(Не)Сделай мне больно

Пак Чимину нравятся плохие парни. Он, как ребенок в магазине игрушек, у которого глаза разбегаются от разнообразия ассортимента, и хочется и того, и этого, но он все равно целенаправленно ищет на этом празднике жизни того самого, единственного и неповторимого, самого лучшего — хочет ухватить себе самый крутой, навороченный и, конечно же, конченый экземпляр. Чтоб друзья обзавидовались и ночами не спали, в один голос уговаривая его этого не делать, одуматься, образумиться, не связываться, не нарываться. Прислушался ли Чимин к их мудрым, пророческим советам хоть раз? Пф, конечно же, только в их мечтах. Потому что Чимин нравится плохим парням, и у них это всегда взаимно. Они будто чувствуют, что могут как следует вытереть об него не только свои грязные руки, но и ноги, а он, оказывается, и не против. Такие парни обычно думают только о себе, но Чимин исключение из их правил: они из кожи вон лезут, чтобы доставить ему это незабываемое удовольствие, сравняв его с “никто”, смешав с грязью. Чимин ничего не знал о своих латентных мазохистических наклонностях, может быть, только смутно догадывался. А потом встретил своего первого, но еще несовершенного, недостаточно аморального урода, понял: эх, не дотягивает, — и пошел искать дальше. И понеслось… Он подсел на эмоциональные качели и абьюз, как на свои сорта персональной наркоты, словив первые приходы биполярочки. И все твердили ему, что так нельзя; что надо по-другому; что ему просто нужен хороший парень, и его жизнь сразу наладится, заиграет новыми красками, перестав быть адской смесью из смеха, слез, стонов, пота, спермы и крови… Но вся проблема в том, что на хороших, тихих, домашних мальчиков, ласковых и заботливых, скромных и целомудренных, надежных, верных, правильных, у Чимина не стоит. Вот и вся история. Нет нарциссизма, гонора и припезди — скучно, неинтересно, следующий. Он будто намеренно проскальзывает взглядом мимо всего хорошего, доброго и светлого и неизменно, ни разу не промахнувшись, со снайперской точностью находит среди людских отбросов того самого — главного мудака на районе. И когда ему ожидаемо в очередной раз прилетает, обычно всегда по зубам, защищающим его длинный и острый язык, Чимин бежит плакаться к своему лучшему другу, его названному брату, Чон Хосоку. Забивается в угол его квартиры на несколько дней и зализывает раны. Дезинфицирует спиртом снаружи и сразу принимает внутрь — уже для ран душевных. Предается унынию, апатии и поиску смысла жизни. Считает количество пропущенных смс и звонков от потерявших его друзей и очередного, уже снова бывшего бойфренда. У Хосока в быстром наборе не номер мамы, а местной полиции, потому что бывшие Чимина имеют склонность его преследовать, когда не удается добить его с первого раза. Надо отдать Чимину должное: он выбирает тех, кто еще ни разу в этом не преуспел, хотя в каждого, кого он так долго и тщательно выбирал, он планировал влюбиться раз и всегда — и чтобы по гроб жизни. Обычно выходило буквально. Как и в этот раз. Чимину даже не верится, что он жив. Отпинали его по почкам, как надо, — качественно, без жалости и сострадания, но он их и не заслужил ни разу. Сам виноват. Сам этого придурка спровоцировал, изначально выбрал, а с виду приличный молодой человек, даже с родителями своими познакомил. А еще пуговицу на его любимой джинсовке от Armani оторвал. Вот тварь, гореть ему в Аду. Чимин не может сказать, что расстроен, потому что к этому все шло. Они жили как кошка с собакой последний месяц. И, наверное, можно было как-то помягче расстаться, не выставлять за дверь чужие вещи, распихав их по мусорным пакетам, сменив код на входной двери, не дав даже объясниться, поставив жирную точку в истории, которая так хорошо (ага, как и всегда) начиналась. А что, сука, объяснять, когда все и так понятно? Но нет, Чимина все равно выследили, зажали, руки выкрутили и силой принудили к разговору. И Чимин молчать не стал, потому что жизнь его, очевидно, ничему не учит. В лицо высказал все, что думает об этом придурке. Он убежденно считает, и его в этом не переубедить, что если человек говно, но позиционирует себя как нечто прекрасное, святой и моральный долг Чимина сообщить ему об этом. И он снова отхватил по зубам, потому что кому приятно слышать правду? Но не расстроен, даже не разочарован, а зол. Зол в первую очередь на себя: вот какого хуя он сам такой близорукий, наивный, влюбчивый придурок? Въебать хоть кому-нибудь хочется со страшной силой. Держась за живот, придерживая готовые разойтись к чертям собачьим ноющие ребра, Чимин в полузабытье преодолевает расстояние от двери подъезда, на которой набирает по мышечной памяти код домофона, до лифта, а от лифта, привезшего его на нужный этаж, — до входной двери. Чимин жмет на дверной звонок, слыша приглушенную трель, и ждет. Проходит секунд пятнадцать, и ему открывают. — Что ж, сука, так долго, — шипит он, вваливаясь в чужую квартиру, неожиданно спотыкаясь о новый придверной коврик, которого раньше не было, и неизбежно сталкиваясь с открывшим ему дверь человеком. Тот его ловит, спасая от падения. Даже в темноте Чимин отчетливо различает сложный рисунок татуировок, покрывающих открытую коротким рукавом футболки правую руку, и удивленно вскидывает глаза: — Чонгук-а?.. — Хён, — мрачно роняет Чонгук. Ждет, когда Чимин отпустит его и схватится за стену, которая поможет ему устоять на ногах, и включает свет, ударив по выключателю. Чимин жмурится от рези в глазах. А Чонгук сканирующим, пальпирующим взглядом, хладнокровным и острым, осматривает Чимина всего с головы до ног и обратно, быстро, цепко, вычленяя количество травм и характер повреждений. Мрачнеет окончательно, остановившись на его разбитом лице. Характерно поджимает губы и сводит брови до глубоких складок на переносице. Выглядит угрожающе и сурово. Напрягшись, Чимин уже ждет, что его жестко отчитают или сразу выставят обратно за дверь, но вместо этого Чонгук резко вздыхает и молча скрывается в ванной. Чимин теряется. Думает, надо бы уйти. Но остается, потому что тупо нет сил ползти куда-то еще. Ему бы прилечь. И сдохнуть наконец. Он снимает кожаные ботинки, морщится, видя брызги уже запекшейся крови на своей классной белой брендовой футболке от Gucci, пробует безуспешно стряхнуть грязь с дизайнерских рваных джинсов-стрейч, уныло созерцает свои разбитые коленки. И даже представлять не хочет, как выглядит его разукрашенное чужими кулаками лицо. Поэтому в ванную за Чонгуком не идет, избегая зеркал, подобно вампиру, и тащится на кухню. Падает на диванчик за кухонным столом, прислоняется гудящей башкой к стене и наконец не двигается. Чонгук приходит не один, а с аптечкой — у него в руках полный боевой комплект. Обычно раны Чимина мужественно обрабатывает Хосок, не забывая охать, ахать и причитать, и именно его он рассчитывал застать, когда приперся к нему нежданно негаданно домой. — А брат твой где? — первый вопрос, который Чимин задает. — На работе задержали, — коротко и сухо. Вот и поговорили. — Я сам, — вяло пробует отмахнуться от чужой помощи Чимин. Ему неудобно, неловко, стыдно перед Чонгуком появляться в таком непотребном виде, тем более зная, как он к этому относится. Но Чонгук все свои едкие комментарии пока держит при себе, чудом держит в руках и себя и максимально спокойно замечает: — Сам ты можешь только влипать в неприятности. Без обид, хён, у тебя это получается лучше