Пыльные Перья

— Нам обязательно ждать этих соплей? — голоса в темноте звучали напряженно. Говорят, к работе привыкаешь — по факту, только стервенеешь, черствеешь и стареешь до срока. Но не привыкаешь. Ни к раскрытым в последнем выкрике ртам, ни к ледяным рукам, ни к мертвым неподвижным глазам. Юный полицейский, допущенный к полевой работе недавно, походил на щенка спаниеля: бесконечной бестолковостью, неуклюжестью или четко идущим от него фоном — рядом с мертвой девушкой ему было некомфортно. Юный полицейский изо всех сил храбрился, то ли стараясь впечатлить старшего по званию, то ли отчаянно цепляясь за возможность не проблеваться: — Знаю, что обязательно. Тогда следующий вопрос. Возьмут ли они с собой Озерскую? Саша Озерская — золотая девочка Центра Парапсихологии, походила на кошку окраса шиншилла на атласной подушечке и это, безусловно, было первой ошибкой любого наблюдателя. Матвей Иванович это знал. Юный полицейский это знать отказывался. Болтовня мешала Матвею Ивановичу работать: — Ждать будем столько, сколько потребуется. Климова обещала, что будут в течение часа. А Озерскую возьмут вряд ли, она трупы ненавидит. Поверь, ты с Сашей на работе пересекаться не хочешь. Она из любого задания сделает театральную постановку имени себя любимой. Юный полицейский хмыкнул с нездоровой долей сомнения, но счел разумным промолчать. Разумности его, как у многих из нас, как у лучших из нас, хватило ненадолго: — И вы серьезно верите, что девчонку убила какая-то немыслимая нечисть, а не.. Не знаю. Кто угодно. Человеческий. Не смотри им в глаза. Не придавай им человеческих черт. Ни к кому не привязывайся. Лучше — ни к кому вообще. Люди, они ведь так недолговечны. И многие заканчивают точно так же — похожими на манекены, на бесформенную кучу под покрывалом. Неловкий, человекообразный конструкт. Но точно не личность, не мыслящее, теплое существо. Матвей Иванович мог бы рассказать ему, что работает с Центром слишком давно, чтобы хоть во что-то не верить. Что в Москве или Петербурге, даже в Новосибирске, юному полицейскому так трепаться бы не позволили и едва ли его, совсем зеленого, до сверхъестественного сегмента допустили бы вообще. Видимо, дефицит кадров испытывает не только Центр. Что домовой действительно может жить за чьей-то печкой, поверить сейчас нереально, да и печек сейчас почти не осталось. Матвей Иванович рад до одури, что не родился зрячим — это они так тех, кто видит тонкий мир, называют. Любое преступление с налетом мистики предусматривало вмешательство Центра Парапсихологии. Ритуальное, нападение неизвестного зверя, загадочное исчезновение ребенка. Все «мистическое», «странное», «неподдающееся объяснению» вверялось не менее странным и мистическим сотрудникам Центра. Официальный статус Центрам дали при коммунистах, советчики с «удивительными» способностями у власть имущих были всегда. Страна бежала лечиться к бабкам и только после обращалась в больницы. В Центрах, впрочем, сидели не бабки. О них Матвею Ивановичу вспоминать было не то чтобы жутко. Это знакомый холодок, рождающийся где-то посередине груди. Когда прикасаешься к незнакомому. Неприятному. Непонятному. Когда хочешь скорее выйти на свет, смыть с себя кошмар сегодняшней ночи, обнять жену и лечь спать. Это случится не сейчас. Может быть, даже не сегодня. Холод, нетипичный для времени года, пополам с первобытной жутью, пролезал ему под форменную куртку. Холод становится привычным соседом — когда ты постоянно живешь с тем, чего не понимаешь и знать не можешь. Привычным, но никогда не любимым. Юный полицейский все отводил глаза от тела, оно, стынущее, перекошенное, продолжало притягивать к себе темноту переулка, как будто это было его последним назначением на этой земле. — Господи, да где их носит, в самом деле, — юный полицейский говорил, потому что молчать невозможно, и потому что ему было стыдно, будто это первая покойница в его жизни. Подумаешь, покойница. Так от чего так гулко и так пусто: — Мне кажется, знаете, эта работа уже наложила отпечаток. Сегодня снилось, будто я на свидании с девчонкой, и я ее поцеловал. А у нее полон рот змей. Как Горгона, только на язык. И они все