Господи, помилуй

*** «Господи, помилуй», — лишь одна мысль бьется в сознании. Дин помнит о последствиях нарушенного обещания, но не может бросить Сэма, которому требуется помощь, потому что на охоте брата серьезно ранил вендиго. Путь от Детки до бункера кажется долгим и тяжелым, и пока Дин приводит Сэма в чувство и заставляет его выпить обезболивающие таблетки, пока обрабатывает и перевязывает ему бок, разорванный острыми зубами монстра, час ежедневной «добровольно-принудительной» молитвы постепенно истекает. На горизонте появляется светло-розовая дымка рассвета, когда жизнь Сэма больше вне опасности. Телефон за это время несколько раз разрывает тишину комнаты энергичным гитарным соло в «Black Ice», напоминая, что скоро придет дьявол, и, к сожалению, Дин должен остаться на месте, если не хочет навлечь на себя большие проблемы. Дин и остается. Он намеренно игнорирует первый сигнал и так же сознательно пропускает второй: если миниатюрная Библия с недавних пор всегда хранится во внутреннем кармане куртки, то дойти до Импалы за свечами, спрятанными в бардачке, он не успевает. Значит, какой смысл суетиться? В конце концов, когда-нибудь это должно было произойти. Можно догадаться, что договор с трудновыполнимыми и намеренно жесткими условиями непременно будет нарушен. У каждого слова есть цена, но жизненные повороты нельзя предугадать. Порой, несмотря на серьезность ситуации, клятва в итоге оказывается ложью, и обязательства, возложенные на тебя самим Богом, которые являются гарантом твоего существования, невозможно соблюсти. Три года назад, когда Кастиэль возомнил себя новым Господом, он сказал: "В тебе нет веры, Дин. Если хочешь заслужить прощение за грехи собственные и брата своего, преклони колени предо мной и прославляй меня во время моления". Если бы не зависимость от Кастиэля, который мог в любой момент обрушить преграду, защищающую Сэма от воспоминаний о Люцифере, Дин бы плюнул на все и — как там пелось? — выпил бы для храбрости и выколол бы богодьяволу глаза. Или, точнее, он бы попытался образумить пернатого идиота, рискуя быть распыленным за дерзость на атомы, напомнить, что ни к чему хорошему поглощенные из Чистилища души, договор с Кроули, расправа с лицемерными священнослужителями и скользкими политиками не приведут. Но ирония заключалась в том, что предсказания Дина оказались неправильными — новый Бог избавился от последователей своих противников, вполне уверенно возглавил Небесных воинов, привел в относительный порядок мирские дела и теперь наслаждался Царством, где награждались праведники за труды их, а нечестивые были низвержены в Ад. По меркам нового Господа, Винчестеры — первые грешники, «любимые зверюшки, укусившие руку кормящую», олицетворение скверны из старого мира. Сэм — несостоявшийся Антихрист, в чьих жилах когда-то текла кровь демонов, начавший Апокалипсис и выпустивший Люцифера из клетки. И Дин, заставляющий ангелов забывать о своем предназначении, сбивающий их с пути, диктующий собственные правила и не выказывающий должного уважения к Сынам Небесным. Кастиэль мог убить их в любой момент, едва впитал в себя души всех обитателей Чистилища. Но вместо этого он предложил соглашение, от которого невозможно было отказаться: их безопасность в обмен на полную покорность со стороны Дина и клятвы, что он никогда не выступит против Кастиэля. Сэм сразу догадался, в чем дело, когда Дин всеми правдами-неправдами ровно в шесть утра пытался остаться в одиночестве, тем более запах прогоревших свеч — во время молитвы они были обязательным условием, как и Библия — выветривался не так быстро, как Дину бы хотелось, и пропитывал всю его одежду. Сэм ничего не сказал — просто потому, что обсуждать было нечего. Дин прокручивает воспоминания как кинопленку, с болезненным любопытством останавливаясь на самых неприятных. Вскоре Сэм забывается тревожным сном, и лишь после этого Дин встает со стула, что стоит рядом с кроватью младшего брата, и медленно укладывает лекарства в аптечку, делая все с какой-то навязчивой заботливостью и вниманием. После этого он достает чистое полотенце, наливает холодную воду из-под крана в тазик и ставит на прикроватную тумбочку рядом с больным. Когда стекла книжных стеллажей начинают дрожать, а некоторые вещи падают со своих мест, Дин продолжает