Пыльные Перья

Однажды далеко-далеко отсюда у большого теплого моря жил дом. Как дом мог жить, спросите вы. Дома живут историями своих семей. И у далекого дома тоже была семья. Был красивый и добрый папа, и была золотая мама, а еще в доме жила девочка, у нее были папины карие глаза и мамины золотые волосы. По утрам папа готовил завтрак, а вечером можно было втроем прогуляться к морю. Дом и море были друзьями, хотя морям и не престало дружить с чем-то столь скоротечным, как дома. Но дом и море дружили. А еще очень любили девочку. Тогда, в далеком доме, девочка была солнцем так щедро отмечена, что волосы у нее выгорали до белого, а лицо все было усыпано веснушками. Благословение солнца, смеялась мама девочки, и старалась поцеловать каждую веснушку. «Есть ли разница между веснушками и звездами?» Спрашивала себя девочка, засыпая в своей постели, в своей комнате, в своем родном доме. В доме жила любовь и жила музыка, в доме жила семья и у семьи был домовой, девочка вспоминала его только сейчас, с трудом, со скрипом. Его звали Колокол, и по ночам девочка слышала его гулкое, звенящее бормотание с кухни. Бом-бом-бом. Родители девочки делали вид, что его там нет, а она продолжала незаметно оставлять на кухне немного каши. Потом девочку научили, что домовые если и есть, то с ними ни в коем случае нельзя общаться. И вообще весь тонкий — сказочный мир, это не для приличных девочек. Девочка послушалась, ведь если папа прекратил все отношения с тем миром, значит там действительно было ужасно. Ведь если тот мир не одобрял папин выбор жены — маму, значит мир действительно был отвратителен. Но старый Колокол по ночам все еще спал у нее в ногах или, осмелев, забирался в золотые волосы, когда она спала особенно крепко. Старый Колокол приходил к ней всегда — уберечь. Приходил туда, где тепло. Однажды в дом пришел огонь, не домовой из Центра, в доме про Центры не говорили вовсе. Настоящий огонь, беспощадный. Он гудел, гудел, гудел, он слизывал со стен обои, а после взялся за сами стены. Девочка, на самом деле ей было почти пятнадцать, а это значит ей уже выдали паспорт — она была гражданкой, почти девушкой, родилась в этом огромном пожаре. Саша открыла глаза, страшные гул и пламя гнались за ней, и не могли достать, не дотягивались до кожи, солнце Сашу любило и загар ложился легко, Саша не знала, насколько любило ее солнце. Саша бежала через разрушающийся дом и утыкалась в закрытые двери, кругом только закрытые двери, двери, двери. — Выпустите! Саша знала, что случилось, огонь догнал и съел папу, огонь догнал и съел маму — она превратилась в огромный живой факел, пылающий огненный шар в гостиной. Огонь съел бедную уборщицу, даже не дав ей проснуться. Огонь добрался даже до старого Колокола — о как Саша плакала, бродя по руинам, по оскалившемуся, обгоревшему остову дома и зовя, зовя домового по имени. Не отозвался ни старый Колокол, ни даже их дворовой. Никто не отозвался. Только старый гул пожара все еще жил в руинах того, что было ей дорого. Саша помнила все. И огонь был здесь — о нет, это вовсе не строгий домовой Центра. Саша бежала через пожар и огонь съел всю ее одежду, но так и не дотянулся до кожи, все пытался облизать голые ноги и спину, зацепить хотя бы волосы. И не мог. Саша видела, как кто-то бежит ей навстречу, и голос звучал будто с облегчением, разрывая гул пожара, искаженный до неузнаваемости, он не мог покинуть обожженного горла: — Сашенька! Саше хотелось бежать дальше, бежать сколько хватит сил, вместо этого она подняла глаза и тихо ответила: — Папочка. Ее красивый папа мало походил на себя. Саша видела, как шевелятся его губы, и видела, как с каждым движением с лица сползает обожженная плоть, пока не проглянула ослепительно белая кость. Скоро начала чернеть и она. В пожаре не было места белому. Он тянул к ней черные руки, уменьшался с каждой секундой, сворачивался в огне, огонь не трогал Сашу. Огонь не пощадил никого кроме. Саша видела, с каким трудом ворочался у него во рту черный язык, стремясь сложить одно-единственное имя: — Са.. шень.. ка.. Саша видела, как за ним тянутся