Метод

Лихт парился в ванной больше часа, едва ли не сварив себя в горячей воде в надежде, что это поможет его телу хоть немного расслабиться. Горячие ванны с солью и разными пенами всегда способствовали отдыху, но не в этот раз — если раньше все тело ныло только от многочасовых монотонных тренировок за пианино, то сейчас на это наложилось ещё и недавнее сражение с Хиганом. Несмотря на то, что Тодороки берег руки во время боя, по ощущениям досталось всему телу, и, как только адреналин отошёл, каждая его клетка заныла нестерпимой болью. Растерявший джинов Хайд с трудом восстанавливал свои силы, это же сказалось и на его хозяине. Отдых в воде помог лишь немного снять напряжение и усталость, привести мысли — а их было полно — в порядок, но по-прежнему его как-будто треснули огромным молотком. Особенно почему-то болели пальцы. После некоторых особо долгих репетиций и концертов они буквально дубели, отказываясь сгибаться, и даже массаж им не помогал. Мало того, пальцы часто замерзали в холодных залах без отопления, что не помогало ситуации. Сейчас на них, наверное, повлияла общая усталость тела. Лихт тяжело усаживается на жёсткий кухонный стул и морщит нос от неприятных ощущений. Ужин уже принесли, но едва ли он заставит себя съесть хотя бы немного обжаренной отбивной — по ощущениям сам как кусочек мяса, который пропустили через молот, специи и огонь. Совсем не утешает то, что и Хайду досталось не меньше — сколько бы Лихт ни говорил, что хочет видеть вампира исключительно мёртвым, сейчас наблюдать его убитое состояние было неприятно. Теперь Лоулесс походил на ожившего трупа — кожа побледнела ещё больше, и с неё сошли все веснушки, а вот под глазами образовались внушительные тёмные пятна. Мало того, Хайда постоянно знобило, хотя в помещении работал обогреватель. Но сейчас его взгляд хотя бы фокусируется на предметах и людях — несколько дней назад зрачки сервампа были покрыты какой-то пеленой и бездумно смотрели только прямо перед собой. Лоулесс не ел, не пил и почти не двигался, не реагируя даже на кровь, подсунутую ему прямо под нос. Лихт не хочет признавать, что переживал, но это действительно так. И сейчас он благодарен видеть даже слабую улыбку Хайда в качестве приветствия, хотя гордость велит на это закатить в очередной раз глаза. Лениво поковырявшись вилкой в овощах, Тодороки в итоге отбрасывает её в сторону и со вздохом принимается разминать руки, попутно щёлкая суставами. Хайд, успевший съесть все, включая десерт, смотрит на это недовольно — вредная привычка хрустеть пальцами явно не сделает лучше. Все тело пианиста буквально кричит о необходимости массажа, но вечно напряжённые пальцы требуют особого внимания, и Лоулесс думает, что знает, как помочь — но едва ли сам Лихт на это согласится. Хайд двигает стул ближе и аккуратно берет Тодороки за руку, после чего тянет её к своему рту — парень ожидаемо одергивает её обратно к себе. — Ты чего? — хмурится Лихт, вновь начиная массировать пальцы, — крови не дам. — Очень-то и хотелось, — фырчит Лоулесс, вновь взяв ладонь Тодороки в руки,  — как ты помнишь, дорогой ангел, кровь сервампа в состоянии вернуть человека к жизни. Но и другие, э-эм, телесные жидкости, — Хайд запинается и решает благоразумно не уточнять, какие, — обладают лечебными свойствами. Так что, расслабься, Лихт-тян, я просто хочу помочь. С этими словами Жадность преспокойно обхватывает указательный палец Лихта губами. Лицо парня бледнеет и вытягивается от изумления, но он не произносит ни слова, молча глядя на то, что делает Хайд. Ситуация кажется неправдоподобной и комичной до ужаса, но почему-то смешно не было. — Какого. Мать твою. Черта. Лихт не верит в происходящее — Лоулесс облизывает его пальцы, поочерёдно беря их в рот, при этом задерживаясь, чтобы языком помассировать каждый межфаланговый сустав. Очевидно, Лихт хочет разбавить эту неловкую тишину каким-нибудь язвительным комментарием, потому что Лоулесс излишне увлекается своим делом — и помимо горячего языка пианист на своих пальцах чувствует не менее горячее дыхание. Тодороки действительно не находит слов, но завороженно следит за действиями вампира. Кажется, его пальцы и правда постепенно перестают болеть, а может он просто слишком шокирован. Лихт берег руки от возможных контактов с окружающей обстановкой не только для их безопасности. Стыдно говорить, но прикосновения к ним доставляют немалое удовольствие. В особенности, когда Хайд проводит языком по костяшкам и между пальцами. Какой кошмар. — Это.. — Тодороки не уверен, какое слово из тысячи вертящихся в голове он хочет произнести, — отвратительно. — Эй! Я вообще-то тебя фактически лечу. Если ты не замечал, то каждый раз после того, как я пил кровь — пытался зализать место укуса. Но тебе же это не нравится, тебе нравится мазаться каким-то щиплющим кремом и шипеть от боли! Так что, считай, что я как крем, только очень-очень приятный. — Для крема ты слишком много открываешь рот не по делу, — хмурится Лихт, не желая признавать свою неправоту. Хайд недовольно поджимает губы, но без возражений переходит на вторую