убираться. Некоторое время назад воображение ярко рисовало картину ярости нового бога, обрушивающуюся на непокорных, но сейчас все мысли о возможном наказании выветриваются, и лишь одно желание руководит Дином: помочь Сэмми, поставить брата на ноги. — Дин Винчестер, — голос чужой, равнодушный, незнакомый, и что-то сильно похожее на тоску ядовитым газом неотвратимо наполняет Дина. — С чего ты решил, что можешь не следовать заповедям Господним? Дин разворачивается медленно, словно можно таким способом избавиться от тягостного разговора. Кастиэль опасно близко возвышается над спящим Сэмом, и на его лице непонятное выражение. Плащ, напоминавший о прошедших временах, он так и не снял. Дину все равно: это существо, которое лишь носит знакомую оболочку, в его сознании давно перестало соотноситься со старым Касом. Больше не возникало ощущения теплоты от чужого присутствия, а от хлопанья невидимых крыльев не замирало сердце: появление Кастиэля Дин замечает теперь только после того, как тот сам к нему обращается. — Не забыл ли ты, что я обещал суровую кару отступникам? — Кастиэль, оставив Сэма, по-кошачьи плавно подходит к Дину. Чужая мощь, словно магнитное поле, придавливает к земле, парализует так, что невозможно пошевелиться. — Напомнить, какие обязательства возложил я на плечи твои? Самое смешное, что Дин сам загнал себя в капкан: если бы он не относился к Кастиэлю по-особенному с самого начала, ему бы сейчас было легко переносить утраченную дружбу и унижение. Как тем же Бобби и Сэму, которые практически сразу смирились с новым положением и договорились лишний раз не привлекать внимание Бога. И потому они не понимали, что творится с Дином. Или же — слишком хорошо понимали. — Восстав от сна и совершив крестное знамение, ты обещался молить о спасении души своей и благодарить за даруемые мной благости. И вместо этого смеешь ты не подчиняться? Дин не собирается возражать: этот этап давно пройден. Рядом с Кастиэлем на него снисходит отупляющая пустота, даже дышать становится трудно, словно легкие превращаются в исхудавшую металлическую сетку с огромной дыркой посередине. — Я готов принять наказание, и кроме меня никто не должен пострадать. Виновен лишь я один, — Дин внутренне готов, что Господь щелкнет пальцами, убьет с такой же легкостью и быстротой, с какой уничтожил Рафаиля и многих других ангелов и демонов. И падет он к ногам Его, как мертвый. Дин ничего не чувствует по этому поводу. Если честно, он давно превратился в машину для убийства сверхъестественных монстров, и молитвы его направлены не Кастиэлю, но новому Богу. Даже при мысли о Сэме, который проснется и увидит кровавое пятно на стене, Дин сожалеет лишь об одном: что брат будет таскаться с ведрами и отмывать кровавую лужу с перевязанным боком. Сейчас Сэму нельзя много двигаться, он должен отлеживаться и зализывать раны. И самое главное, его не должно коснуться наказание Кастиэля, чтобы фантомный Люцифер не вырывался на свободу, сводя Сэма с ума. — Ставишь условие, мне? — усмехается Кастиэль, а потом хрипло замечает: — Лучшим наказанием для тебя был бы брат. Ты бы видел, что он обезумел по твоей вине. Возможно, это пустая угроза, и Дин с Сэмом уже сумасшедшие и без содействия нового Бога. Дин не боится — точнее, не так сильно, как мог бы. В тот момент, когда Дин прекратил бороться, когда согласился на все условия Кастиэля, когда униженно промолчал и умолял пощадить, не причинять вреда Сэму, он потерял себя. И поэтому ему не страшно. — Надеюсь на ваше милосердие. Кастиэль чувствует ложь, ведь он теперь всевидящий и легко считывает Дина, его желание покоя, его смертельную усталость от всего, но вместо того, чтобы ткнуть его в истину, как нашкодившего котенка в лужу собственной мочи, он внезапно спрашивает: — Почему ты обращаешься ко мне на вы? Я не давал подобного распоряжения. Дин немного удивлен, ведь за прошедшие три года во время редких аудиенций Бог никогда не задавал подобные вопросы, но потом вспоминает, что не имеет право на удивление. Он ни на что не имеет право. — Люди должны знать свое место. Небольшая морщинка хмурит лоб Кастиэля, и так странно видеть, что восковое лицо бывшего ангела до сих пор способно передавать человеческие эмоции. Дин жадно впитывает чужое неодобрение, может, это хотя бы на мгновение поможет