другие жуткие, чернеющие мумии. Старая горничная. Старый Колокол, осыпающийся пеплом.. Саша не видела маму. Саша бы не выдержала. Я вернусь, я обязательно вернусь. Я найду способ. И в этот раз все будет правильно. Я вернусь домой. А там, где его нет — я отстрою его заново, и больше не будет призраков. Там будет тепло. И никому больше не будет больно. Когда Сашин папа — непохожий на себя и жуткий попытался обнять ее среди оглушительного треска и гула, Саша проснулась. *** Не по-настоящему. Саша была не Сашей и на секунду ей показалось это избавлением. Она стояла в парке и если поднять глаза, то можно было увидеть красивое здание, красное, похожее на пряничный домик. Саша его любила. И девушка его любила. Девушка была фатально потеряна, девушка едва ли узнавала красный пряничный домик и едва ли помнила саму себя. Девушка уж точно не замечала зоркое Сашино присутствие в своей голове. Саша Озерская застыла прежде, чем начать биться. Иди. Ну же. Иди! Не стой здесь. Стоять нельзя! Не стой! Девушка ее не слышала. Саша знала это ощущение. И знала, чем оно закончится. Это случилось далеко-далеко, в начале лета. Саша не забыла. Ни на секунду не забывала. Иди, прошу тебя! В этот момент они увидели третьего господина, Саша знала, что их было трое, даже если она пропустила появление первых двух. Она чувствовала их отпечатки по всему телу девушки, по всей ее душе, по туманному разуму. Он будто ждал девушку. Третий невысокий господин носил очки в золотой оправе и вертел в пальцах золотую монету. Он тоже был слеп. Его собака-поводырь мало походила на собаку, тоже отливала мертвым золотом и боялась золотого господина безумно. — Простите, вы не подскажете, есть ли где-то второй выход из парка? Молчи и иди дальше. Прошу тебя. Молчи и иди дальше. Но девушка открыла рот, чтобы ответить, не помня ни вдохов, ни выдохов. И тогда золотой господин забрал ее дыхание. *** Саша проснулась с криком. Скорее крик проснулся раньше Саши. Отчаянный, какой-то птичий, какой угодно, но не человеческий. Когда Саша Озерская открыла глаза, обступившие ее люди увидели только жидкое золото, готовое вот-вот потечь из глаз вместо слез. Саша хотела их вспомнить, хотела их узнать, встревоженного и бледного Грина, мрачного и непривычно сдержанного Мятежного. Он что же, Грина от нее закрывал? Но продолжала кричать и плакать и огню не было конца, и дыхание не возвращалось. Ничего не возвращалось. Саша с трудом вспомнила, что на дворе был август и это было удивительное время. Непохожее на все, что обычно переживал Центр летом. Это была бесконечная гонка за призраком — призраками, которые сейчас выпили жизнь девушки в парке у красного пряничного дома. Саша вспомнила как по ночам все чаще прокрадывалась к Грину в комнату или находила его в своей — и там не было огня, почти не было огня, зато было тепло, а воздуха если и не хватало, то это было приятно. Это был удивительный август, Саша вспомнила, как плакала Валли, когда они похоронили последнего в области банника, что-то важное уходило из этой истории. Что-то серьезное. И Саша с удивлением вспомнила голос Мятежного: «Мы попросим Москву прислать новых, вдруг получится восстановить народец». Это было страшное лето, когда по ночам закладные мертвецы принимались бродить по улицам. Мертвецы искали. Кого? Это было прекрасное лето, когда улыбки были будто неуместными и оттого совершенно неизбежными, Саше хотелось впечатать их в память, надолго, навсегда. Сохранить их хотя бы там. Это было удивительное лето, после такого ты не будешь прежним. Возвращение дыхания было похоже на удар под дых, это с ней уже случалось, Саша жадно схватила ртом воздух. Нашарила, наконец, взглядом Валли, она выглядела будто старше и глаза у нее были совсем лесные. — Валли! — Саша почти сипела, как ей казалось. Саша кричала. Кричала так, как не делала никогда, со времен своего прогоревшего до скелета детства. Кричала так, будто звала кого-то, как потерянный, испуганный, очнувшийся от кошмара ребенок, зовет маму. — Валли! — слезы, не золотые, соленые, человеческие, полились по щекам. — Валли, это случилось снова.