всего. Чимин морщится. Ну все, блять, понеслось… Ему сейчас только полоскания мозгов не хватает: у него и так, чуется, сотрясение — об асфальт, упав, он приложился неслабо. Не сблевать бы на альтруистичного Чонгука, отплатив ему тем самым за помощь и заботу. — Не начинай, — предупреждает Чимин. — А ты заканчивай уже, — отрезает Чонгук, категорически им недовольный. Что ж, время идет, но что-то между ними остается неизменным. Тем не менее осуждающий вид не мешает Чонгуку разложить все необходимые подручные средства и лекарства на столе, чтобы приступить к оказанию первой медицинской помощи. Он собран и спокоен. — Сиди и не дергайся, — говорит Чимину, хватая его левой рукой за подбородок, выбрав наименее травмированную часть лица, и Чимин слушается, затихает, только сверлит раскомандовавшегося Чонгука взглядом. Старается абстрагироваться от ощущения его горячих пальцев на коже. Почему-то вспоминает о том, как Чонгук набил свою первую татуировку на плече, которую они дружно совершенно случайно обнаружили летом, столкнув его в воду и вынудив раздеться. Родители Чонгука закатили скандал и истерику, Хосок защищал младшего брата, как мог. В итоге Чонгук психанул и вообще из родительского дома съехал. Прибился к брату, на эту хату, которую Хосоку предоставила работа. Мигрировал потом в общагу, как поступил в универ — Чонгук, блин, такой умный, в отличие от Чимина, раздолбая. Чонгук думал, наверное, в общаге будет веселее или как-то иначе, но в итоге продержался месяца два, разочаровался и вернулся к брату. Ко второму курсу Чонгук успел не только сто раз с родителями помириться и потом еще сто один раз поругаться, но и набить себе полный рукав. Но, как известно, совершенству нет предела, а потому Чимин с любопытством скашивает глаза на его правую руку, ища новые тату или перебитые старые. Змеи раньше точно не было. Что-то значит или просто красивая? Спросить не успевает. — Ащ, больно! — Чимин невольно дергается. Содранная об асфальт кожа на щеке саднит дико, аж до слез. И плакать правда хочется, начать себя жалеть, тварь презренную, никчемную, никому не нужную, но Чимин себе запрещает. Если расклеится, потом хер обратно склеится. — Я же сказал: не дергайся, — цедит Чонгук, пытаясь удержать лицо Чимина, но тот яростно вырывается. — Или сам обрабатывать будешь. — Я же сказал: сам сделаю! — рыкает Чимин, у которого и так нервы ни к черту, еще и состояние паршивое, а Чонгук своим давлением и осуждающим видом только все усугубляет. Чимин маленьких не бьет и не обижает. Но сейчас он за себя не отвечает. Выхватывает у Чонгука ватку с антисептиком и сам прикладывает к рассеченной брови, действуя на ощупь, точно зная, где ноет и дергает больше всего. Не промахивается. Ах, сука, что ж так жжется! — Ты невыносим. И неисправим, — выносит свой суровый вердикт Чонгук, снова мрачно сведя брови. — Поражаюсь выдержке тех, кто терпит тебя так долго, и даже понимаю, почему в итоге тебе прилетает по зубам. — Ты случаем берега не попутал, мелкий?! — Чимин вскакивает, как ужаленный, преисполненный негодованием. И вспоминает, почему Чонгука бы еще век не видел — вот как раз поэтому. Потому что чувствует себя перед ним малолетним, безмозглым, бестолковым идиотом, а у них по факту разница в возрасте в восемь лет, но, видимо, не в его пользу. Знал бы, что Чонгук тут, не пришел бы. Почему Хосок не сказал, блин, что блудный сын вернулся?! Но Чимин ведь и сам про Чонгука не спрашивал. — Ты как со своим хёном разговариваешь?! — Хёны себя так не ведут, — припечатывает Чонгук с той хорошо знакомой укоризненно-родительской, исправительно-наставительной интонацией, от одного звучания которой Чимин вспыхивает весь, как спичка, начиная с головы — чувствует, как пылает от гнева лицо. Но на самом деле это стыд, распространяющийся жаркой волной по всему телу, что делает Чимина еще злее. — Давай, поговори у меня! Жить надоело?! — он хватает Чонгука за грудки, натягивая на разбитые кулаки темно-серую ткань его безразмерной футболки. Рывком тянет к себе, но Чонгук, как гора, образовавшаяся на стыке двух литосферных плит, не двигается ни на йоту — они давным-давно в разных весовых категориях, и снова не в пользу Чимина. Полшага, чтобы встать вплотную и гневно задышать в лицо, приходится сделать ему. Они никогда не были так близко. Настолько неправильно близко. Чимин успевает подумать это перед тем, как заглядывает в большие, выразительные, такие — Господи, зачем он в них посмотрел? — красивые глаза Чонгука. И тонет в них. Не может даже вдохнуть, но чувствует чужое теплое, ровное дыхание на своем разгоряченном, болезненно чувствительном из-за ран лице. Чонгук смотрит на него, не моргая, не двигаясь, не пытаясь защититься, оборониться, не пробуя Чимина оттолкнуть или ударить первым. Чимин не знает, что творит; что собирался сделать и что хочет сделать. Как околдованный, без единой мысли во вмиг опустевшей, гудящей от гуляющего в ней ветра голове он глядит на ресницы Чонгука, обрамляющие омуты его черных, бездонных глаз. Ресницы такие густые, пушистые, почему Чимин раньше не замечал, какие они охуительно длинные? Чуть подрагивают, опускаясь вниз, когда Чонгук переводит свой взгляд от глаз Чимина вниз по его носу, неумолимо, стремительно соскальзывая сразу к губам. И на них останавливается. Как и сердце Чимина. Нет. Нет, так не должно быть. Это плохо, неправильно, нельзя. Секунда — и он в панике отпрянывает, делая полшага назад. Натыкается на угол стола и почти успевает потерять равновесие. Ещё миг — и Чонгук молниеносно ловит его, схватив сзади за шею, накрыв ее своей большой, горячей, мягкой и в то же время твердой ладонью. Последний удар сердца — и Чонгук его целует. Чимин жмурится от едкой боли — больно, больно, больно! — протестующе мычит в чужие жесткие губы, которые давят сильнее, прижимаясь максимально плотно, словно пытаясь причинить боль, и Чимин изо всех сил упирается руками в монолитную, неподвижную грудь напротив. Чонгук позволяет себя отпихнуть и отходит, делая шаг назад. Ведет большим пальцем по нижней губе, стирая чужую кровь, и смотрит на нее. Эмоции быстро сменяются на его лице: сначала это какое-то мрачное удовлетворение, потом сильное беспокойство, а следом и искреннее раскаяние. Когда он поднимает свои оленьи глаза на Чимина, тот отшатывается от него, как от огня, до одури боясь, что Чонгук сейчас что-нибудь еще выкинет. Или скажет. Или… — Ты, что ли, обдолбанный?! Ты хоть понимаешь, что творишь?! — высокий голос Чимина дрожит, как и он весь, что он замечает с запозданием, но все равно не может унять дрожь по телу. Его будто бьет озноб и лихорадит. Он в гребаной животной панике. — А ты? — вместо извинений, готовых было сорваться с испачканных чужой кровью губ, Чимин слышит встречный вопрос, который так ненавидит, и Чонгук закрывается, больше не позволяя ни единому переживанию появиться на своем показательно равнодушном лице. — Сколько будешь в том же духе продолжать? Пока тебе твою глупую башку рано или поздно не проломят? — Чон Чонгук, совсем отбитый или думаешь, что бессмертный?! — Чимин возмущается яростно, но машинально. А сам задыхается от смятения, смущения, страха. Не верит. Все еще не верит, что Чонгук, его маленький, безобидный, хорошенький Чонгук, вот так взял и его поцеловал. Без повода, без причины, без колебаний. Ебаная срань… А Чимин что? Он-то какого черта ему позволил?! Он ведь видел, видел, мать