ему почувствовать себя живым. — С этого дня я хочу, чтобы ты больше так не говорил. Новый Кастиэль не умеет просить, только приказывать, а приказы — это то, что понимает нынешний Дин, и потому он покладисто кивает: — Хорошо. Несмотря на согласие, Кастиэль не выглядит обрадованным. Он переводит взгляд на плечо Дина, и его синие глаза темнеют. — Ты опять сделал это. Дин напрягается: они уже давно мерятся упрямством, как тринадцатилетние пацаны членом, да только Господь явно обладает большим запасом терпения и благодатью, чтобы настаивать раз за разом на своем. Кастиэль говорит: — Подойди, — и ноги Дина сами несут его к ангелу, и колени сгибаются, будто бы кто-то дергает марионетку за ниточки. Снизу вверх Кастиэль кажется другим, человечнее: Дин впервые замечает усталость на безупречном лице, темные круги под глазами и изогнувшиеся в невеселой улыбке обветренные губы. Это его главное заблуждение, ведь поза Дина — поза подчинения, и он едва ли касается кончиками пальцев лестницы, на верхней ступени которой царствует Кастиэль. Дин больше не поддастся пустым иллюзиям — он устал раз за разом разочаровываться. — Неужели тебе нравится так издеваться над собственным сосудом, вместилищем бессмертной души? — интересуется Кастиэль, и неожиданно в его голосе звучит легкая грусть. — Ты ведь все равно нашел способ сопротивляться моей воле, да, Дин? Дину хочется смеяться. Ему плевать, рассердится Кастиэль или нет, — веселье сдавливает грудь и прорывается короткими смешками. Разве это не нелепо — находить сопротивление там, где о нем давно забыли? Особенно в том, что Дин ведет себя как мазохист. Выхлебав бутылку виски, иногда он запирается в ванной комнате и срезает с плеча отпечаток ненавистной длани. Сдирает собственную кожу, одновременно напоминая себе, что он все-таки не мертвец. Сэм в такие моменты безрезультатно выламывает дверь, а потом глухо матерится, бегая с бинтами, пытаясь остановить кровь. Дин лишь скалит зубы в ответ на проклятия — клеймо он ненавидит настолько же люто, как и собственное отражение. Как бесконечное напоминание о прошлом и будущем, которое утрачено навсегда. Наверное, только ненависть у него и осталась. — Запрети мне, — наконец отзывается Дин. Кастиэль поджимает губы. Они оба знают, что этому никогда не бывать. Мозги у нового Бога повернуты хрен знает как, и кто такой Дин Винчестер, чтобы копаться в черепушке Сидящего на светозарном престоле? Кастиэль прикладывает ладонь к плечу, перекрывая рубцы от несуществующего контура старого шрама, и сосредоточенно облизывает уголок рта. — Я должен, Дин. Его слова звучат как убеждение самого себя, как будто под "должен" подразумевается "мне надо" и "я без этого не могу". А потом воздух звенит от напряжения, и бункер освещается белым заревом, от которого текут слезы. Дину кажется, что он кричит, и вопль безобразно рассекает пространство, но на самом деле с его губ не срывается ни один стон. Боль — мифическая, как и запах обожженной плоти, потому что Кастиэль моментально залечивает рану. Клеймо на плече как две капли воды похоже на предыдущее. Ему не продержаться и месяца на теле Винчестера — лезвие ножа по-прежнему острое, а решительность человека — непоколебимая. Со временем Дин учится терпеть боль, хотя и мечтает в глубине души умереть от потери крови. На первый взгляд кажется, что это эгоистично по отношению к Сэму, но на самом деле Дин таким образом дал бы брату зажить нормальной, яблочно-пироговой жизнью, о которой тот всегда мечтал. С домом, женой и детьми, с барбекю на природе, пушистым псом, законным заработком и индейкой на Рождество — и без хождения на острие клинка самого Бога. — Скажи мое имя, — шепот раздается в голове, но возможно, это всего лишь галлюцинации, потому что губы Кастиэля неподвижны. Дин не знает, что истинно, и потому отвечает вслух. — Господь Всемогущий. — Нет, не то, — неизвестно почему сердится ангел. — Как ты меня называл, когда я только спас тебя из Геенны огненной. Дин медлит. Искренне непонимание в его глазах сменяется озадаченностью, а потом чем-то, очень напоминающим сожаление. — Не могу, — признается Дин. Если бы у него остались хоть какие-то чувства, он бы в эту секунду посочувствовал бывшему ангелу. — Ты не он. Лицо Бога искажается, маска разрывается, и на секунду Кастиэль превращается