kill (yourself) (a)live

когда это происходит впервые — дахён пугается и хочется исчезнуть куда-нибудь в тибетские горы. удавится воздухом с иголками или застыть причудливым минералом, который потом доставят в музей. мама всегда говорила, что это плохо. все вокруг говорили, что это настолько плохо, что не- — не-хорошо, не-правильно, не-так. воспитатели в садике учили, что в сказках такие люди или существа злодеи. по телевизору сообщали что-то о зверских не-людях. и взрослые потом шептались за рабочим столом о безопасности, самосуде и осуждении. когда это происходит впервые дахён сидит за компьютером и долго не решается нажать на кнопку, чтобы продолжить играть. там настойчиво просят выстрелить прямо в заложника, чтобы всех напугать и продвинуться дальше по сюжету из бессмысленной череды ограблений и серых жертв, без которых вроде как не обойтись. напугана больше и искренне только сама дахён. чтобы пойти дальше — нужно убить. ради чего-то, кого-то, ради смысла. в игре всё настолько не по-настоящему — дахён осторожно и невосомо жмёт мышкой по пиксельным душам, жмурится от выстрела изнутри в барабанных перепонках и считает, что её покажут в новостях. если не в сводке особо опасных, то хотя бы таких не‐, какими быть не-хорошо. но только в игровых новостях сообщают о дурацком ограблении и персонажи радуются; ничего не случилось. дахён радуется тоже, испытывая что-то вроде облегчения и нескрываемого интереса к игре, к тому, как быстро забылись красные пиксели на полу выдуманного города, выдуманного штата по другую сторону выдуманного земного шара далеко от соннама и мамы. как быстро закончилась часть сомнений и началась следующая — покупка нового виртуального пистолета и восстановленная справедливость за собственные обиды. мама всегда говорила. взрослые всегда говорили. о морали, о жизни и доброте, о чём-то похожем на силу, ведь проще не тратить свою жизнь на мелочи злости, на глупых людей и обиду. проще — для дахён со взрослением стало обидней смотреть на то, что глупых вокруг больше, чем сил забыть и простить. глупых так много, от домашней обстановки до практики в университете, к которой пришлось пройти сквозь сотни пустых обделённых лиц. мама и взрослые говорили, что они мелочны и злы на собственную жизнь, поэтому заслуживают только сожалений и белых гвоздик. заслуживают снисходительности. дахён не проще. она зла на свою жизнь даже больше всех на свете и зла на всех вокруг — от тех, кто не сделал ничего до тех, кто, когда и сколько. на весь свет — от пиксельных пустых списков пострадавших и пяти звёзд полицейского розыска. зла и горит пожаром ненависти, представляя, как стреляет острым копьём собственных идеалов прямо в лицо тем, кого надо жалеть. почему никто не жалеет её? когда это происходит второй-третий-тридцатый раз — по новостям жалеют невинных, апостолов и святых, подрисовывая искажённые нимбы. говорят о всё тех же не- людях, которые есть среди нас и очень опасны. настолько опасны, насколько все вдруг воспылали сожалением к тем, кого никогда не знали. у дахён помимо любимой игры появилась любимая девушка. она не смотрит в экран, не считает сколько убито в сыгранной тысячи раз истории. её волнует больше что-то другое, мирское и мирное. от музыки, плюшевых вещей и спасения утопающих. цзыюй тонет сама, но никогда не признается — воспитатели, мама и взрослые всегда говорили о сострадании, помощи ближним и белых гвоздиках, когда зажигали памятные огни. в честь всё тех же, кто не был знаком, но стал важнее, потому что попался под пулю. цзыюй смотрит из-за спины дахён в монитор — и у неё это происходит впервые. отторжение, ненависть, страх и знание, что где-то тут спрятано чёртово не-. вместе с глупыми россказнями о том, что игры провоцируют жестокость, именно в них играли те самые, кто стал нежелательным элементом общества. для них не существует чёрных гвоздик. для дахён, похоже, тоже не существует сожаления и любви. так считает цзыюй. когда это происходит в раз сто двадцать девятый — дахён чувствует, что сходит с ума. цзыюй с ней рассталась примерно две