его, как Чонгук опустил взгляд к его губам, мрачно готовясь натворить несусветную херню, и что? Позволил ему, даже не попытался остановить. С самим Чимином-то что не так?! Как он мог дать Чонгуку себя — да гори оно все синим пламенем! — поцеловать?! И плевать, что это не поцелуй. Не тот, который способ выразить взаимную симпатию, передать нежность и подарить ласку. Это было больше похоже на наказание, унизительное и прицельно точное, бьющее сразу в самое слабое, уязвимое, больное место. Чонгук хотел его задеть, хотел сделать ему больно. Потому что… почему?.. — С хёна пример беру, — едко звучит в ответ. И когда Чимин видит, как Чонгук облизывает его кровь со своих губ, его внезапно выключает. Отлично. Приехали. Чон Чонгук, который пешком под стол ходил, когда они с Хосоком резались на нем в монополию, читает ему нотации и наставляет на путь истинный. Когда? Когда Чимин пал так низко? Как он умудрился упустить тот критический момент, когда Чонгук за одно лето вырос не только в высоту и в плечах? Чимин смотрит на него перед собой и видит молодого мужчину, даже не парня. Смотрит, будто видит его в первый раз, не узнавая, не находя в нем сходства с тем смешным, похожим на гиперактивного кролика ребенком, который донимал его своим “хён, хё-ё-ён, ХЁН!” всю его бурную молодость. Когда Чимин так облажался? Как он мог все проебать? — Не делай так больше, — медленно, спокойно проговаривает Чимин, хоть голос продолжает дрожать, потому что дрожит он весь. Чонгук глядит на него мрачно исподлобья, глаза черные-пречерные. И не говорит ничего. А что Чимин хочет услышать? “Я больше не буду, хён, извини”? Или уже привычное “что хочу, то и делаю, хён”? Или “давай, попробуй меня остановить, Чимин”? Стоп, сто-о-оп. Чимин сам пугается своих мыслей и запретных желаний, которые тут же находят отклик в его теле, заставляя его вздрогнуть от неожиданности их появления. Он успевает представить, как Чонгук уже угрожающе медленно приближается; как вынуждает его пятиться к стене, у которой ловит в ловушку, блокируя своими руками и телом любые пути к спасению; секунду, две смотрит ему в глаза, а потом снова целует. Только уже по-настоящему, по-взрослому, с языком, так постыдно мокро и так возбуждающе хорошо, что ему приходится навалиться на Чимина всем телом, не дав ему сползти вниз по стене. Чимин уже чувствует предательскую слабость в коленях и жаркую пульсацию внизу живота. Блять. Просто… лучше застрелите его сейчас. Он молча разворачивается и уходит с кухни. Позорно сбегает, лишь бы не натворить еще больших глупостей. Хватит и того, что уже случилось — и как ему это пережить?! Он не сможет забыть. Не сможет избегать Чонгука всю оставшуюся жизнь, потому что он младший брат Хосока. Потому что шансы, что Чонгук или Чимин свалит к херам в другую страну, желательно на другой конец света или, на худой конец, в другой город, сводятся к нулю в долгосрочной перспективе. Они будут пересекаться снова и снова, при разных обстоятельствах, в компаниях их общих друзей и знакомых, и Чимин будет помнить. Будет вспоминать, как стоял от Чонгука близко-близко. Как чувствовал жесткость, жар, силу, мощь его тела. Его горячую руку на своей шее — и толпы мурашек, бегущих от нее вниз по позвоночнику, распространяющих волну слабости, сладости, дрожи. И как его гладкие, твердые губы прижимались к его губам — секунды, растянувшиеся для Чимина в бесконечность. Боже, что ему теперь делать?.. Что же делать, что же делать?! Он влетает в ванную и захлопывает за собой дверь. Быстро закрывает щеколду в легкой панике, что Чонгук мог последовать за ним, а он слишком горд и слишком торопился, чтобы обернуться и проверить, идет ли тот следом. Наконец понимая, что все уже позади; что он в безопасности, Чимин выдыхает и прислоняется лбом к прохладной поверхности двери, устало закрывая глаза. Потревоженные губы пульсируют, ноют, болят, и кровь все еще сочится из поврежденной слизистой. От металлического привкуса во рту тянет блевать. И как назло перед глазами тут же вспыхивает картинка: бесстыжего, оборзевшего, вконец от рук отбившегося Чонгука, который облизывал свои губы, стирая с них кровь, а Чимин, перестав дышать, жадно следил взглядом за острым кончиком языка, проскользнувшим несколько раз между губ. Тех самых губ, которые его поцеловали. Тех губ, которые так сильно хотелось поцеловать в ответ. Чимин слышит приглушенные шаги за дверью. А потом следует неуверенный, робкий стук в дверь, который отдается гудящей вибрацией в его раскалывающейся башке. Чимин продолжает стоять, опустив голову, закрыв глаза, упираясь лбом в гладкое дерево. — Хён… — слышит он такой же неуверенный, робкий, тихий голос Чонгука. — Чимин-а… Ты как? В порядке? Чимин мысленно стонет. Господи, Чон Чонгук, ну почему ты такой? Почему?! Почему такой хороший, добрый, отзывчивый мальчик? Почему не остался таким до самого конца?! Почему показал другую свою сторону, темную, властную, безжалостную, которая теперь никак не хочет выходить из больной головы Чимина?! А если он ошибался? А если он был слеп, как крот? А если Чонгук вовсе не хороший мальчик, а плохой, очень плохой, самый прекрасный и самый опасный из всех, кто когда-либо встречался Чимину на его пути? Говорят ведь, что в тихом омуте черти водятся. И у Чонгука в рукаве припасен для Чимина еще не один сюрприз. И одним жестким поцелуем весь этот пиздец не кончится. Как Чимину выжить в надвигающейся ядерной катастрофе вселенских масштабов? — Чимин-а… — пробует еще раз достучаться до него Чонгук. Стоит под дверью ванной и не уходит, не пробует дернуть ручку и проверить, заперто или нет. Может, слышал звук щеколды. Может, боится, что окажется открыто. И тогда придется уже говорить, смотря Чимину в глаза. А для Чонгука, сколько Чимин его помнит, это самое страшное испытание. Чонгук всегда проигрывал ему в игру в гляделки. До этого самого дня. Сегодня проиграл Чимин. И похоже, он проиграл всю свою гребаную жизнь. — Прости меня. Чёрт… прости меня, я не знаю, что на меня нашло. Я не должен был так делать. Говорить тебе все эти вещи. И тебя… — Чонгук запинается, и Чимин мысленно заканчивает за него: “целовать”. Да, Чонгук, не должен был. И тем не менее ты, сука, это сделал. Не оправдывайся. Хватит оправдываться. Хватит быть таким совестливым и правильным. Чимина начинает тошнить. Пожалуйста, просто уходи. Уйди, пока я еще в состоянии себя контролировать. Пока я еще могу удерживать своих чертей, которым так понравились твои, и им так хочется с головой занырнуть обратно в твой темный омут. Нет, нет. Не в этой жизни. — Просто… — Чонгук не слышит его отчаянных, молчаливых мольб заткнуться, и потому продолжает: — Когда я тебя увидел в таком состоянии… опять… Блять, Чимин, я готов был сорваться, чтобы пойти и убить того ублюдка, который это с тобой сделал. А в итоге сорвался на тебе и… Мне жаль. Мне правда жаль. Пожалуйста, прости, если я сделал тебе больно, я… я не хотел. Делать тебе больно. Я никогда не хотел, чтобы тебе было больно, — едва слышно заканчивает, с привкусом боли и отчаяния. Его слова звучат как горькое, вымученное, выстраданное признание, огромными буквами горящее между строк, и Чимину уже нечем дышать. Он медленно сползает плечом вниз по двери, облокачивается о нее спиной и вытягивает ноги. Плитка под задницей жесткая, неприятно холодная, но ему насрать: у него нет придатков, чтобы их заморозить. А вот все чувства и мысли заморозить