ощипанном вороне, который ни с кем не смог поладить, умер под мостом и угодил в суп трёх пьяньчужек.       — Ваша матушка, граф, — сказал герцог Алва все тем же светски-ленивым голосом, — очень любит подобные нравоучительные притчи.       — Господин регент хорошо знает вкусы эрэа Арлетты. Хорошо, но не до конца. Во избежание политической бестактности моя уважаемая матушка, конечно же, заменит ворона на кота, орла или павлина.       — Тактичность — не свойство моралистов.       — Создатель упаси! Она — оружие дипломатов.       Герцог Алва лениво улыбнулся.       На следующий день герцог Ричард и герцогиня Адельхейда получили приглашение явиться на праздник у урготского посланника, слывшего знатоком родословных знати Золотых Земель.       Эрэа Мирабелла сопровождала сына и невестку, и жестоко страдала от необходимости общения с грубыми торгашами.       — Из каких вы Вайсшванов, эрэа? Изенгардских или вермиллионских?       — Из нойшвайштанских.       — Никогда не слыхал о таких. Должно быть, младшая ветвь!       На празднике у посланника объявили, что принцесса Елена согласилась составить жизнь и счастье герцога Алвы. Сам герцог не выглядел особенно счастливым, но предложил бывшему оруженосцу забыть старые обиды и заехать к нему, полюбоваться на сюжеты о гальтарской история и выпить доброго вина.       — Вы в своей Торке хорошего кэналийского, считай, не пили.       Герцог Ричард наконец отмер.       — Я вообще не пью, герцог Алва.       — Здоровье, или на вас так влияет супруга?       — Ни то, ни другое. Пьянство не красит дам. — При этих словах брови герцога Алвы поползли на лоб. — Кавалеров, впрочем, тоже.       Вечер у посланника шел своим чередом, пока во второй половине, когда подали пунш с фруктами, не вышла сама принцесса Елена в черно-золотом одеянии гальтарской жрицы. Поклонившись публике, она сказала, что хочет представить свое новое сочинение о жителях небывалой страны в Бирюзовых Землях.       — Случилось так, что жена владыки тех мест занемогла. К постели умирающей созвали мудрецов, и долго говорили они о том, что же может исцелить их королеву. Наконец, один из жрецов после того, как вдохнул лавровый дым, увидел, что исцеление лежит в далёкой и дикой стране на севере, в болотах, в сердце дивного голубого цветка кувшинки. Тогда три дочери королевы взяли свои лебяжьи оперенья и полетели на север. Старшая из принцесс сбросила одеяния и отправилась искать тот самый цветок, и почти его нашла, но… кувшинка скрылась в трясине, а две её младшие сестры растерзали над болотом дивное оперенья. Одна из них хотела получить больше власти, а вторая была влюблена в ее жениха. Дома они солгали, что сестру застрелил охотник. В действительности же над несчастной принцессой надругался старый болотный пень!       В сказке этой смешалась ложь, правда, запретная любовь и превращения. Эрэа Мирабелла нашла бы эту историю очень скучной и дурно сшитой, но вдруг увидела, как красивое лицо ее невестки пошло пятнами. Тогда эреа Мирабелла сразу же нашла в этакой нелепости красоту и ясность, и отказалась уезжать с праздника, не дослушав окончание истории, которое вышло на редкость моральным и нравоучительным.       — Невестка, — с ложным участием спросила эрэа Мирабелла, — вам нехорошо.       Герцогиня Адельхейда и впрямь выглядела не слишком хорошо.       — Мне душно, госпожа. Здесь слишком топят.       Едва принцесса Елена закончила, как удушливая краснота пропала с лица герцогини Адельхейды. Она искренне поздравила принцессу Елену и от всего сердца пожелала ей счастья, а на намеки герцога разной степени пристойности герцогиня Адельхейда по своему обыкновению не обратила никакого внимания.       Намеки каждым днём делались все невыносимее.       Какой-то неназванный писака написал оду в честь защитников Хексберг, всю сплошь состоящую из двусмысленных намеков, трескучих высоких фраз и сомнительных восхвалений герцога Окделла.       