недели назад, смято бросив о страхе, разлюблении и агрессивности. о страхе быть убитой в порыве гнева и глупых пристрастиях к играм. пристрастия кончились вместе с осознанием. нервный срыв приходит первее и дахён срывает голос быстрее, чем разбивает любимую кружку. любимый стеллаж, любимый стул и любимое всё. всё, что связывало с реальным миром. бросает учёбу тяжким грузом и чувствует, как окно трещит по швам адекватности. туда не вписывается этот идиотский искажённый ком из надо, есть и будет. пиксельных душ становится мало, для преступности и бури в душе становится слишком мало простых пяти звёзд в верхнем углу экрана. становится мало смысла, много злости и желания, чтобы все замолчали. нельзя их жалеть — нельзя их любить, нельзя их, нельзя, нельзя, нельзя ничего. цзыюй иногда приходит, чтобы спросить как дела, склоняя по привычке голову набок. просит не выключать телевизор, чтобы на фоне всё также плакали об убитых. гасит монитор и не замечает, как дёргаются глаза у дахён. не замечает очевидного — на лацканах белого пальто дождём расплескались капли, побагровели и застыли. на прозрачных плечах прибавилось груза, а под сердцем с маминой любовью примешалось что-то вроде отчуждения и ненависти. ненависти к тем, когда всегда противоположен не- — нелюдям, несуществам, нежертвам, нежелательным элементам общества. в зрачках прибавилось слёз и слабости от знания, что виртуальный пистолет стреляет легче и более метко. от знания собственного бессилия, когда дахён хочет и не может. не может перестать злиться, не может выместить злости и отойти от барьера морали и привитой столбняком жалости к убиенным. от ушедшей любви. цзыюй разлюбила, сказала ведь, и смотрит ещё более пусто, чем тогда. смотрит хуже, чем каждая глупая клякса на улице, за партой, за окном или вровень по плечу на улице более реальной, чем смоделированная в подобии города ангелов, где в новостях плачут только для реализма. неужели, дахён настолько бессильна? прозрачные плечи трясутся и ладони просвечивают сквозь лицо, чтобы заметить, как неподвижно застряла цзыюй с вылизанным пучком, цветочной брошкой и отсутствием любви. как её руки разгладили колени настолько, что все полицейские барьеры сняты. неужели, она просто сошла с ума, сублимируя чем-то вроде перенаправления злости на легальные игровые убийства? неужели, она не убьёт ни ради любви, ни ради себя? не сможет ни за что, ни за идеал, ни собственную злость? отыграться и протестовать внутри монитора и экрана, чтобы убрать дурацкое не- повсюду в жизни — не- смогла, не- сделала, не- убила. когда это происходит в последний раз — дахён сжимает руки на шее и чувствует пульс. чувствует, что сердце цзыюй бьётся реально и отчётливо и там есть что-то вроде любви, той самой, которую она раз-потеряла-любила. там есть что-то вроде жизни и это отличается от выстрелов в кричащих моделек. это теплее и злее, в тысячи раз мягче и у дахён нет столько сил, чтобы сжать до последнего или вывернуть тонкую шею, чтобы выставить смятой арматурой инсталяцию немым криком о жизни и бьющемся сердце. хотя бы о своём. есть силы только рыдать и кричать — упругая шея отталкивается от ладоней как ни схватить. у цзыюй взгляд всё также пустой и губы складываются в идеально круглый выдох на "о", никакого крика страха и агонии. у неё руки прозрачней и магнитятся к трясущимся плечам, запачканным багровым увлечением играми, которые, вообще-то, все говорили, что они не-. нехорошие, нежелательные. в случае цзыюй-дахён от точки и без конца не-любимые. — так скажи мне, я хороша в любви или нет? ровно в ноль часов можно констатировать жалость, нежелательность и смирение с немым ответом, становление не- поперёк горла. цзыюй жалеет себя, слушая бессвязный шёпот. жалеет себя, отводит глаза в угол, и роднится со стулом, прутом вжатым в позвоночник от веса нависшего тела. руки дахён живые и тёплые, совсем не- — не похожие на руки убийц и созданные нажимать только на кнопки. может быть, на её душу тоже, скрываясь от мыслеполиции и вызывая порывы любви. дахён в любви хороша. дахён ради любви убьёт.