Любовь к литературе
...На кладбище несли книги. Шли по двое, по трое, по одному. Но неизменно у каждого в руках был зажат томик – новый ли, потрёпанный ли, зачитанный ли до дыр – важно ли?..***
Конец октября в Прибалтике – почти зима. Одинокое время. Или время одиноких. Ещё золотятся и рдеют последние листья в кронах помнящих Петра Первого клёнов, однако ветер с моря уже отчаянно пронзителен и колюч; вдоволь покачавшись на бесстыдно обнажившихся ветвях, он ловко и уверенно, точно опытный карманник, вспарывает невидимым лезвием слои тёплой одежды, пóходя поднимает вóлны мурашек, с садистским удовольствием добирается до костей в надежде пощекотать прохожим внутренности и нервы и шутки ради рисует причудливые узоры на их лицах, раскинув по покрасневшим щекам малиновые сеточки сосудов, доселе невидимых, замаскированных летом, веснушками, загаром... Время перехода – когда осень сменяется зимой – всегда внезапно, неочевидно и неуловимо. Каждый год ты обещаешь себе: "Ничего... на этот раз не успел, но в следующий!.. В следующий раз я обязательно буду внимательней! Я не дам высокому, ясному и голубому, словно редкий лесной первоцвет, небу меня обмануть! Не позволю мелкому серому песку, ещё хранящему отголоски августовского тепла, меня облапошить, не упущу из виду жёлтый лист, нагло слетевший на крыло Русалке! В следующий раз неспешное дыхание межсезонья я различу, уж будьте покойны. Я стану без устали вслушиваться в мерно плещущие о камни волны, и они загодя принесут мне весть о зарождающихся штормах предзимья. Вот увидите! Я ни за что не прогляжу таинственный миг, когда небо окончательно потемнеет; не приму щепоть ледяного дождя за несвоевременную шутку, за обманку. В следующий раз я буду готов, и зима не застигнет меня врасплох". В следующий раз... Кутаясь в тёплый плед, подбрасывая в печку ещё одно полено или горсть собранных месяцем ранее в Кадриорге каштанов (они замечательно трещат и презабавно плюются искрами, коли хорошо просохнут), ты всматриваешься в темноту за окном и не веришь: неужели только семь вечера? А снаружи зябко, промозгло, моросит, барабанит по металлической крыше... и совершеннейшая, беспросветная ночь. И ты наконец признаёшься себе: да, вот и зима наступила. Не поймал ты её за хвост. Дальше – только снег и лёд. Здешняя зима явно в родстве с призраком – чёрным, как сама сажа, котом-трубочистом, гордо шествующим по крышам Старого города. Последние дни осени незаметно утекли сквозь пальцы, или это вездесущая отныне зима слизала их шершавым языком. ...Тот миг перехода увидела Мышка. Увидела почти отчётливо, словно собственное отражение в мутноватом зеркальце при свете тусклой лампочки под пыльным стареньким абажуром, что ещё до её рождения бабушка повесила в прихожей. Никак руки не доходили абажурчик протереть, а теперь уж... Теперь уж всё. Мышка могла бы рассказать, как звучит смена времён года. Как зима, будто намекая, что она здесь надолго, возможно – навсегда, сдувает резким порывом ветра последнее напоминание об октябре и ненавязчиво, почти ласково, едва ли не заискивающе-просительно проходится тощей тёмной веткой по рассохшейся раме снаружи, поскрёбывается в окно: "Впусти меня! Впусти меня, и я стану тебе верной подругой! Тебе больше никогда не будет грустно! Отныне ты не будешь одна! Я всегда тебя выслушаю, приголублю, приласкаю! Ты будешь для меня самой красивой, самой умной, самой-самой! Только впусти меня! Или сама выходи ко мне. Открой окошко, моя хорошая. Открой – и мы больше