Это и стало последней каплей. Герцог Окделл вспомнил, что много лет назад вызвал своего эра на дуэль, и настало время исполнить это обещание.       Герцог Алва поднял было своего бывшего оруженосца на смех, и сказал, что так и быть, согласится только после трёх месяцев уроков владения шпагой, потому что один ленивый вепрь всё позабыл.       Не снизойдя до пустых споров, герцог Окделл выхватил свое оружие. Своего бывшего эра он, конечно, не победил, но немало неприятных минут доставил.       За минувшие шесть лет Ричард Окделл превратился в страшного и умелого противника, очень не любящего все возможные игры.       Бой закончился ничьей.       — А вы выросли, юноша.       — Мне было куда расти. Герцог Алва, оставьте в покое мою супругу и меня.       — Не понимаю, о чем вы, Ричард. Должно быть, вы по своему обыкновению что-то не так поняли или услышали. Или додумали за меня.       — Я давно не думаю за других. Ваши поступки исчерпывающе говорят за вас. Сделайте одолжение, герцог Алва: никогда не пишите в мою честь стихов.       — Они настолько плохи?! — спросил герцог Алва крайне задето.       — Они полны пустословия. Не говорите о том, чего не переживали.       — Так преподайте мне несколько уроков хорошей поэзии и владения языком. Помнится, в юности вы в них блистали.       — Я боюсь, что мой ученик бездарен.       На том разговор и кончился. Герцог Ричард ушел, не оборачиваясь. Перед глазами его стояла та самая проклятая сцена на столе и болото близ Эйнрехта.       Через две недели Окделлов пригласили на последнюю в этом году зимнюю охоту.       На той охоте герцогиня Эдит была весьма благосклонна к графу Литенкетте, который, как и она, очень любил больших собак. Герцогиня Дейдре нашла, что молодой дипломат Валентин Придд очень мил в своем молчании.       Эрэа Мирабелла чувствовала себя старый молью, чей срок жизни почти вышел. Сверстницы и сверстники её порядком раздражали, да что там, вдовствующая графиня Савиньяк вызывала у эрэа Мирабеллы одно желание: преподнести старой даме того самого яда из ярко-синего флакона.       Раздражал эрэа Мирабеллу и сын, так и не убивший предателя и погубителя собственного отца! Ворон до сих пор ходил живой, и тем оскорблял лик Создателя. Что и говорить, эрэа Мирабелла была в настроении столь омерзительно плохом, что бедная жертва, святая страдалица за Великую Талигойю королева Катарина казалась ей средней бездарности актрисулькой, засидевшейся на роли голубых, как небо юга, героинь, когда пора было бы вспомнить честь и перейти на роли хитроумных вдовушек.       Подавив неподобающие мысли, эрэа Мирабелла направила коня подальше от невестки. Последние несколько дней та выглядела подавленной, должно быть, поругалась с Ричардом. Может, сын не настолько безнадёжен.       Да, точно, поругались, иначе бы невестка надела охотничье платье в цветах Повелителей Скал, а не этот ярко-голубой ужас с золотым кантом. Пусть, голубушка, останется в одиночестве.       Распорядитель охоты затрубил в рог, всадники выстроились в почти боевой порядок. Ловчие спустили звонко дающих псов.       Что охота идёт не так, эрэа Мирабелла поняла лишь к исходу второго часа, когда она оказалась рядом с герцогом Алвой и королевой. За все это время ни один паршивый волк не выскочил на кавалькаду.       Герцог Алва учтиво-издевательски поприветствовал её.       — Ваш сын делает некоторые успехи во владении шпагой и уже превзошёл своего отца.       — Надеюсь, — чинно ответила эрэа Мирабелла, — что однажды эр Эгмонт порадуется мастерству своего сына. У Ричарда был очень хороший учитель.       Из осторожности она не стала говорить, что Ричарду надлежит завершить работу отца. Эрэа Мирабелла знала немного, но догадывалась, что её сын и негодная дочь вообразили себя политиками. Она решила не мешать им на этом пути, рассудив, что если эти двое не сломают шеи, так набьют шишек, поумнеют, выбросят из головы чушь и примутся служить долгу и Великой Талигойе.       — Эрэа Мирабелла признает мои заслуги?       — Эрэа признает заслуги всех людей, учивших её сына. Она благодарна и признательна всем им.       Герцог Алва милостиво кивнул, но слишком крепко, будто в отвращении сжал руку. Королева Катарина погладила по стройной шее свою белую полумориску.       — Словами не передать, что я чувствую, когда вижу при дворе Ричарда и вас. Мне стоило боль… А-а-а-а-а!       Утратив самообладание и достоинство королевы, Катарина Ариго испуганно кричала.       На эрэа Мирабеллу и ее спутников неслась неумолимая стая снежных волков с красными глазами.       Как же они выли!       Тут и там слышался треск деревьев, ломающегося льда и костей, а над всем этим летел радостный и полный азарта женский голос:       — Ату, её, ату, выдру сушёную!       Спастись, спрятаться было нельзя.       На шею эрэа Мирабеллы прыгнула похожая на скелет волчица. Всё, что женщина успела сделать — чуть отвернуть лицо и закрыть глаза, чтобы не видеть оскаленной пасти с капающей слюной.       И грянул выстрел.       Три выстрела.       Стреляли Ричард, его жена и граф Савиньяк.       Снежная стая рассыпалась клоками.       — Что это было? — только и смогла спросить эрэа Мирабелла.       — Не знаю, — ответила её невестка и сдула дымок со своего пистолета, — но в наших краях считают, что снежные волки хорошо чуют власти и нечисть.       Эрэа Мирабелла проморгалась и заметила, что у тени невестки вместо рук сильные лебединые крылья.       В этот миг она поняла всё.       Леденея от ужаса, эрэа Мирабелла пыталась вместить в своем уме то, что её сын, её послушный покорный мальчик, розовая куколка в кружевах, её частица, её рука, женился на страшном порождении иного мира.       Женился и принадлежал этому отродью навечно.       Пыталась — и не могла. Разум эрэа Мирабеллы выжгло слепящим светом. Она хохотала, как безумная, и не понимала, что хохочет и царапает себе лицо.       Лучше бы Ричард спал с Вороном, это, по крайней мере, она могла бы пережить.       Вечером после охоты Ричард выслушал слова лекаря, о том, что у его матери помутился рассудок, и пошел в их с женой спальню.       По своей любимой привычке Адельхейда сидела на подоконнике и любовалась морозными узорами.       — Не замёрзнешь?       — Я не мёрзну, ты же знаешь. Я, — Адельхейда повернула к нему заплаканное и решительное лицо, — скоро покину тебя.       — Разве я подвёл тебя? — спросил Ричард и без сил опустился на кровать.       Он знал, что счастье его не будет долгим, но не представлял, что до такой степени.       — Нет. Не ты. Твоя мать узнала меня…       — Она ничего не вспомнит!       — Неважно! Кроме неё, есть урготская принцесса! Она истинный поэт, хоть и пишет плохо, а в голове у неё полная чушь!       И Адельхейда заплакала ещё сильнее.       — Я так не хочу тебя оставлять!       — Так не оставляй. Меня твои перья и родня не смущают.       Она не дала ему договорить, а накинулась с горькими и нежными поцелуями, такими же, как в тот самый день, когда его и семерых пленных талигойцев дриксы повели в заболоченное урочище на расстрел.       Будь Ричард трагическим высоким героем, он бы погиб в тот же день.       Но он был Окделлом и Повелителем Скал.       Ричард по обычаю собственного отца поднял мятеж и прикончил собственных убийц лопатой, но прежде отдал свой плащ перепуганной девчонке, одетой в одну лишь нательную сорочку. Девчонка бежала с болот, ничего не соображала от холода, но зато сразу поняла, что к чему.       Ей не понравилось, что закованных в кандалы людей привели к зеву разрытой ямы с желтым песком. Тогда она напустила на расстрельную команду снежных волков, а после делила с Ричардом и остальными тяготы дороги и побега, когда за пленными талигойцами погнались лучшие ищейки Дриксен.       Сначала Ричард решил, что перед ним безумная и немая.       