лезли мне в рот, кусали, прогрызали щеки, проползли в самое горло. Представляете? Матвей Иванович на секунду выпал из мрачных мыслей о Центрах и специфике их работы, об их ужасах и об их магии. Обо всем, что он не хотел знать о тонком мире и его обитателях. Рассмеялся он совершенно искренне. — Змеи, говоришь? — вид у его младшего сотрудника был почти обиженным, Матвею Ивановичу же было смешно, — Ну если сон был в руку, то Озерская сегодня точно здесь будет. Змеинее не придумаешь. Серебристый кроссовер затормозил совсем рядом, возникнув будто из ниоткуда. Матвей Иванович слышал, что это заклятье отвода глаз. С тем же успехом информация могла оказаться слухом. Он бы не удивился ни тому, ни другому варианту, легенд о Центре Парапсихологии среди небольшого круга осведомленных гуляло достаточно. В машине сидело трое, Матвей Иванович всегда думал о них — вчерашние дети, недавние подростки, все еще полные бестолковой юности, у нас тут мир в огне и труп явно магического толка, а они все еще хотят смеяться и танцевать. За рулем мрачно возвышался Марк Мятежный, рядом с ним, беспокойной хмурой юлой, вертелась светловолосая Саша Озерская. Григорий Истомин — в Центре мальчишку называли Грин, точно сошедший с плаката смазливый азиатский идол из комнаты внучки Матвея Ивановича, по обыкновению отказался от битвы за переднее сиденmе, его лицо то и дело мелькало бледной запятой сзади. Матвей Иванович уже видел, что младшие сотрудники Центра ругались. Молодые и гордые, наделенные сверхъестественным знанием, но при этом до сих пор эгоистично, по-юношески смотрящие внутрь себя, спешить они не собирались. Озерская ненавидела трупы, а значит про себя Матвей Иванович желал Мятежному и Грину удачи уже в том, чтобы просто вытряхнуть ее из машины. Оттуда тем временем доносился приглушенный, полный тихой ярости голос Мятежного: — Уговор был, что ты встанешь, выйдешь и сделаешь свою работу. Саша смеялась, с убийственным, режущим отчаяньем, которое не могли приглушить даже закрытые окна: — Да что ты. А тяжелую моральную травму мне компенсирует кто? Ты, Мятежный? Младшие сотрудники Центра, наконец, выбрались из машины, а вместе с ними вся затянувшаяся война, которую они с завидным упорством таскали с собой еще с подросткового возраста. Голос Грина прозвучал неожиданно твердо, чуть хрипло, он будто успел устать еще до прибытия на место. Возможно, они действительно успели умотать его еще на подлете: — Пожалуйста. Чем быстрее мы здесь закончим, тем быстрее вернемся. Саша фыркнула, бросила на него быстрый взгляд, будто украдкой: — После вас, господа. Прошу вас, убедитесь, что периметр чист, мы не можем рисковать этим телом, — она обвела себя руками словно в подтверждение. Саша Озерская прекрасно знала, что переигрывает, но в свете неизбежной встречи с мертвой девушкой, ее это волновало меньше всего. Сашу бы устроил любой расклад, кроме того, который у нее, собственно, был. Я буду кем угодно, лишь бы не быть здесь. И почему тебе надо было именно мне явиться? *** а) Центры появились при советской власти, когда любое нерациональное старались рационализировать. Запихать Сказку в рамки научных понятий, стратегий и тактик, обеспечить доказательной базой. Сделать научной дисциплиной. Зрячих приглашали в Москву, собирали в отдельные батальоны, наделяли первыми званиями. Зрячие власти верили, но не слишком. б) Зрячие были всегда. Называйте их ведьмами и волхвами. Колдунами и знающими. Ведьмаками, чернокнижниками, тварями. Экстрасенсами и парапсихологами. Вспоминайте имена тех, кто шептал в ухо разным представителям власти, и как же они забрались так высоко? И как же больно было падать. Или тех, кто ворожил в деревнях. А лучше лишний раз не вспоминайте никого из них. в) Смейтесь сколько хотите, когда пугаете любимую деточку Бабой Ягой. Но не забудьте запереть двери на замок, потому что любое, даже случайно брошенное имя имеет вес. Бабе Яге до вас дела нет. Но из темноты приходят те, кто провел во мраке и на холоде слишком долго. г) Оставляйте угощение для домового. Серьезно. Не ходите за блуждающими огоньками. И, ради всего во что вы верите. Не лезьте в лес просто так. Саша с силой