никогда не расстанемся! Мы всегда будем вместе! Я люблю тебя!". Мышка могла бы рассказать, каков он – миг перехода из позднеосенних сумерек в зимнюю ночь. Она могла бы описать, как холоден металл ручки, как шершавится старое дерево под ладонью, как скользят босые ступни по забрызганному ледяной влагой подоконнику. Ей стало ведомо, что смена времён года... нет, более того – смена полюсов, прыжок из бытия в небытие равняется резкому, короткому вздоху. Но Мышка ничего не рассказала и уже не расскажет. Широко раскинув руки, она упала в объятия подступающей к городу зимы... и отныне слышала лишь шёпот ноябрьского дождя.***
Маша Кокарева, ученица десятого "А", отличница и зампредседателя школьного самоуправления, сегодня дежурила в столовой. Как и все, Маша если не любила дежурства, то ничего против них не имела: вполне легитимная возможность прогулять ненавистную матешку, а заодно химию и сдвоенную физру. Снимали на дежурство после второго урока, вернуться надо было после шестого, а там фигня одна – биология, классный час с Игорь-Михалычем... и да здравствуют выходные! – Слышь, Машк! – позвал её Гарик из десятого "Б", на пáру с которым они нынче трудились на благо всеобщего пропитания. – Вам Мышь контрошки по литре раздала обратно? – Полина Евгеньевна болеет, – ответила Маша сдержанно. – Сам знаешь, со вторника русского и литературы не было. – Ну так раздала или нет? – не желал отступать Гарик. – Дашь хоть позырить, а? Одним глазком! Ну, чё те стóит?! – Не раздала. Раздражённо тряхнув волосами, Маша резко отвернулась: как же он зае... достал! Халявщик долбаный! "Бэшки" вечно на расслабоне: все тесты и контрольные сперва обычно на "ашек" валятся, вот Гарик и повадился... Да что там Гарик! Все остальные не лучше! И как учителя не замечают?! Только знай себе нахваливают: "Б"-класс то, "Б"-класс это!.. От такой несправедливости Машу иногда так и подмывало пойти пожаловаться кому-нибудь. Да хоть классному! Но стукачкой в то же время быть не хотелось... Маша покосилась на часы на другом конце столовой. – Тарелки неси давай. Звонок через двадцать минут! – бросила она Гарику через плечо. – А чё там хоть было? Чё?! – с шумом водрузив огроменную стопку глубоких тарелок на ближайший к двери стол, Гарик подобострастно заглянул Маше в глаза. – Ну Ма-а-аш, ну Ма-ашуль... – заныл он, пытаясь скорчить умильную гримаску. Однако Машу Кокареву щенячьим взглядом голубых глаз было не пронять, пусть по Гарику – признанному красавцу – и сохли все девчонки параллели. Почти все. – Пшёл на фиг, нискажу, – процедила она и, сверяясь со списком, принялась расставлять тарелки: так, четвёртый "А" – шесть человек, ага... так... сюда – ещё шестеро, сюда – пятеро. – Машк, а ты знаешь, что ты жутко симпатичная? – решил зайти с другого бока Гарик. – Знаю, а дальше чё? – Маша развела освободившимися руками. – Тарелки давай ещё неси. И ты стулья вообще двигать собираешься? Я не подписывалась тут одна вкалывать! – Не будь стервой, Кокарева, и люди к тебе потянутся!.. – мудрую мысль Гарик изрёк с явной обидой и уныло поплёлся в сторону кухни. В окне раздачи появилась раскрасневшаяся повариха. – Эй, ребятоньки, хорош филонить! Суп, хлеб, яблоки из расчёта одно на человека! Давайте бегом! Марш! Гарик со вздохом взял первую кастрюлю и поволок к зарезервированному за четвероклашками столу. Подхватив необъятный поднос с хлебом, за ним двинулась Маша. – Вот знаешь, Машк, почему у тебя парня нет?.. – пробурчал Гарик, как будто ненароком задев напарницу