нужно срочно, как можно быстрее. Чимин сидит, запрокинув голову назад и бездумно пялясь в белый потолок. Ему хочется, чтобы у Чонгука появились капец какие важные, срочные, безотлагательные дела и тот вынужден будет уйти — Чимин не может его прогнать из его собственной квартиры. Но ему нужно, чтобы Чонгук наконец оставил его в покое. И для этого придется ему ответить. Соврать, что все в порядке. Убедить, что между ними все по-прежнему; что переживать не о чем; что все пучком, "не бери в голову, мелкий". Но Чимин не может. Не может Чонгуку лгать. И никогда не мог. Когда он видит его глаза, такие большие, наивные, честные, доверчивые, он просто… не может. Не может Чонгука испачкать, испортить, осквернить. Не может его получить и сделать своим. Не может ответить взаимностью на его чувства, о которых теперь знает. О которых всегда интуитивно догадывался, но всегда сомневался, никогда не позволял себе в них поверить. "Гукки от тебя реально без ума", — раздается в его голове заразительный смех Хосока, и это всегда звучало как беззлобное, дружеское подтрунивание. Слишком… несерьезно. Нет, Чимину нужны весомые доказательства. Он копает дальше. "Мелкий на тебе, блять, реально помешан", — уже проницательный и прямолинейный Тэхён, который давно Чимину предрекал и грозил, что рано или поздно Чонгук до него доберется. Черт… надо было хоть раз в жизни Тэ послушать. И Чимин начинает друг за другом, почти в хронологическом порядке восстанавливать в своей памяти все моменты, когда друзья, особенно Сокджин, будто намеренно пытались столкнуть их с Чонгуком, поскорее оставить наедине, уйти и не отсвечивать, дверь за собой закрыть и на всякий случай запереть снаружи, чтобы точно двое голубков не сбежали и не избежали неминуемого сближения. "Ой, а попроси Чонгук-и тебя подбросить, он сегодня на колесах", — Сокджин, слишком плохой и очевидный актер, который всегда мог найти миллион и один предлог, как доброго и безотказного Чонгука использовать в корыстных целях, подсунув его Чимину так, чтобы тот не отвертелся. "Может, Джей-Кея позовем? С ним веселее", — Намджун, который вызванивал Чонгука каждый раз, даже в третьем часу ночи, если Чимин со своим очередным бойфрендом залетал мимолетом в их дружную компанию. И Чонгук всегда, всегда приезжал, где бы ни был и чем бы ни был занят. Он бросал все свои дела, учебу, игры, спорт, жертвовал сном, лишь бы хоть немного, хотя бы издалека, с другого конца стола незаметно на Чимине позалипать. Чимин много раз чувствовал на себе эти взгляды украдкой, но убеждал себя, что ему мерещится. Тупица? Тупица. "Мне зачем звонишь? Мелкому своему позвони, пусть он в дождь тебе за анальгином тащится, я твои страдания облегчать не собираюсь — ты их заслужил. Страдай. Пока", — Юнги, который посылал его открытым текстом к Чонгуку чаще, чем на хуй. И если бы не боялся ответной неадекватной реакции Чимина, мог бы и послать его сразу на член Чонгука, чтобы упростить им всем задачу, а слепому Чимину наконец открыть глаза на правду. Почему, блин, Юнги этого не сделал?! Чимин быстро проводит оставшиеся параллели. Смутно припоминает, что обмолвился как-то, что ему нравятся спортивные парни, которые могут за себя постоять, и тихоня и аутсайдер Чонгук, длинный, худой, сутулый, несуразный, пошел сразу и в качалку, и на бокс — Чимин даже с первого раза не поверил, когда восторженный Хосок ему с гордостью сообщил, что его брат-задрот наконец добровольно вышел из дома и — прикинь! — не в школу. В другой раз, прибухнув, Чимин смущенно признался, что всегда тащился по длинноволосым, и Чонгук, как по команде, отпустил волосы — и ведь до сих пор ходит неприлично, эротично патлатый, как запретная, чертовски горячая рок-звезда. Сколько раз в свое время ему за нарушение школьных правил и дисциплины за длину волос от учителей прилетало? А сколько раз родителей в школу вызывали и отчитывали их унизительно-прилюдно на родительских собраниях? Но все равно Чонгук состричь свои вьющиеся лохмы не позволил и свалил с концами сначала из школы, получив свой заслуженный красный аттестат, а потом и из родительского дома. Чимин даже вспоминает, как зашел разговор и о татуировках, при котором Чонгук присутствовал, где-то на периферии, как обычно тихо отсиживаясь в уголке и скромно лишний раз не отсвечивая, и Чимин с дуру заявил во всеуслышанье, что татуированные мужики — его слабость. И что Чонгук сделал всего-то пару месяцев спустя, дождавшись заветного совершеннолетия? Правильно, пошел бить рукав, хотя с детства дико боялся игл и уколов. И знал, естественно, что от родителей знатно прилетит — больше, чем за длинные волосы. Но его и это не остановило. Может, уже тогда стоило догадаться, что хорошие мальчики так не делают? И так мелочь за мелочью, мелочь за мелочью — все, как кусочки пазла, складывается в целостную, пугающую картину. Как же сильно Чонгук хотел Чимину понравиться, стать для него идеальным, таким, каким Чимин его хотел видеть, чтобы Чимин наконец его хотя бы заметил?.. А друзья все знали, да? Все всё знали, кроме Чимина. Потому что он глупый. Какой же он идиот, что столько лет не замечал или не хотел замечать очевидного. Он пытается вспомнить, когда все началось. Когда он впервые поймал на себе этот взгляд — робкий, из-за спавшей на глаза челки, смущенный, а потому чуть исподлобья, но больше кокетливо, как будто из-под ресниц, и глаза лихорадочно блестят и светятся обожанием, восхищением, влюбленностью. Вспоминает, как мелкий Чонгук выглядывал из-за дверного косяка и строил ему глазки. Сколько ему тогда было? Лет тринадцать? Меньше? Господи… десять лет. Минимум десять лет прошло, а Чонгука так и не отпустило. Что это? Первая любовь? Временное помешательство? Нездоровая зацикленность? Или уже диагноз? И все эти скудные на подробности рассказы о недолговечных подружках, которых никто никогда в глаза не видел, — тоже только прикрытие, лишь бы брат и хёны от Чонгука, его девственности и личной жизни отвязались? Чонгук всегда казался Чимину каким-то… ну, мягко говоря, странным. Он списывал это сначала на возраст и отсутствие нормальной социализации, в чем всегда упрекал Хосока, но тот наотрез отказывался брать своего младшего брата на их сходки и попойки — так в люди его и не вывел. Потом Чимин просто принял для себя тот факт, что Чонгук маленько не от мира сего, но это Чонгука нисколечко не портило, напротив, добавляло некоего очарования, шарма и чуть-чуть загадочности, подстегивая интерес, но Чимин всегда глушил его в себе на корню. Младший брат лучшего друга — табу. Это все равно, что разрешить себе смотреть порно-ролики с детьми, нет, это даже хуже — не просто абстрактная педофилия, а откровенный инцест. Будь Чимин еще на годков десять постарше и по девочкам, Чонгук вполне мог бы быть ровесником его ребенка. И это… это вот все… с ними все равно произошло. Чонгук его поцеловал. Сука, он все-таки это сделал. Наверняка хотел давно, но не решался. Потому что в ответ на свои робкие попытки сблизиться получал лишь снисходительные улыбки и невнимательный взмах рукой, мол, "иди поиграй с другими детьми, малыш, — папочка занят". Чимин менял парней чаще, чем перчатки, которых у него коллекция на любой случай жизни, и уебки и деграданты сменяли друг друга бесконечным конвейером, без малейшего шанса для Чонгука вклиниться где-то между. Он бросил попытки привлечь к себе внимание и просто все эти годы со стороны, как