шарахнула дверцей машины, потому что, пункт д) Если вы зрячий ребенок — вас никто не спрашивает. Центр выращивает из вас солдата, поросенка на убой, еще одного стража Сказки и по договору вы работаете на него еще долгие пятнадцать лет. е) Вы не принадлежите себе. И ваш дар вам не принадлежит. Вы принадлежите народу или принадлежите Сказке. И как распоряжаться вашим физическим телом или его духовным содержанием? Решать будете не вы. Вы идете туда, куда скажут. Подчищать хвост за очередной сверхъестественной тварью. ж) Основной задачей Центра является охрана границы между реальным миром, миром людей и Сказкой. Чтобы ничто не входило и не выходило. Баланс. Гармония. Соблюдение древних договоров. Вы ведь не хотите, чтобы анчутки заползали в детские кроватки? Но послушайте. Им же холодно. з) Не отзывайтесь на голоса по ночам, не стойте на пороге или на перекрестке, не смотрите под кровать, не принимайте угощения у незнакомых женщин. Не будите Лихо. Прежде, чем войти в воду — сделайте подношение хозяину водоема. Ваши дома, кирпичные коробки, вас ни за что не спрячут. И как же мне это ненавистно. Напомните мне еще раз, как я позволила себя в это втянуть. Ах да. Девушка пришла ко мне в видении. Мать его. *** Саша двигалась мягко и держалась подчеркнуто последней, демонстрируя свое нежелание принимать участие в мероприятии. Каждое движение сопровождалось мягким звоном золотых перышек на ее браслете, убивая всякий намек на секретность. Небо все еще было густым и темным, каким-то набитым, тот самый оттенок, когда очень долго стираешь не слишком хорошую тушь и она остается омерзительным черным пятном на салфетке. Саша любила эти поездки тем больше, чем сильнее ненавидела их результат. Долгое путешествие по полупустым ночным дорогам сквозь освещенный город — можно забыть, где ты, кто ты и куда едешь. И даже Московское шоссе, посмотри направо или налево — жуткое совершенно, казалось каким-то невероятным просто потому, что оно дарило ощущение движения. Или ощущение побега. Бросать взгляды на цель поездки, застывший в последнем ужасе под покрывалом, она всеми силами избегала. Черт. Спасение пришло неожиданно. Саша про себя всегда криво усмехается, спасать ее не надо, но до чего же смешно: — Саша! — Никита, юный полицейский, едва вышедший из категории «мальчик молодой», делает все возможное, чтобы не смотреть на тело тоже. Саша ограничилась тем, что с преувеличенным энтузиазмом помахала рукой в его направлении. Вот и чудно. Теперь нас двое. Саша никуда не торопилась, в спешке не видела никакого смысла и уж тем более не спешила в объятья жуткой темноты, будто сползающейся к телу со всех сторон. — Ключи, — Сашин взгляд уперся в возвышающуюся над ней с неотвратимостью башни фигуру Мятежного, рука протянута в выжидающем жесте, — Мятежный, ты обещал. Отдай ключи. Саша всем существом ощущала окружающее пространство: безнадежно омраченную убийством ночь, что лезла им в душу. Мечущийся с нее на Мятежного, а после на Грина, всегда слегка растерянный взгляд Никиты. И до чего любопытное трио мы собой представляем. Если бы у Саши было время или настроение на смех, она бы рассмеялась. Присутствие Марка Мятежного всегда давящее — башенное, Саша могла ворчать и злиться сколько угодно: он чудовище и крокодил, Мятежный улыбался подчеркнуто вежливо и демонстрировал весь набор зубов разом. Саша злилась на него просто потому что злилась на него всегда. Злилась на него или злилась на Валли, главу Центра, за то, что вообще здесь оказалась. Грин перехватил ее за локоть мягко, потянул за собой к месту происшествия: это ее молчаливое «не хочу» и его деликатное «надо». Саша все это знала. Но сдаваться без боя не собиралась. Между Марком Мятежным и Грином Истоминым — другими младшими сотрудниками Центра, Сашу почти не было видно, в ее замечательно розовой куртке, наброшенной на случай внезапного похолодания. Из важных, по-настоящему важных вещей, о них можно было сказать на первый взгляд только то, что высокий и на вид кусачий Мятежный был создан для войны, тонкий, воздушный Грин для искусства, а маленькая, светленькая Саша для того, чтобы сидеть на атласной подушке и создавать