плечом. — Потому что я лесбиянка? Очевидно же! – с таким видом, будто только что сообщила недалёкому Гарику прописную истину, Маша снисходительно ему улыбнулась и ринулась обратно к окну, за которым закипал не только суп, но и нетерпеливая повариха. – Ну и шуточки у тебя... – буркнул Гарик. Маше он, естественно, не поверил. Чего эта Кокарева выделывается? Принципиальная, блин! Она не согласится, так все остальные девки из "А"-класса в очередь выстроятся, чтоб ему литру дать скатать! Цену себе набивает, небось!.. Нужна она кому больно, ботанка!***
Урок биологии оказался сорван. И в том была вовсе не винá любимых Машиных одноклассничков. И даже не "бэшки", известные своей изобретательностью, фигню какую отчудили. Не успела Фрида Игнатьевна отметить отсутствующих, как в дверь постучали. В класс просунулась лысая голова завуча. – Фриганатьевна! – позвал он громким шёпотом, по-театральному. Девочки за передними партами прыснули. Маша скосила глаза на завуча и вернулась к чтению, делая вид, что поглощена приключениями жителей микромира, хотя (на самом деле) между страниц учебника у неё было припрятано тайком распечатанное на мамином струйном принтере "De Profundis" Оскара Уайльда. – Фриганатьевна! – повторил завуч, бешено вращая глазами. – На минуточку!.. Извините, что прерываю урок... – Ничего-ничего, – учительница биологии без лишней спешки встала из-за стола и засеменила на зов начальника. На пороге она оглянулась: – Так, десятый "А", быстро открыли все тридцать пятый параграф и повторяем! Про себя! Я буду в коридоре, если услышу хоть звук (не забывайте: слух у меня музыкальный!) – пишем проверочную. Оценки – в журнал! Сочтя педагогический долг исполненным, Фрида Игнатьевна скрылась за дверью. Вернулась она спустя несколько минут – встревоженная, бледная, ошеломлённая, точно живая иллюстрация к фразеологизму "на ней лица нет". – Десятый "А"! Кхм... – Фрида Игнатьевна откашлялась и зачем-то одёрнула лацканы пиджака. Её руки мелко подрагивали. – Кхм... Мы сейчас с вами собираем вещи, тихо (повторяю: ти-хо!) переворачиваем стулья и молча (вы меня слышите? Мол-ча!), построившись парами, идём в актовый зал, где директор... На этих словах голос Фриду Игнатьевну подвёл. Она совершенно не по-учительски присела на краешек стола, опустила голову и медленно сняла очки в яркой пластиковой оправе. Зажмурившись, она натужно перевела дыхание, сдавленно всхлипнула и потёрла переносицу. – Фрида Игнатьевна! Что случилось? – встрепенулись девочки за первой партой. Остальные десятиклассники изумлённо наблюдали за биологичкой. – Директор... – Фрида Игнатьевна шмыгнула носом, – сейчас сделает важное объявление. Давайте, давайте... собирайтесь. Нервно дёрнув плечом, она резко отвернулась, ссутулилась, как будто сразу став ниже ростом. – Машенька, ты сегодня... я так понимаю, дежурная... – всё ещё не поворачивая головы, выговорила учительница, точно преодолевая препятствие – ком в горле. – Да, – Маша Кокарева уже успела запихать книжки-тетрадки в рюкзак и застыла с тяжёлым стулом наперевес. – Журнал в учительскую... – Фрида Игнатьевна махнула рукой на стол, – отнеси, пожалуйста. – Конечно, – поправив на плече узкую лямку рюкзака, Маша взяла журнал и, не дожидаясь иных указаний, поспешила прочь. Стул она за собой, естественно, машинально перевернула.***