безучастный зритель, следил за Чимином и его левыми похождениями, всегда выходившими ему боком. Никогда не вмешивался, только бывал иногда очень колючим, неразговорчивым и будто обиженным, когда Чимин лез к нему со своими хёнскими телячьими нежностями, а от него за версту воняло чужим мужским одеколоном. Теперь Чимин понимает. Но осознание приходит к нему слишком поздно. Ему становится стыдно. Стыдно за то, как он вел себя с Чонгуком. Стыдно, как он вел себя в принципе, с кем он встречался, как убивал свое время, как убивал себя. И стыдно почему-то именно перед Чонгуком. Чимину до сих пор нелогично хочется казаться для него лучше, чем он есть на самом деле; быть для Чонгука самым лучшим. Только уже не хёном. Хёны не целуются со своими донсэнами. И хотя Чимин на поцелуй не ответил… Ответ все еще требуется. Когда Чимин выходит из ванной, то обнаруживает Чонгука прямо за дверью. Тот никуда не ушел. Сидит в проходе, прислонившись сгорбленной спиной к противоположной от двери стене, напряженно сцепив руки замком на притянутых к груди коленях, и сразу поднимает на Чимина взгляд, как только тот появляется. С какой-то отчаянной надеждой вглядывается в его лицо в поисках ответов на вопросы, которые никогда не осмелится задать вслух. Он не уверен в Чимине. Чимин в себе тоже. Он стоит напротив и смотрит на Чонгука сверху вниз. Непривычно. Он уже давно смирился с тем, что даже высокие каблуки не дают ему никакого преимущества: Чонгук даже своего старшего брата обогнал на добрых пять сантиметров. Что говорить о Чимине, который так навсегда и остался мелким хёном, как Чонгук дразнит его до сих пор. Чимин даже в телефоне у него так и забит. Но хочет ли Чимин и дальше оставаться для Чонгука только хёном? — Я тебе нравлюсь? — вот так в лоб. Это звучит не как обвинение или попытка задеть, а как констатация факта. Вероятно, это даже не вопрос, а утверждение — с такой интонацией Чимин произносит эти три слова. Он ждет, что Чонгук привычно зардеется, стушуется, смутится, мило покраснеет, первым отведет взгляд и постарается быстренько слинять. Но Чонгук — он ли это? — не двигается и продолжает смотреть ему в глаза, этим прямым, давящим, пронзающим насквозь взглядом. Чимин под ним — как пойманная на иголку бабочка. Еще трепещется, думая, что сможет спастись, но участь ее предрешена. — Нет, — медленно отвечает Чонгук, и Чимин хмурится. — Не ври мне. Да быть такого не может! Чимин уверен: у Чонгука на него случился краш. Давно и, судя по всему, капитально. И все безустанно намекали Чимину об этом, потому что это было кричаще очевидно, но у Чимина из-за перманентных ударов по голове и сотрясений, видимо, серьезно поврежден не только инстинкт самосохранения, но и мозг. — Я не вру, — так же спокойно говорит Чонгук, не отводя взгляда. И Чимину хочется сделать это первым. Но он упрямо сводит брови и поджимает губы. Ащ, больно. Сука, почему же до сих пор так болит?! И ладно бы только лицо, но сердце, сердце почему?.. — Ты не нравишься мне, потому что я люблю тебя, Чимин. Пауза. — И как давно? — зачем-то спрашивает Чимин, будто это имеет значение; будто он не знает ответ на свой же вопрос. Так хочется услышать его из уст Чонгука? — Всегда. Чимин резко выдыхает и ведет обеими руками по волосам, зачесывая их назад. Конечно это полный… пиздец. Безумие какое-то. Треш, лютый треш. И что Чимину теперь с этим откровением делать?! Будто одного поцелуя ему было мало. Получил прямое подтверждение? Ну что, теперь счастлив?! — Кто еще знает? — продолжает сыпать совершенно идиотскими вопросами Чимин, не понимая, зачем ему вообще вся эта информация. Что она ему даст? Что изменит? Чонгук чуть пожимает плечами: — Я никому не говорил, но… брат знает. — Знает, хоть ты ему не говорил? — дергает бровью Чимин. Боже. Б-О-Ж-Е. Как Хосоку вообще хватало ума и смелости оставлять Чонгука и Чимина наедине, зная об одержимости своего младшего брата и о полной отбитости и отсутствии тормозов у своего лучшего друга? А если бы им обоим сорвало башню и отрезало тормоза раньше? А если бы Чонгук на тот момент был несовершеннолетним, и они бы натворили хуйни, за которую до конца жизни бы не расплатились? Чон Хосок, блять, реально отчаянный! — Когда мы с тобой поругались… — тихо начинает Чонгук, и Чимин судорожно пытается вспомнить, когда они ругались. Ему кажется, что последние года три они только и делают, что собачатся, стоит им случайно оказаться наедине, без бдительного присмотра друзей, их буферной зоны. — Ну еще тогда, когда я школу заканчивал, а тебя первый раз тот твой... парень ударил… Когда ты на меня наорал, что я лезу в не свое дело и вообще меня не касается твоя личная жизнь. И что я многое возомнивший о себе сопляк, а потому в принципе не имею права тебя поучать и в чем-либо упрекать… Чимин уверен: Чонгук помнит их разговор дословно, буквально слово в слово, потому что каждое намертво отпечаталось не только на подкорке, но и ожогами на сердце, которое до сих пор болит. А Чимин все забыл. Потому что был пьян в хламину. Потому что на тот момент это было его самым здоровым состоянием. Потому что он расстался с очередным мудозвоном, который обещал ему звезду с неба и полет на Луну, а в итоге оказалось, что все это время увлеченно трахал свою бывшую, а вместе с ней еще парочку неопознанных тел, и в принципе количеством никогда себя не ограничивал, потому что редко смотрел на качество. Спасибо и на том, что весь свой букет венерологических заболеваний он благополучно забрал с собой, ничего Чимину не оставив, кроме вдребезги разбитого сердца. Вот с этого мудака все и началось, помчалось по нарастающей, и теперь они имеют, что имеют. — В общем, — неловко пытается закончить эту историю Чонгук, — я полночи потом успокоиться не мог, и Хо со мной сидел. Утешал меня, как мог, не спрашивал ничего, но уже тогда все понял, думаю. Он и раньше меня словно в шутку спрашивал, нравишься ли ты мне, остальные парни тоже дразнили... — Чонгук понуро опускает голову и глядит на свои сцепленные в замок пальцы, напряженные до побелевших костяшек, и глухо, с горечью роняет в пол: — Мне кажется, все уже давно всё поняли… кроме тебя. Чонгук специально или нет будто бьет его под дых. Чимин теряется, лишаясь воздуха и ориентации в пространстве. — Черт, Чонгук-а… — Чимин снова хватается за волосы, только уже сжимает и тянет светлые пряди, пытаясь болью привести мысли и чувства в порядок. — Ты… Блять… — он никак не может выразить словами то, что хочет до Чонгука донести, чтобы тот его понял. Но зачем ему его понимать? Это что-то упростит? Как-то его оправдает? Вряд ли. — Я видел, как ты родился, понимаешь? — Чимин почти шепчет, его голос опять дрожит, и Чонгук тут же вновь вскидывает глаза, хочет убедиться, что ему не послышалось. Нет, не послышалось и не показалось: Чимин правда плачет. И слезы остановить уже не может. — Я видел тебя на руках у твоей мамы, когда тебя привезли из роддома, в коляске. Видел, как ты первый раз пошел, как начал говорить, бегать, прыгать… Ты вырос у меня на глазах, будто ты мой, а не Хосока, младший брат, о котором я всегда мечтал. Я помню, как ты первый раз пошел в школу, как держал тот огромный, нелепый букет, больше тебя самого; как мы гордо вдвоем шли с линейки обратно, держась за руки, и ты выбрал мою руку, а не брата или родителей. Я был на твоем выпускном, когда ты закончил школу. И даже уговаривал Хосока снять девочек на ночь, чтобы