настроение. Все это было бы ошибочным мнением. — Сначала сделай работу, — Мятежный усмехался широко — явное приглашение вцепиться ему в волосы, — Потом получишь ключи. Уговор был такой. Какая удивительная особенность. Из всего сделать спор. Найти повод для ругани из воздуха. Грин бросил на них предостерегающий взгляд: — Я переговорю с Матвеем Ивановичем, осмотритесь, пожалуйста? Саша не нашла в себе сердца с ним спорить — никогда не находила, зато вполне нашла его для того, чтобы отойти подальше от Мятежного, подальше от тела, и почти промурлыкать: — Давай, ищейка. Ты же у нас мастер по отлову тварей. Ищи. Вся ее поза, все ее тело — острые углы и звенящее напряжение. Саша не могла нагляднее показать, что находиться здесь она не хочет. Но все равно пыталась. Темнота лезла под розовую куртку, путалась в светлых волосах, кусала за шею и ноги — грозила проглотить. Если очень долго смотреть в темноту. Что случится после? Саша знала, что в темноте, в ее кошмарах, живут жуткие, обгоревшие мумии. И потому в темноте искала хотя бы компанию, если не могла найти покой. Никитин голос, мягкий, будто уговаривающий, снова раздался рядом: — Озерская. Гипотетическая ситуация. Скажем, моя сестра видит фей. Что делать? Саша знала, что про них рассказывает его начальник — Матвей Иванович говорил о чем-то с Грином вполголоса — приятнее всего работать с Истоминым, он надежный. Мятежный стабилен только в том, что стихийное бедствие случается ровно там, где он находится. Озерская среди них случай клинический, потому что непредсказуемый. Сегодня обнимет, а завтра укусит. И ради бога, не суйся ни к кому из них. Самого затянет. Так вы думаете? Но ведь никто не спрашивает, как именно затянуло нас? Был ли у нас выбор? В Саше все было мягким, каким-то кукольным — поворот головы и то, как волосы чуть закрывали глаза, очаровательные руки, похожие на кошачьи лапки. И железное, несокрушимое, горящее желание жить. Просто не так. Не здесь. Не в этих декорациях. И именно по этой причине Саша Озерская была способна абсолютно на все. На деликатную улыбку и на тихий голос. Или на вцепиться в волосы. Когда Саша заговорила, она все еще улыбалась: — Молиться, Никитушка. Брови юного полицейского удивленно взлетели, Саша же продолжала с неотвратимостью удава, заворачивающегося вокруг жертвы: — Потому что позволь рассказать тебе, что будет. Если твоя сестричка зрячая, вам придется отдать ее в Центр. Она либо научится, либо без должной подготовки сойдет с ума, потому что из каждого угла к ней будут лезть малые бесы. Будут шептаться с ней. И она совсем не будет знать, что с этим делать. А в Центре.. О, вообрази только, чему она может научиться в Центре, твоя сестричка. Если ее наставницей буду я? Или, скажем, Марк? Ну чему мы можем научить, — Саша издала легкий, мелодичный смешок, похожий на звон ее браслета, — И ей там придется работать. Ты хочешь, чтобы упырь, реальный совершенно упырь, мертвый и холодный, тянул руки к твоей сестренке? Так что молись, милый, чтобы феи остались только в ее детстве. И вряд ли это феи, кстати. Но это лекция для следующего вечера. Ты не хочешь, чтобы твоя малышка была солдатом Центра. Мы там выращиваем из девочек монстров не хуже тех, о которых тебе читали в детстве. «Но ты не монстр, — хотелось сказать ему, — Ты ведь не монстр. Ты-то красивая. Будто золотая». Он взглянул на нее всего дважды. Саша все еще улыбалась, но улыбка не достигала ее глаз. Не задевала даже по касательной. И, наконец, пропала совсем. Мятежный, похожий на монстра больше, так во всяком случае казалось Никите, возник рядом будто из ниоткуда. Со своим огромным ростом, очаровательный красотой кладбищенского ангела в его балансе между мраморной статуей и трупом. С глазами чернее этой бестолковой ночи, будто забывшими, что они должны хотя бы попытаться отражать свет. Мятежный юному полицейскому не нравился, его фамилия шла впереди него. — Озерская. Ты закончила играть с едой? Работать. Саша скривилась, приготовившись, очевидно, сражаться. Их разница в размерах Никите показалась на секунду комичной. Ну что может сделать муха слону? Вот только по степени плохо контролируемой ярости Мятежный