У приоткрытой двери в учительскую Маша Кокарева остановилась, прислушиваясь: – Надо же... какой кошмар... – Поверить не могу... – И действительно: с собой покончила? – Нет слов... тридцать два года, ей бы ещё жить и жить... – Почему сразу не сообщили? – Поля жила совсем одна: ни родственников, ни мужа, ни друзей... пока разобрались – вот только сегодня до директора дошли... – Но её ж чуть не всю неделю не было?! И неужели никто, никто из коллектива не позвонил, не зашёл? – Она больничный взяла. Во вторник ещё... – Господи ты боже мой, какой ужас... Как же мы проглядели-то?.. – Меня больше интересует: почему?! Прислонившись виском к косяку, прижимая к груди классный журнал, Маша тупо глядела перед собой. Она прекрасно слышала разговор учителей, но смысл сказанных ими слов от неё как будто ускользал. Внезапно кто-то окликнул её: – Кокарева? Маша! Что ты тут делаешь? Всем сказано быть в актовом зале! – Извините... – выдавила Маша, встречаясь взглядом с классным руководителем. – У меня это... журнал... Игорь Михайлович выглядел крайне взволнованным. Таким его Маша видела лишь однажды – в прошлом году, когда один умник из "бэшек" решил прикола ради осчастливить полицию условно-анонимным звонком о заложенной в школе бомбе. – Иди быстренько, я сам на место поставлю. Игорь Михайлович едва ли не силой высвободил несчастный журнал из одеревеневших пальцев своей ученицы.***
Маша Кокарева плохо помнила, о чём вещал директор. Всё, что произошло после того как Фрида Игнатьевна велела десятому "А" идти в актовый зал, слилось в её сознании в какую-то сумасшедшую нарезку кадров – эдакое немое кино, то замедляющееся, то внезапно – до головокружения и дурноты – ускоряющееся. Маша не вслушивалась в наскоро слепленную траурную речь. Перед её мысленным взором, напрочь блокируя все остальные органы чувств, застыла Полина Евгеньевна – как на фотографии: в клетчатой юбке до колена и в серой водолазке, слишком бледная на фоне тёмно-зелёной доски, неживая. Такой Маша Кокарева видела словесницу в понедельник. Это был восьмой урок... и, как теперь стало очевидно, последний урок в жизни Полины Евгеньевны. За тягу ли к серому цвету, за небольшой ли рост, за тоненький ли голосок... или за общую какую-то невыразимую невзрачность, незаметность, безликость и даже беззащитность школьники испокон веков звали её Мышкой. Полина Евгеньевна, бесспорно, об этом знала. Обижалась ли она? Об этом до сих пор никто не задумывался. Маша задавалась вопросом: а задумается ли кто теперь? Русский и литературу Мышка вела у них с пятого класса; за эти годы много чего успело случиться... И кнопки ей ребята на стул подкладывали, и клеем дверцы ящиков стола заливали, и мел прятали. И уроки срывали, всякое бывало... Но Мышка никогда не жаловалась директору, не бегала к завучу или по классным руководителям, не писáла замечаний в дневники и не требовала родителей в школу. Она всегда улыбалась едва заметно, понимающе и... очень грустно. Испытывать её терпение было бесполезно, ибо оно казалось неисчерпаемым. Даже таким наглецам, как Гарик из "Б"-класса, издевательства над безответной русичкой со временем приелись.***
В прошлом году, в феврале, "А"-класс был дежурным по "Почте Святого Валентина". В начале недели, по традиции, у лестницы, что вела от раздевалок, ставился большущий розовый ящик для корреспонденции. К пятнице – стараниями, страданиями и признаниями старшеклассников – он наполнялся под завязку. Девятиклассницы, в числе которых была тогда и Маша Кокарева, гордо нацепили хранящиеся в подсобке у завхоза проволочные ангельские крылья и, теряя остатки перьев и рискуя оставить следующее поколение купидонов без реквизита, носились