как следует отпраздновать твое поступление на бюджет — я так безумно, чертовски гордился тобой. И… как я мог? Как я мог смотреть на тебя, на моего младшего брата, и видеть в тебе… мужчину? Как я мог любить тебя иначе, хотеть тебя… по-настоящему? Я не мог. Не мог. Повисает тишина. Она вязкая, липкая, неприятная, и Чимин, спонтанно исповедовавшись, не испытывает ни толики облегчения, только еще больше сожалений, что наговорил Чонгуку все это… Зачем? — Прости, — искренне, на выдохе. Не за то, что не замечал чувства Чонгука или не хотел их видеть, а за то, что, узнав о них, все равно не может их принять. Не может. У него внутри все ломается и стопорится, когда он смотрит на Чонгука и видит его… Просто видит его. Таким, каким он стал. Какой он сейчас. Больше не ребенок. Давно уже нет. Но все еще… все еще почему-то влюбленный в Чимина, который этого не стоит. И никогда не стоил. Чимин испорченный, списанный, пользованный товар. Он ничего Чонгуку не сможет дать, потому что у него ничего нет, от него самого уже практически ничего не осталось — только красивая обертка и сосущая пустота под ней. Чонгук обрывает судорожный вздох на середине, низко опуская голову. Чимин видит, что ему больно. Как ему больно. И наказывает себя, повторяя: "смотри, смотри, гнида. Это ты с ним сделал. Это ты причинил ему незаслуженно всю эту боль. Это из-за тебя он страдал столько времени. Потому что ты только все портишь, отравляешь, обезображиваешь, ломаешь, рушишь. Поэтому не смей. Не смей трогать Чонгук-и. Он этого дерьма не заслужил. Он заслужил лучшую жизнь, без тебя, и в ней никогда не будет места такому, как ты". Чонгук вдруг вскидывает на него воспаленные глаза, и его тоже неожиданно начинает нести: — И что мне делать? Что мне делать, хён? — отчаянно, надрывно. — Я уже родился позже, чем ты, я не могу это никак исправить, я всегда буду младше. И я... Но ты… ты был со мной с самого моего рождения, — он начинает плакать. Плачет всегда, когда плачет Чимин. Его голос ломается, но он упрямо продолжает: — Ты всегда поддерживал меня, заботился обо мне, никогда не отказывал мне в помощи, никогда не отталкивал меня, не винил и не осуждал, даже если я оступался и делал что-то не так… Я сам… Я сам не знаю, когда это случилось. В какой момент… в какой момент я посмотрел на тебя, и мое сердце пропустило удар? Ты так красиво улыбался. Так заразительно смеялся. Ты был такой красивый —я не мог оторвать от тебя глаз. Не мог дышать. От тебя так вкусно, приятно пахло… и твои руки всегда так нежно касались моей щеки, подбородка, шеи, волос… Мне так сильно хотелось обнять тебя. Сжать крепко, изо всех сил, и никогда не отпускать. Я с ума сходил, зная, что ты не со мной. Что ты опять… с этими уродами, которые только используют тебя, делают тебе больно. Снова и снова. Я хотел… хотел защитить тебя, спрятать, никому больше не отдавать. Но ты… ты никогда не был моим. И я… я хотел отпустить тебя, но… я не смог. И все еще не могу. И, наверное, уже никогда не смогу… Я не хочу тебя отпускать. Не хочу. Что мне делать, Чимин-а? — И уже через всхлипы: — Я не знаю, что мне делать… не знаю… я все равно люблю тебя… Чимин опускается на пол. Падает на колени — он не чувствует ног, вообще своего тела. Он в мерзком предобморочном состоянии, будто пьяном угаре, каком-то нездоровом бреду. Потому что иначе, будь он в себе; будь он адекватным и думающим о последствиях, он бы никогда не сделал то, что делает: разжимает без сопротивления руки Чонгука, сжав его горячие запястья, разводит его ноги шире, чтобы оказаться между ними, встать ближе, дотянуться до мокрого от слез лица, наклониться к дрожащим губам и наконец — Боже, наконец — поцеловать их. Чонгук вцепляется в его футболку на спине изо всех сил, так порывисто и испуганно, будто Чимин его спасательный круг, единственный шанс выжить в крутом водовороте, куда он попал, когда его так стремительно тащит ко дну. Он отвечает на поцелуй сразу, не колеблясь, не сомневаясь, пылко и неловко. Он совсем не умеет целоваться, но ему хочется, хочется зацеловать Чимина всего, притянуть его к себе ближе, прижать, сжать, обхватив обеими руками. И Чимин жалобно стонет ему в рот, потому что у него все еще все болит, и разбитые губы тоже, и опять кровоточат, но ему плевать, им обоим плевать. Руки Чонгука моментально ослабляют хватку, ложатся на спину, одна проскальзывает по ней наверх, к самой шее, ложится сзади, уже так знакомо и так правильно, как Чимину сейчас очень нужно, и они оба замедляются в поцелуе. Касания губ становятся нежными, почти невесомыми, с мягкими, деликатными движениями языков, самых их кончиков, и дыхание постепенно выравнивается, но не сердцебиение, заставляющее все тело пульсировать и мелко дрожать. — Боже, что мы делаем… — шепчет Чимин, не понимая, как оказался здесь, на полу, в объятиях Чонгука, между его ног, в контакте с его губами, которые уже скользят ниже, по шее, вызывая миллиарды мурашек, и Чимин, переставая себя контролировать, запрокидывает голову назад, открываясь, подставляясь, соглашаясь. Ему щекотно, приятно, жарко, все еще местами больно, и во рту снова тошнотворный стальной привкус. И им бы остановиться сейчас… Но руки Чонгука, его большие, горячие, жадные ладони, уже проскальзывают под его футболку, гладят бока, спину, и Чимин сам льнет к Чонгуку ближе, неосознанно, интуитивно, отчаянно желая получить то, в чем так нуждается: в тепле, в нежности, в ласке, в любви. Ему страшно. Страшно от того, какой Чонгук мягкий и внимательный с ним, насколько пугающе трепетны его поцелуи и бережны прикосновения. И Чимину так неправильно, так безумно хорошо в его руках, в его объятиях, что он слышит, как внутри все трещит и крошится — последние его барьеры ломаются ко всем чертям. И он утыкается носом в изгиб мощной шеи Чонгука, жадно вдыхает запах его горячей кожи, смакует его до сладостной дрожи по всему телу и щекотки в животе и наконец узнает ее вкус. Чонгук на миг замирает, чуть напрягается, не разобравшись от неожиданности в своих ощущениях, а потом вновь расслабляется, доверяясь, шумно выдыхая. Чимин ощущает его тело таким твердым, но вместе с тем податливым, и ему хочется прижаться еще ближе, еще теснее. Хочется, чтобы между ними не было этих слоев одежды. Он целует Чонгука в шею уверенно, с напором, делая безумно приятно, и уже не может и не хочет себя останавливать, когда на ощупь пробирается руками под подол его оверсайз футболки, в которой прячется, несправедливо скрытое от глаз, его потрясающее тело. Чимин чувствует под дрожащими пальцами каждую мышцу, как она сокращается в ответ на его прикосновения, и прижимает ладони, давит ими на живот Чонгука, поднимаясь выше, к вздымающейся груди, задевая чувствительные соски. Чонгук под ним вздрагивает, резко и жарко выдыхает на ухо и как в полузабытье шепчет: — Боже, Мин-а… Он впервые зовет его так. Так, как его когда-то в детстве звали только родители, а потом Чимин запретил даже друзьям использовать это сокращение. Оно слишком личное, слишком интимное, слишком его, чтобы позволять кому попало произносить его вслух. Но когда это делает Чонгук, еще таким срывающимся, возбуждающе низким голосом… — Ты хочешь? — горячечно шепчет Чимин, торопясь предложить, пока сам не передумал, пока не испугался заходить так далеко. — Хочешь меня? — Боже, да… — шумно вздыхает Чонгук, а потом сразу: — Нет… Подожди, подожди, стой… — Он проявляет недюжинное