и Саша совпадали на сто процентов из ста. *** — Нашли что-нибудь? — Грин не улыбался и, в отличие от большинства даже не пытался отводить глаза от фигуры под одеялом. Матвей Иванович уважал его за это, за тихий голос, за то, как ловко он мог управляться одновременно с разрушительным Мятежным и ядовитой до кончиков пальцев Озерской. Эти дети — Матвею Ивановичу они казались детьми все равно — вызывали у него жалость пополам с иррациональным страхом перед неизвестным. Ему было смешно и жутко, когда он всерьез ловил себя на том, что иногда по-настоящему опасался вчерашних подростков. Они не были людьми. Им в этом было будто изначально отказано. — Нет, только само тело. Ни следов, ничего, она будто из ниоткуда материализовалась в этом дурацком углу за киоском с шаурмой и ждала, пока ее найдет случайный собачник, — Матвей Иванович наблюдал за лицом мальчишки внимательно. В корнях Грина Истомина ему виделось что-то древнее, напоминавшее о картинках из книги «Сказки мира», хотя с детьми из Центра, конечно, не разберешь. И фамилия его не выдавала никоим образом. Мальчишка был тонким, очаровательным и окруженным целым набором легенд, одна невероятнее другой. Матвей Иванович не слушал, про себя даже удивлялся - раньше такие очаровательные мальчики, с нежными, как у девушек, лицами, ничего, кроме вежливой брезгливости в нем не вызывали. Но что было действительно важным, так это то, что Грин был здесь, чтобы работать. Сейчас он склонял голову в каком-то птичьем жесте, выглядел как всегда крайне сосредоточенным и смертельно усталым: — А причина смерти? — Установить пока не удалось, нужно вскрытие. Но на первый взгляд? Она будто.. Замерзла в снегу в зимнюю ночь? Вот только сейчас не зима. Ты за столько лет привыкаешь узнавать всякий криминал и внезапные трагедии типа сердечных приступов. И это не тот случай. Ваш профиль? Грин куснул нижнюю губу, задумчиво прижал пальцы к переносице: — Профиль точно наш, просто.. — он чуть качнул головой, явно уплывая куда-то в своих мыслях. Они успели отойти от тела, предоставив работать Мятежному. Говорят, он чувствовал волшебное присутствие. Говорят, мог бежать всю ночь и не устать. Говорили еще много чего, но сходились в одном: Марк Мятежный лучше всех. И хуже всех тоже. — Почему Климова не приехала сама? Грин вздохнул, выражение лица у него было неуловимо виноватым: — Валли не поехала потому что видение с убийством было у Саши, — он замолчал так, будто это было достаточным объяснением, но встретился с вопросительным взглядом Матвея Ивановича и продолжил, — Саша и так упиралась изо всех сил. А если бы это выглядело как приказ, да еще под наблюдением Валли, мы бы здесь пробыли до утра, пытаясь заставить ее работать. Мы бы и не заставляли. Но девушку сегодня действительно может опознать только она. Видения, мертвые девушки, глава Центра — Валентина Климова, и голоса, звенящие от напряжения в воздухе, боковым зрением Матвей Иванович заметил Мятежного и Озерскую, готовность к бою в их позах, Саша выглядела так, будто еще секунда и она на него бросится, зашипев предварительно как кошка. На лице Никиты замер почти суеверный ужас. Матвей Иванович же обернулся к Грину: — Как вы это выносите? В Центре? Грин усмехнулся, будто услышал старую, давно заезженную шутку. Будто эта пластинка из приглушенных, злых голосов, для него играла не впервые: — Мы стараемся не вмешиваться в личные отношения обитателей Центра. Тем более, что невозможно запретить ругаться людям, если им очень и очень сильно этого хочется. Что он знал по-настоящему хорошо, так это то, что с их огромной ненавистью, с их огромной яростью, совершенно одинаковой в таких разных оболочках, проще было просто позволить им.. Быть. Просто быть. Иначе ярость пролезла бы им в кости и в кровь, а вскоре полезла бы изо рта и глаз. Так Мятежному и Озерской во всяком случае было кого ненавидеть. Над улицей прозвенел крик, чудовищный по сути своей, разорвал тишину легко, и тем страшнее он звучал, чем выше поднимался. Грин увидел, как глаза Матвея Ивановича раскрываются чуть шире: — … И до сих пор? Грин обернулся как раз вовремя для того, чтобы увидеть Мятежного, который тащил