как угорелые по этажам, доставляя валентинки адресатам. Конечно, это было время эпических битв и нешуточных драм, которые разыгрывались на глазах у "почтальонов". Самое забавное заключалось в том, что и учителям от щедрот Валентина в тот раз перепало. Злющей химозе аж четыре сердечка отсыпали! Их классному – историку – штук десять отвалилось. И кисломордую англичанку, и даже жирного язвительного математика вниманием не обделили. А Мышке... Мышке, как всегда (подозревала Маша), от мёртвого осла уши достались. Маше Кокаревой выпала честь нести валентинки в учительскую, где их будущие счастливые обладатели, по обыкновению, гоняли чаи. Мышка, низко склонив голову и в задумчивости накручивая пепельную прядку на палец, проверяла тетрадки в уголке – Маше заранее стало неловко: она даже задним числом пожалела, что не подписала сама никакое сердечко... Ну так... не почему-то там, а чтобы не с пустыми руками... Пока Маша мялась на пороге, расстроенно прядая далеко не белоснежными крыльями, которые к концу учебного дня всё больше напоминали обвисшие уши старого спаниеля, Мышка, словно бы прочитав её мысли, тихонько встала, собрала тетради в аккуратную стопочку и вышла. И улыбнулась ещё так... в своей манере. Маша тогда себе пообещала: в следующем году обязательно отправит Полине Евгеньевне валентинку!***
Нынче по дороге домой Маша успела покурить за примыкающими к школе гаражами в компании одноклассников, "бэшек" и кое-кого из ребят постарше. Никотин её никогда особенно не прельщал, а вот социальные взаимодействия – очень даже. "За гаражами" – это было знаковое место: здесь обсуждались самые важные новости, распространялись самые невероятные сплетни. В общем, кто был допущен к "гаражникам", тот владел информацией, а следовательно – пусть маленьким, пусть всего-навсего школьным, но всё-таки миром. Сегодня тема была одна – Мышка. Хотя директор ничего не говорил прямо, а подслушивала возле учительской только Маша, все откуда-то знали: русичка самоубилась. – Охренеть... – протянула Лера из одиннадцатого "А", затягиваясь Winston'ом. На коричневатом фильтре, как подтверждение того, что Лера была глубоко увлечена готической субкультурой, остался след от дешёвой чёрной помады. – Блин, я не верю! – воскликнула "бэшка", с которой Маша почти не общалась. – Эт чё, получается, русского у нас ваще теперь не будет? – На английский заменят, – вставил Гарик. – Да сдался мне этот английский! – возмутилась "бэшка". – Терпеть его ненавижу! – А русский, чё, сильно сдался? – парировал Гарик. – А мне вот больше интересно, с чего бы она так... себя... – раздумчиво проговорила Женя из одиннадцатого. – Знамо дело чего: жить надоело, – отрезала Лера и смерила одноклассницу красноречивым взглядом: мол, ну и тупица же ты! – А чё у неё не так-то было? – не понял Гарик. Лера в ответ подзакатила жирно подведённые чёрным – под помаду – карандашом глаза. – Знаешь что, Гарик... – Маша вдруг ощутила гнев, нахлынувший неизвестно откуда необъяснимой волной. – Ты просто... это... радуйся молча: ответы на контрошку по литре выпрашивать теперь нет нужды, унижаться больше не надо. – Эй, Машк, ты чё? Да когда это я унижался? – начал заводиться Гарик. – А тебе напомнить? – не осталась в долгу Маша. – Всё, чуваки, хорош, дайте покурить спокойно. – Лера беззлобно пихнула Гарика локтем в бок. – Ты на трамвай? – обратилась она к Маше как ни в чём не бывало. – Ага... – внезапная вспышка ярости миновала, оставив по себе лишь неясную горечь. Маша недоумевала: что с ней? Откуда это всё вообще взялось?***