мужество, чтобы взять Чимина за плечи и мягко отстранить от себя, заглянуть ему в лицо. И Чимин замирает, не зная, что услышит. Что они поторопились? Что Чонгук сожалеет? Что он любит его сильно, но платонически, и поцелуи и объятия— максимум, который он может предложить и что Чимин может от него получить? — Ты уверен? — вместо этого спрашивает Чонгук, и Чимин уверен, что этот вопрос должен был задать ему он, а не наоборот. — Да, а ты? — быстро. Если задуматься, можно все облажать. Снова. Потому что опять начнутся сомнения, метания, поднимутся на поверхность все глубинные страхи, вся боль, и Чимин утонет в этом дерьме раньше, чем в Чонгуке. — Да, но… я имею в виду… — Чонгуку так сложно собраться с мыслями. Потому что руки Чимина, не останавливаясь, продолжают блуждать по его шикарному телу. Увидеть бы его во всей красе уже наконец… Потрогать везде, во всех потаенных местах, где Чонгука точно никто и никогда не трогал, не осмелился бы. А Чимин вот смелый, он вообще бесстрашный, он сделает. Он хочет. Хочет Чонгука так сильно, что это желание его буквально выносит, разносит к чертям на атомы. — У тебя же все болит… — Сердце у меня болит, — выдыхает Чимин, — от того, какой ты невыносимый придурок, но, чёрт побери, такой милый. Он быстро целует Чонгука и, сделав над собой неимоверное моральное усилие, что за тридцать один год его жизни удавалось ему всего пару раз, вытаскивает руки из-под футболки Чонгука и зачем-то оправляет ее, по старой привычке. Чонгук смотрит на него в полной растерянности. Не понимает. Это конец? Продолжения не будет? Вообще никакого, вне контекста текущей ситуации? Чимин передумал? Чимин сожалеет, что сорвался, поддался сию секундному порыву? Скажет сейчас, что все, что между ними произошло, — чудовищная ошибка? И больше он ее не допустит? — Я хочу хотя бы раз в жизни все сделать правильно, — говорит Чимин и понимает, что так и есть. Он правда этого хочет, не лукавит, не приукрашивает, осознает и принимает. — По-нормальному. Постепенно. Когда сначала взгляды, потом робкие касания, свидания, признания, поцелуи, объятия и только в конце постель. А не наоборот, не с конца. Мне не хочется все испортить с тобой. — Ты не можешь ничего испортить, — хмурится Чонгук, но потом его лицо расслабляется и даже появляется такая до боли знакомая маленькая, смущенная улыбка. — Мне все нравится. И в той последовательности, которую ты описал, особенно. Но мне кажется… мы уже прошли все эти этапы. На свидании даже были. Один раз. Чимин мысленно стонет: напомнил, блин! Зачем?! Ему так стыдно об этом вспоминать: о том, как ему пришлось безотказного, безропотного и добросердечного Чонгука бессовестно и неприлично пользовать, чтобы прикрыть свой зад, снискавший на себя очередные приключения. Чимин на тот момент подцепил себе какого-то ревнивого Дон Жуана с маниакальными наклонностями и нездоровой мнительностью, профессионального сталкера и жуткого ссыкла, который до последнего не показывал своего истинного лица. А потому Чимин успел перезнакомить его со всеми своими друзьями — их кандидатуры на роль его липового бойфренда автоматически отпадали. К новым ебучим отношениям Чимин был совершенно не готов, а подставной парень нужен был ему позарез, лишь бы отвязаться от этого долбодятла. Чонгук остался единственным вариантом. Он долго отказывался, не хотел участвовать в этом фарсе, но в конце концов согласился. Потому что как он может отказать своему любимому маленькому хёну, когда тот его просит, почти умоляет, уже почти на коленях? Свидание, конечно же, было тщательно спланированным и откровенно показушным, для Чимина это было лишь увлекательной игрой, а для Чонгука… Наверное, для него все было иначе. Чимин помнит, как тот смущался, когда он первым взял его за руку и переплел их пальцы — потому что так надо было по сценарию, чтобы выглядеть убедительно. Что стеснительная улыбка не сходила с его лица все время, что они сидели в кафе, а Чимин то и дело находил предлоги, чтобы к нему прикоснуться: и салфеткой ему рот вытрет, и погладит по руке, и ногу под столом "случайно" заденет. А потом и вовсе пересел на диванчик рядом, обнял его под руку, прижавшись к его боку и положив голову на плечо, и Чонгук так нерешительно, не уверенный, что ему можно; что он имеет на это право, осторожно и робко гладил руку Чимина, лежащую на его бедре. И Чимин помнит, как они обнимались уже у подъезда, когда Чонгук проводил его до дома. Чонгук порывисто, до хруста ребер, обхватил его обеими руками, прижимая к себе, зарываясь лицом в его плечо. И только сейчас, спустя три года, Чимин понимает, что Чонгук не подыгрывал ему, не притворялся; что для него это правда было его первым, настоящим свиданием. Чимин никогда в жизни не чувствовал себя такой мразью, какой чувствует сейчас. Он ничего о чувствах Чонгука не знал и знать не хотел, а тот позволил ему с собой поиграться, попользовать себя, как Чимину было нужно, а потом выбросить за ненадобностью и забыть надолго. Чимин помнит, как Чонгук в тот вечер до последнего не хотел размыкать свои объятия. И только когда Чимин прошептал: "пожалуйста, отпусти, мне больно", Чонгук спохватился и его отпустил. Было темно, Чимин не видел его лица в тени глубокого капюшона худи, накинутого, как всегда, на голову, но теперь уверен, что Чонгук не сказал ему ничего, потому что боялся, что голос его подведет и выдаст. После секундных колебаний Чонгук все-таки клюнул его в щеку, завершая представление, молча развернулся и стремительным шагом удалился, ни разу не обернувшись. Он точно плакал, сбегая от Чимина, пряча от него свои слезы — от этого безжалостного, бессердечного монстра. Чимин не хочет таким быть, только не с Чонгуком, только не после всего, что между ними было и что тот для него сделал. Всегда делал, с полной готовностью, максимальной самоотдачей, даже если в ущерб себе. О чем бы Чимин его ни попросил, Чонгук никогда ему не отказывал — Чимин до сих пор не знает, как звучит из уст Чонгука слово "нет". И какой же нужно быть первосортной мразью, чтобы принимать это как должное и даже не задумываться о причинах. До этого момента Чимин постоянно задавался вопросом, почему же он то и дело натыкается на ублюдков один краше другого? Ответ теперь очевиден: подобное притягивает подобное. Чимину нечем гордиться. Он проебал тридцать один год своей жизни, только сейчас поняв, каким дерьмом по сути был. И поделом ему за все. А вот Чонгук ничего этого не заслужил, ни разу. Чимину страшно сосчитать, сколько раз он его ненамеренно, но до глубины души обижал и ранил. Он больше так не будет, ни за что. Старается вернуть себе легкомысленно-игривый настрой, гоня прочь тревоги и сожаления. Потому что это все уже в прошлом, далеко позади, куда Чимин не хочет не то что возвращаться, а вообще оглядываться. Он хочет смотреть на Чонгука. Видеть его перед собой, видеть его рядом с собой — во всех возможных вариантах развития дальнейших событий. — Это ты меня сейчас так деликатно в постель затащить пытаешься? — не верит Чимин. Откуда столько смелости, уверенности, наглости и неотразимости? — Не ты ли минутой ранее пекся о моем бесценном здоровье? Чонгук закусывает нижнюю губу, стараясь не смущаться и выглядя до безобразия, просто до спазма в животе соблазнительным, горячим, сексуальным, что у Чимина аж в глазах рябит. Господи, почему Чонгук такой… такой красивый, просто блядски красивый. Это нечестно. Жестоко. Чимин