К концу первого дня Адельхейда представилась и начала шутить. На четвертую ночь к их костру пришли выходцы — их убитые палачи. Остальные спали мертвым сном, но Ричард, потомок Лита — Судьи Мертвых — не спал. Ему и Адельхейде пришлось успокаивать выходцев и читать четверной заговор. К середине ночи Ричард устал, как собака, но когда его вдруг поцеловали от души, чуть не растекся сиропом.       Даром, что этот поцелуй живо напомнил ему ту безобразну       сцену на столе, но теперь все было не так.       — Госпожа здорова?!       — Вполне. Ты красивый и мне нравишься. Или у тебя есть невеста?       — Нет. Госпожа, некрасиво и не подобает пользоваться чужой беспомощностью!       Адельхейда посмотрела на него с недоумением.       — Разве ты беспомощный? Ты ведь мог меня оттолкнуть и сказать «нет». Наверное, я тебя не понимаю.       — Проклятье, я мужчина!       Ричард вдруг почувствовал себя до ужаса уязвимым и живым, чего с ним с самого отъезда из Олларии не случалось. Он думал, что его душа и сердце обросли броней равнодушия и стойки.       А потом пришла вот эта, и треснул лёд.       Адельхейда его не понимала.       — И что? Мне ведь показалось, или тебе в самом деле нравится идти за тем, кто сильнее и доверяться ему? Так почему ты стесняешься своих желаний? Разве в них есть что-то плохое?       Ричард взвыл. Его спутники дрыхли без задних и передних ног.       Потом, конечно, у них с Адельхейдой всё получилось.       Она рассказала и болезни своей матери за морем, и о том, что зря доверилась властолюбивой младшей сестре, и о том, что много тысяч лет назад её предки сбежали из Золотых Земель на другой конец мира, спасаясь от завоевания Абвениев, не щадивших никого. Тех, кто не успел бежать, превратили в Закатных Тварей и бросили в Лабиринт.       — Так я потомок убийц!       — Нет. Ведь ты сам не убийца! Нельзя отвечать за чужие дела!       …О счастье полета говорила она, о том, что болотные топи чуть не свели её с ума, что не нашла никакого цветка исцеления.       Ричард предложил ей выйти за него замуж. Не ради власти над прекрасным телом, а чтобы защитить от человеческой жестокости существо столь честное и доверчивое.       Аделехейда согласилась, а затем сделала так, что её всюду принимали за свою и не задавали ненужных вопросов.       Ричард твердо знал, что однажды она улетит.       И он отвечал на её горькие и нежные поцелуи, и старался успокоить. Наконец Адельхейда смогла сесть.       — Я не хочу покидать тебя! Но я не могу бросить мать свою на произвол судьбы, не могу позволить сестрам растащить нашу несчастную страну!       — Тогда делай, что должно.       Адельхейда высоко подняла голову и схватила Ричарда за руку.       — Да. Ты понимаешь. Ты… ты станешь ждать меня? Не так. Ты дождешься меня, моего возвращения?       Теперь Адельхейда спрашивала с надеждой и страхом.       Что же мог ответить ей Ричард?       — Да.       — А если… Если тебе понадобится стоптать восемь пар ваших башмаков, съесть восемь железных хлебов и стереть восемь железных посохов? Ты все равно будешь ждать?       — Нет. Я пойду за тобой. Как — мое дело.       Адельхейда просияла.       — А если… если сестра моя нашлет чары на меня, я забуду тебя и твой Надор? Что ты тогда сделаешь?       — Поцелую тебя, как ты любишь, ты и вспомнишь.       — Не хвастайся. Точно будешь ждать, и пойдешь, и поцелуешь? И не сбежишь от моей родни?       Ричард вздрогнул, но не отступил.       — Нет, конечно, я же выбрал тебя.       Адельхейда уронила его в подушки и твердо собралась взять всё, что могла.       — Много ли у нас времени?       Его жена опустила голову и прикрыла глаза.       — До лета. — Она положила руку себе на грудь. — Цветок должен пустить корни и расцвести. Это не кувшинка, милый. Это старое и древнее колдовство. Это моя любовь к тебе.       Больше они не говорили.       Ричард знал, что его жена вскоре улетит, а он будет ждать и сделает все, что должно.       Она твердо знала, что он её дождется.