упирающуюся Сашу к телу за волосы. Голоса звенели, напряжение в воздухе росло, хотелось зажать руками уши. — Озерская, у тебя здесь была одна работа — посмотреть на гребаный труп и сказать эту ли девчонку ты видела в своем видении. ВСЕ. Это буквально все, что от тебя требовалось, твою мать! И здесь все вынуждены танцевать вокруг тебя. Охренеть, какой сюрприз. Саша боролась так, как боролась бы за свою жизнь. По асфальту ее буквально везли, пока она все пыталась пнуть Мятежного в колено или хотя бы расцарапать руку так, чтобы ее выпустили. — ОТПУСТИ. Я НЕ ХОЧУ. НА НЕЕ. СМОТРЕТЬ. ОТПУСТИ МЕНЯ. Я НЕ ХОЧУ. Вся нежность слетела с нее ровно в ту же секунду, как Саша оказалась у него в руках. Саша рвала ногти и волосы, пыталась выдрать куски кожи из Мятежного, лицо самого Мятежного превратилось в жуткую перекошенную маску. «Они друг друга стоят, — подумалось Матвею Ивановичу. — Они на сто процентов друг друга стоят». — МАРК, ПУСТИ МЕНЯ. — Сначала ты посмотришь. Прекрати орать. Вся сцена была отвратительной ровно настолько, насколько она казалось привычной. Это случается не в первый раз и случится еще множество. Саша ненавидела мертвецов. Пустые глаза. Тела деревянные и ледяные. Жуткие. Жуткие. Жуткие. Саша ненавидела эту работу. Ведь что такое Сказка? Сказка — это история о мертвецах из другого мира. Грин наблюдал несколько секунд молча: намотанные на кулак золотые волосы, перекошенные лица, что он помнил особенно хорошо — кричащую Озерскую на полу в гостиной Центра всего пару часов назад, хватающую ртом воздух бестолково и бесполезно. Когда она открыла глаза, им показалось, что они были сделаны из жидкого золота, а человеческого в ней осталось чуть. Сейчас ее глаза вернулись к привычному, теплому, чайному цвету, если заварка очень крепкая. Все случилось быстро. Мятежный, наконец, содрал покрывало с трупа, едва не ткнув Сашу в него носом. Она замерла на секунду, выдохнула, прижала руки к лицу, что именно она шептала было не слышно. Но когда Саша повысила голос, то звучало она полумертво: — Это она. Выпусти меня. Повторять дважды Мятежному было не нужно. *** Дальше было неловко и путано, Озерская, которая показательно истерила в руках у Никиты, Мятежный, обшаривший все кусты в поисках хоть малейшего намека на малого беса, который мог это сделать. Истомин, который чувствовал себя смутно виноватым. Одну из первых летних ночей хотелось забыть как страшный сон. Она и была страшным сном. Саша хмуро молчала, дожидаясь мальчиков. Грин подошел к ней первым, и в свете фонаря ей показалось, что изнутри он светится. Прозрачный. Полный внутреннего огня. Он бы мог. Этот мальчишка смог бы что угодно, будь у него больше времени. Грин проговорил негромко, прижато: — Я поверить не могу, что вы всерьез сцепились над трупом. Саше нравилось на него смотреть и именно поэтому не нравилось вовсе, сейчас она чувствовала только запах горелой резины — горели, вероятно, ее предохранители. — Если бы ты вовремя отозвал своего пса, Гриша, ничего бы не случилось, потому что склоку начала не я, — сказала, как выплюнула. Гришей она его звала очень редко, но сейчас дело было даже не в этом. Саша нырнула на заднее сиденье, швырнув в Мятежного ключами: — Если это был твой план, чтобы и обратно сидеть за рулем, то подавись. Псина. Мятежный, единственный из всех, не выглядел сколько-то помятым. То же небрежное выражение на лице, те же спутанные темные волосы. Сколько-то впечатленным он не выглядел тоже, выработав иммунитет к Сашиным спектаклям еще в раннем подростковом возрасте. Он только скривился, бесконечно насмешливый, и терпеливо поднял ключи с пола. Ему все было будто смешно, он улыбался сыто, как безумный. Темнота расползалась дальше, касалась его светлой кожи: — Ну, окей. Значит, гав. Грин перевел взгляд с одной на другого и устроился на переднем сидении: — Поехали домой. Он сделал вид, что не услышал презрительный смешок со стороны Саши. Саша честно постаралась никому не показать, насколько опасно близко к порогу королевства рыданий она стояла. Это не дом. Саша сама не знала, что мучило ее больше — события ночи или то, что они закончились и это значило возвращение в Центр.