До остановки дошли в молчании. – Тебе на какой? – спросила Лера. – Да без разницы, – ответила Маша равнодушно. Домой не хотелось. Лере было выходить через три остановки. Отвернувшись к окну, Маша и не вспомнила бы о ней, если б, задержавшись в дверях, Лера не бросила нечто невнятно-загадочное: "Да к тому блин давно шло... Что ж вы все такие слепые".***
Маша Кокарева бездумно считала скатывающиеся по запотевшему стеклу капли. Одна, три, пять... Отчего-то их следы напоминали ей дорожки, которые на щеках оставляют слёзы. Семь, девять... Кончиком длинного ногтя Маша проследила путь одиннадцатой капли: какой та была на ощупь, понять было решительно невозможно, ведь все капли оставались снаружи, а изнутри трамвайное окно неизменно оказывалось холодным, гладким и почти сухим. Потеряв счёт каплям, Маша прикрыла глаза.***
...У Полины Евгеньевны была слишком бледная кожа, тонкая, словно выпавший из книжки выцветший лепесток розы с поистёршимся посланием, на много лет забытый промеж пожелтевших страниц, словно обрывок пергамента, который – поднеси к лампе – рассыпется в труху. И руки у неё всегда были сухие и обветренные – наверное, от мела, тряпки и холодной воды. Маша никогда не садилась за первую парту, предпочитая наблюдать за Мышкой издалека. Даже издали Маше были видны белые, будто в мукé испачканные тонкие пальцы; сухие – в сеточке едва затянувшихся трещинок – искусанные, словно обескровленные, тонкие губы. Интересно: целовал ли кто-нибудь? Бездумно переписывая с доски примеры сложноподчинённых предложений, осложнённых причастными и деепричастными оборотами, Маша Кокарева однажды почти поддалась соблазну опасной фантазии: а что будет, если она, наплевав на синтаксис и одноклассников, сейчас – вот прямо сейчас! – встанет, с высоко поднятой головой пройдёт через класс, поднимется на ступеньку к доске... и поцелует? Это, конечно, была лишь игра воображения... Но с тех пор Маша не могла не думать, не спрашивать себя: а как Мышка живёт? Где? С кем? Есть ли у неё парень... или девушка? Спешит ли она домой после уроков, чтобы успеть по дороге заскочить в магазин за хлебом, молоком... или бутылкой вина? И если она пьёт, то что предпочитает? Сухое или сладкое? Лёгкое или густое и терпкое? А может, как Игорь-Михалыч, глушит вечерами водку в одиночестве? У Маши Кокаревой всегда было отменное воображение: она могла представить (при должной мотивации) что угодно – от межгалактического крейсера до башни Ортханка... вот только Полину Евгеньевну в быту, в миру, в не-учительской жизни, как бы ни старалась, никогда.***
На улице Германа, несмотря на близость автовокзала, как водится, не горели фонари. Шмыгнув в подъезд, Маша не глядя нашарила стопку журналов и флаеров в деревянном почтовом ящике под номером #14: Ives Rocher, Oriflame, Peetri Рizza... ничего любопытного. Старинная лестница в потёмках казалась чуть ли не шире и опаснее, чем в детстве: древние каменные ступени, стёртые подошвами бесчисленного множества ходоков, посередине напоминали слегка оплывший воск. Маша суеверно избегала ступать на протоптанные ложбинки, жалась к стене, не смея бросить взгляд на резные перила. Уж сколько их упало в эту бездну... Она медленно поднялась на третий – чердачный – этаж: дверь в квартиру оказалась незаперта. Обогнув особенно жирный пузырь на истоптанном (некогда коричневом) линолеуме, Маша сбросила ботинки и проторенной дорожкой прошла мимо жарко топившейся печки в кухню. – И где