руку. Застань их кто-то за этим занятием, будет сложно объясниться. Потому что Лоулессу искренне нравится то, что он делает, и, уж извините, он не против вылизать хозяина целиком. Особенно, если это поможет его несчастным костям и суставам не болеть так сильно после однообразной позы за пианино и всего с ними произошедшего. Это так ужасно-извращенно, Хайд обожает руки Лихта, оттого и хранит по отношению к ним обет неприкосновенности — нельзя кусать, в частности, потому что это очень заметное место для медийного пианиста. Но больше из-за того, что не хотелось портить красивую светлую кожу — Лоулесс обожает аккуратные ухоженные руки и всегда рекомендует косметические средства своим многочисленным друзьям (потому что даже пожимать грубую ладонь в качестве приветствия для него неприятно). По вечерам Хайду было интересно наблюдать за тем, как его хозяин на протяжении получаса протирает лицо, шею и руки разными лосьонами и кремами. Конечно, это была необходимость, потому что, в конце концов, Лихт был публичным человеком, а ещё, даже небольшое количество макияжа, которое наносилось перед концертами, чтобы скрыть тёмные круги под глазами и добавить бледной коже здорового румянца, портило её. Но это также было приятным отдыхом и способом расслабиться, вровень с горячей ванной. Лоулесс доволен этими вечерними наблюдениями — если бы на его кожу влияло хоть что-то, он целыми днями обмазывался бы кремами и обворачивался бы масками. Но, к сожалению, вампир навеки заточен в одном теле, и на него не влияют такие факторы, как погода, сон, рацион питания и тому подобные. Но это все отклонения от темы, способ забить мысли, чтобы не думать лишнего и не сделать ситуацию ещё более странной, потому что Хайд не простит себе оду — даже мысленную — рукам Тодороки. Это просто было приятно. Всем же приятно, когда вы делаете для своего друга что-то хорошее, верно? Лоулесс не смотрит Лихту в глаза, прекрасно понимая, что не увидит там ничего, кроме презрения, и его глубокий вздох считает очередной демонстрацией отвращения. Хайд не делал ничего подобного для других своих хозяев. Даже для Офелии, но только из-за того, что в те времена вампир был не настолько осведомлён о возможностях своего тела — жаль, потому что руки принцессы болели после долгого держания пера. Для остальных же попросту не хотелось делать таких одолжений — Лоулесс все-таки не ручной пёсик, хотя сейчас он чувствует себя абсолютно наоборот, и его это вполне устраивает. Но это не устраивает Лихта. Хоть он и говорил Хайду вылизать его обувь, это был простой фразеологизм; пианист точно не ожидал, что до чего-то подобного дойдёт. Горячий язык вампира невыносимо приятно контрастирует с холодными пальцами, и Лихт краснеет, мысленно всё-таки принимая факт того, что ему нравится. Руки являлись очень чувствительной частью тела, и едва ли Тодороки доверил бы подобные действия кому-то кроме своего сервампа. Насколько странно, что их постоянные драки и конфликты привели к этому? Лихт надеется, что это не потеря джинов так сказалась на Хайде, и ему действительно захотелось помочь, а не просто окончательно поехала крыша. Тодороки шумно вздыхает, в очередной раз смущаясь, когда горячий язык проходится между пальцами и слегка щекочет ладонь. Лихт догадывается, что настолько тщательные действия не обязательны, и Лоулесс сильно увлёкся, но не решается его остановить. Но сказать что-то все-таки нужно, поэтому он недовольно бурчит: — Стоило просто обмыть руки в твоей крови. Хайд хитро щурит глаза и напоследок кусает парня за палец в качестве мести за неприятные слова. — Я закончил. Лихт поспешно вскакивает со стула и идёт мыть руки, благодаря всех известных святых за то, что все закончилось. Ещё пара минут, и его непередаваемое выражение лица обязательно бы посвятило Лоулесса в истинные мысли Тодороки. Пианист демонстративно моет руки с мылом трижды, и Хайд за это показывает ему язык. Признаться честно, пальцы действительно больше не сводит короткими судорогами, однако на теле осталось полно участков, которые болели не меньше. — Знаешь, — медленно говорит Лихт, вытирая руки пушистым полотенцем, — вообще-то я записался на массаж на завтрашний вечер. Но, если ты вылижешь мне спину, будет славно. Это шутка, абсолютно точно, не более, но Хайд внезапно показывает свое смущение и отворачивается к окну. Взгляд вампира вновь теряет фокус, делаясь мыльным, и зрачки расширяются. По крайней мере, его больше не знобит, потому что становится жарко от посетивших мыслей. Черт знает, что происходит у Лоулесса в голове, но Лихт все же считает нужным сообщить, понимая, что его слова снова восприняли всерьёз: — Я пошутил. Это было противно. После короткой паузы Хайд находит, что сказать в ответ: — Я очень надеюсь, что твой член не болит. На лечения такого рода я не готов. Сегодня. "Сегодня" заставляет Тодороки в очередной раз покраснеть, и он бросает полотенце вампиру в лицо, спешно удаляясь из кухни — не поражение, а тактическое отступление, им обоим нужно время подумать. Хайду все равно придётся отвечать за свои слова. Не сегодня, так завтра.