в себя прошлого. Кастиэля, пытающегося сделать лучше для всех и бесконечно наступающего на одни и те же грабли, жертвующего жизнь на благо остальных. Трогательный, запутавшийся в самом себе одинокий ангел, который сделал выбор не в пользу холодных Небес. Дин моргает, и иллюзия тает в воздухе. Перед ним — истинный владетель мира, владыка царей земных, самопровозглашенный Господь, беспощадный к грешникам и щедрый к праведникам. — Как же я мог забыть, что Дин Винчестер подвержен пороку гордости, — Кастиэль наклоняет голову в задумчивости. — Твои мысли крутятся лишь вокруг обещанной кары. Не беспокойся, Сэма я не трону. Как и тебя. Я просто покажу, насколько сильно человечество благодарит меня. Кастиэль поднимает правую руку, и от медленного кругового движения запястьем Дин падает на спину. Если кто-нибудь захочет поинтересоваться, что чувствует человек, когда его разум насилуют, Дин смог бы ответить. Потому что он словно бы пропускает их через себя. Миллионы людей, которые бьются в экстазе, превознося Бога в молитве, радуются справедливому возмездию, настигшему нечестивцев, плачут от радости, когда их желания исполняются. Наверняка, это все та самая пресловутая связь, о которой давным-давно упоминал Кастиэль, и поэтому все ощущается в десятки раз острее. Признательность, блаженная эйфория, восторг, самозабвенное восхищение — еще чуть-чуть, и можно потерять сознание от их силы. Внезапно лавина чужих эмоций прекращается, и Дин, к своему сожалению, не успевает соскользнуть в спасительное забытье. — Видишь? Видишь, как людям нужен был хозяин, который повел бы их к свету? Они счастливы. Я просто дал им то, что они просили. Почему ты по-прежнему считаешь меня монстром, Дин? Кажется, Кастиэль нагибается и смотрит на него. Может, минуту, а может, полчаса — Дин теряется во времени и лишь ощущает пронзительный взгляд. — Подумай об этом, хорошо? — прохладная ладонь касается щеки Дина на мгновение и исчезает. Господь уходит в Обитель свою. Плечо с вновь появившейся меткой горит, и Дин, лежа на полу, обнимает себя за колени. Это слабость, да, но плевать. В последние месяцы ему не раз приходила в голову мысль, что самоубийство, что бы там не говорили, не поражение. Потому что нужно обладать невероятным мужеством, чтобы убить себя самого. Один раз Дин в ванной перед сном засунул ствол пистолета себе в рот. Спустить курок и расхерачить собственные мозги по кафелю на противоположной стене было легко, да только останавливало горькое понимание: врата Ада, скорее всего, для него закрыты, ведь Кастиэль держит Кроули на коротком поводке, а Дин, увы, внесен в особый список как в Аду, так и в Раю. Возможно, Кастиэль бы даже вернул его с того света и приказал жить дальше. Говорят, Царствие Божие внутри нас, но что делать, если единственное, что тебе хочется, это сдохнуть? Или испытать на своей шкуре самые изощренные пытки, лишь бы изжечь из себя воспоминания о других взглядах, другом смехе, других прикосновениях — невинных, но любящих. Дин готов просить о боли физической, вместо того, чтобы каждый день проходить девять кругов Ада в собственной голове. Внезапно Сэм на кровати в забытье начинает повторять его имя. Дин, сжав зубы, с трудом поднимается на ноги и шатаясь подходит к кровати. Сэма бьет лихорадка, и он жалобно стонет. Возможно, ему снится Клетка, Люцифер и раскаленные крючья. — Дин! Гребанное идиотское обязательство выматывает, высасывает жизненные силы, но Дин не имеет права сдаваться — ведь старший брат всегда должен заботиться о младшем. Ему не привыкать терять близких людей, он в этом деле хренов умелец, но Сэм — единственный, кто помогает ему не раствориться в отчаянии полностью. Он — персональное лекарство от безумия, способ забыть о том, что он не смог, не успел, не подобрал нужных слов. — Я здесь, Сэмми. Дин кладет на лоб Сэма смоченное в холодной воде полотенце, понимая, что ради брата он готов терпеть. И раз за разом унизительно вставать на колени перед тем, кого в другой жизни назвал бы совершенно по-иному. Усталость душит не хуже удавки, но заснуть этим утром все равно не удастся. «Господи, помилуй. Да святится имя твое, да будет воля твоя, как на небе, так и на земле», — монотонно повторяет Дин, зная, что Кастиэль услышит его. Это единственное, что осталось без изменений.