тебя носила неведомая сила? – вместо приветствия поинтересовалась мать. – В школе, – не задумываясь солгала Маша. – Классный звонил, – сообщила мать, не поворачиваясь: она была занята шкворчащей на газовой плите сковородой. На всю кухню аппетитно пахло пережаренной с луком картошкой, прогретой в духовке кровяной колбасой, тушёной капустой и шкварками. Слюнки текли, и открытая форточка не спасала. – Я ничего не делала! – тотчас же приняла оборонительную позицию Маша. – А я тебе ничего и не говорю! – вскинулась мать, отбрасывая в сторону деревянную лопатку, и резко развернулась. Маша вгляделась в испещрённое морщинами, раскрасневшееся от жара немолодое лицо. Неужто и она однажды станет такой? Нет, ни за что! Лучше тогда уж, как Полина Евгеньевна!.. – Игорь-Михалыч, – мать сдёрнула засаленный передник, оставшись в застиранной, в прошлом – жёлтой футболке и длинной юбке в пол, широким поясом плотно перехватывающей раздавшуюся с годами талию, – просил меня с тобой серьёзно поговорить: у вас в школе горе... ушла... ваша словесница. – Полина Евгеньевна покончила с собой, – строго уточнила Маша. – Неважно. И ты рот лишний раз не разевай: ни к чему такие... грязные подробности, – одёрнула её мать грубо. – Issand Jumal! Ушла учительница! Уважаемый человек! Педагог! Десять лет школе и вам, обормотам неблагодарным, отдала. Игорь-Михалыч меня настоятельно просил с тобой поговорить... присядь-ка давай, – мать кивнула на деревянный обеденный стол, покрытый аляповатой клеёнкой. Маша выдвинула чуть липкую от жира табуретку и обессиленно на неё опустилась. – Так что там Игорь Михайлович? – спросила она с поддельным интересом. – Чтоб ты знала, tütreke, – мать старательно изобразила правильный акцент, – от вашей учительницы осталась библиотека... и три тетрадки прозы. Говорят, что проза хорошая. Директор... в знак памяти и благодарности... желает издать. – А я тут при чём?! – А ты, minu armas, – мать вскинула руки, – была любимицей у покойной! Лучшей ученицей! – Ничего подобного, мам, – уверенно качнула головой Маша. – А вот педколлектив иначе считает, – прищурилась мать. – И. что. от меня – требуется? – спросила Маша раздельно. – Ничего. Требовать, lapseke, они права не имеют, – ответила мать. – Но они просят... настоятельно. От лица школьного самоуправления поучаствовать. Не знаю уж что там... почитать, повычитать, на компьютере набрать... – Так с этого и надо было начинать, мама! – воскликнула Маша нервно, едва ли не запальчиво. – Что надо – я сделаю! – Ну... я примерно так Игорь-Михалычу и сказала, – улыбнулась мать. – Ты кушать-то будешь? Я за капусткой на Keskturg после работы заскочить успела. У "нашей" бабушки взяла... – Если только чуточку, – согласилась Маша словно бы нехотя. – Я сегодня в столовой дежурила, хорошо поела.***
Из тетрадок Мышки: ... И никого, и ничего нет. В Тарту нам об этом не рассказывали. А должны ли были? Не знаю.***
...Дети жестоки. Но не оттого ли жестоки они, что мир вокруг ядовит и грязен? Вспоминаю Януша Корчака, повторяю его слова про себя наизусть. Это успокаивает, умиротворяет. Они не виноваты. Я должна сама. Должна стать лучше, умнее, правильнее. Мне – их учить, мне – быть их маяком. Не погаснуть бы...***
... Самые красивые восходы на закате июня. Река Пирита отливает золотом и киноварью лишь на миг – и больше никогда, никогда в году. А самые красивые закаты – на исходе сентября. У Русалки совершенно невероятные алые крылья! Вы это видели?! Видели, как она пылает, утопая в закатных сполохах умирающего лета?! Мне хочется кричать, вопить об этой красоте! Хоть бы кто-нибудь услышал!.. Был бы со мной рядом хоть кто-нибудь, чтобы пройти вдоль берега тысячу шагов от сгорающей крылатой девы прочь и разделить вековую тишину устоявших против времени стен монастыря святой Бригитты!.. Вот бы где уснуть навек. Не потерять бы в серебре её одну...***
... И тогда Толстая Маргарита сказала Длинному Герману: "Я буду ждать тебя всегда. Пройдут года, века, тысячелетия, но я останусь, мой благородный Герман, на этом самом месте. Как бы время ни изменило тебя и меня, я буду ждать... и я узнáю тебя по букетику голубых первоцветов, что ты приколешь к лацкану пиджака. – А если я не найду первоцветов? – вопросил Герман в растерянности. – Я всё равно узнáю тебя, дорогой мой. Будь то сирень, жасмин, васильки или яблоневый цвет, – отвечала Маргарита. – Моя любовь к тебе важней, значимей и сильней, и долготерпимей любых земных цветов. Только приходи повидать меня. Хотя бы раз в столетие..."***
"Моя безумная звезда ведёт меня по кругу..." Самое яркое небо случается в Прибалтике, когда морской воздух уже слегка, самую малость тронут морозом. Эту синеву не постичь, не превозмочь, не переубедить – пред ней можно лишь преклониться. Такого цвета не встретишь нигде в мире. Нигде и никогда. Маша Кокарева этого не знала, ведь ей было всего семнадцать. Она пока ещё не видела мира... Маша вышла из автобуса и медленно прошла до первой присыпанной песком дорожки. Над головой неслышно вздыхали чуть нахохлившиеся сосны. За спиной у Маши занималось яркое ноябрьское утро. – Здрасте, Полина Евгеньевна... Маша присела на корточки перед аккуратным песчаным холмиком и вытащила из рюкзака стопку забранных в пластиковую чёрную папку распечаток. – Простите, Полина Евгеньевна, – Маша горько усмехнулась и тотчас же закашлялась от крепкой ноябрьской взвеси в утреннем воздухе, нагло осевшей на слегка прокуренные бронхи, – вот я и нашла ваш последний домик у моря... Принесла вам тут... Это Оскар Уайльд. Я уверена, вы в курсе: его письмо прекрасно... как и ваши... как и всё, что вы написáли. Я очень благодарна вам... и я сожалею, что вас больше нет, моя славная Полина Евгеньевна. В этом году я хотела послать вам валентинку. Вот не успела... Быть может, моя открытка изменила бы что-то... или нет. Вам лучше знать. Ведь вы были моей любимой учительницей... Вы были почти моей... Маша расплакалась, кивнула отсутствующему пока надгробию и отступила. *** На кладбище несли книги. Шли по двое, по трое, по одному. Но неизменно у каждого в руках был зажат томик – новый ли, потрёпанный ли, зачитанный ли до дыр – важно ли? Лера положила Эдгара По поверх чёрной папки. Кто-то следом за ней принёс Гоголя, кто-то – Достоевского, Китса, Шекспира, Пушкина, Стругацких, Толкина, Уайта, Уйтмена, Толстого, Сапфо и Алкея, Сервантеса, Гессе, Ремарка... Пирамида росла. К ней паломничали, преодолевая неизбывные препятствия. Её звали местом силы, сравнивали с Золотым Шаром – ошибались. Пирамида росла. Она крепла, становилась выше и шире, набухая корешками от кислотных дождей, подрагивая рваными страницами на ледяном ветру, вобрав в себя едва ли не всю плоть мировой культуры, однако не ненасытная, не пугающая, но до странного нежная, трепетная и словно бы излучающая свет... Нечитанная. В неё верили, ей поклонялись. Эта пирамида была олицетворением надежды. ...Пока последний выживший сталкер в две тысячи пятьдесят пятом не вывел на ней наискось дрожащей рукой: "Всё".