не может противостоять природному обаянию Чонгука, не может его не хотеть. — Я сделал тебе больно, когда тебя обнял, — неловко объясняет Чонгук. — Я не хочу делать тебе больно, даже случайно, поэтому… спросил, уверен ли ты, что это хорошая идея, ну, чтобы сейчас... Я… я не уверен, что смогу остановиться. — И не нужно, — Чимин снова наклоняется к нему, опираясь рукой о стену, выбрав точку опоры. Чонгук глядит на него снизу вверх завороженно, распахнув свои огромные глаза и забавно приоткрыв рот. — Я не хочу, чтобы ты останавливался. Или сдерживался. И… — еще тише, почти в губы. — Мне нравится, когда мне делают больно. В глубине глаз Чонгука мелькает какое-то осознание. Сначала оно заставляет его нахмуриться, потому что, очевидно, хороводом крутятся в голове все случаи, когда Чимину было больно и плохо, морально или физически, а чаще одновременно, в двойном комбо. А потом приходит обреченное принятие, миновав все предыдущие четыре стадии. Чонгук даже не гневается. Только коротко вздыхает. — Ладно, я не уверен, я не пробовал, но, возможно, мне это тоже понравится, — сбивчиво произносит он. — Что именно? — на всякий случай уточняет Чимин, чтобы быть уверенным в том, что они говорят об одном и том же. — Что мне понравится, как ты будешь стонать подо мной и кричать мое имя, срывая голос, пока я буду тебя без остановки трахать. И даже если будешь умолять меня остановиться, я не остановлюсь. На этом Пак Чимин кончается. Его привычная картина мира рушится прямо на его глазах. Его привычный образ Чонгука, милого, скромного, тихого мальчика, летит ко всем чертям, прямо в Ад, где так жарко, что Чимин уже весь пылает. И тут, как резкая вспышка света в голове, приходит внезапное осознание, что все это время он искал не там. Что смотрел не на тех "плохих" парней. Что понятия не имел, что ему на самом деле нужно, и поэтому его выбор всегда оказывался неверным. А нужно было всего-лишь открыть глаза и оглядеться вокруг. Увидеть Чонгука, который глаз с него не сводил ни на секунду, зацикленный на нем, буквально им одержимый. Заглянуть в темные омуты его глаз поглубже, распознать в них тени, как намеки, что это оно, то самое — то, что Чимин искал так долго. И осталось всего ничего: набраться смелости и решимости, чтобы это взять. Теперь он точно знает, чего и кого хочет. Ведь понять и принять его может только тот человек, который по-настоящему его любит, со всеми его недостатками, вредными привычками; любит даже его расплодившихся чертей и согласен осуществить все запретные, тайные желания, которые больше не страшно и не стыдно произнести вслух. На самом деле Чимин не такой уж плохой парень. А Чонгук, увы и ах, не такой хороший и безгрешный, как сущий ангел, но для Чимина — идеальный. Ох. — Чонгук-а… Господи, когда ты успел таким стать? — тихим, вибрирующим смехом рассыпается Чимин. Чонгук фыркает в ответ и в своей излюбленной бесячей манере отвечает вопросом на вопрос: — А если я всегда таким был? — И ты не допускаешь мысли, что завалить и трахнуть тебя могу я? — старается не слишком веселиться и увлекаться Чимин, но его уже несет. Последние тормоза давно сорвало, вместе с крышей, которую ему теперь ходить искать — не сыскать. — Ты сам сказал, что тебе нравится, когда тебе делают больно, хён, — недобро, с опасной улыбкой щурится Чонгук. Где стыд потерял? Такой бессовестный, распутный, дерзкий, плохой, несносный мальчишка, дразнит его, и Чимина уже ведет. Он чувствует себя бесконечно слабым и пьяным. — Это были твои слова. Ага, вот значит как. Логика есть. Анальный секс равно больно, потому что член в заднице, а раз у тебя член в заднице, значит, трахают тебя, даже если в пространственных координатах сверху можешь быть и ты. И Чонгук в курсе, что такое "трахать другого парня". И Чонгука ничего не смущает и не отвращает. Вау. Неожиданно, но приятно. — И я от них не отказываюсь, — выдыхает Чимин и перебирается так, чтобы оказаться не у Чонгука между ног, а сверху. Усаживается на его восхитительно крепкие бедра, придвигаясь ближе, ловя искренний восторг и восхищение в ответном взгляде: Чонгук явно не ожидал, что Чимин окажется таким решительным и прытким. — От меня тоже не откажешься? — спрашивает Чонгук тихо, почти робко, с затаенной надеждой, которая жила в нем все эти годы болезненного осознания, что он влюблен в другого парня, намного его старше, которому вообще не интересен и который никогда не будет его. А тут вдруг… Чимин сидит на нем сверху, притирается, жарко дышит в лицо, снова его лапает всюду, задрав футболку, и поверить в реальность происходящего сложно не одному Чонгуку. — Никогда, — выдыхает Чимин ему в губы, облизывается и улыбается нездорово, хищно. — Ты теперь мой. — И целует его. В этот раз уже откровенно, развязно, настойчиво пробираясь языком между податливых губ, и Чонгук тихо стонет в его жадный рот, не зная, что ему делать, но чувствуя, как и Чимин, будто вот-вот сойдет с ума. Длинный, подвижный язык Чимина хозяйничает у него во рту, обследует, скользит, гладит, заполняет. Чонгук вцепляется жесткими пальцами в его бока, делая больно, но Чимин не издает ни звука, ни писка, слишком увлеченный поцелуем, не желая его прерывать и вызывать у Чонгука очередной приступ неконтролируемой заботы о себе. Приятно, но неуместно. Руки Чонгука резко спускаются вниз, к его ногам, по-хозяйски скользят по бедрам, под колени, вынуждают Чимина их поднять. Чонгук прижимает его ноги к своим бокам, перемещает руки ближе к заднице, и Чимин, не слыша команды, но понимая все без слов, крепче обхватывает его руками за шею и ногами за талию. Чонгук подается чуть вперед, легко удерживая на себе весь его вес, выставляет одно колено для толчка и рывком поднимается на ноги. Удобнее подхватывает едва не задохнувшегося от восторга Чимина, который догадывался, подозревал, но не смел надеяться, что Чонгук не просто так последние годы увлекается ночевками в тренажерном зале, а не в кровати своей гипотетической подружки. От того, какой тот сильный и, Чимин готов биться об заклад, выносливый, Чимин заходится диким восторгом предвкушения, которое неминуемо выливается практически в неподконтрольное возбуждение. Успев жарко, игриво промурчать только: "Гукки, ты такой сильный", он нетерпеливо скулит в его рот. Чонгук чему угодно легко учится на лету, а потому уже понял основной принцип и беззастенчиво трахает Чимина своим языком. А тот только сосет его, мычит, течет и плавится. Крепко держа его под бедрами, Чонгук несет его в свою комнату, которую Хосок в его отсутствие держит запертой и никого не пускает, даже друзей, даже Чимина, когда тот остается с ночевкой — и тот, как бедный родственник, ютится на диване в гостиной. Чимин ни разу в комнате Чонгука не был — дверь всегда была закрыта, даже если хозяин находился внутри. Чонгук не любит излишнее внимание, много общения, посторонних людей. И Чимина тоже избегал последнее время. Теперь понятно почему. Чонгук упирается одним коленом о край кровати, чтобы плавно наклониться и уложить Чимина максимально бережно. Тот не хочет его отпускать, пытаясь удержать, но Чонгук все-таки выбирается из его цепкой хватки, разрешая оставить только ноги, которыми Чимин, как в капкан, ловит его бедра. Чонгук сразу не наваливается и голодно не набрасывается на Чимина под собой лишь потому, что наконец избавляется от своей мешающейся и, по мнению Чимина, кошмарно бесформенной футболки. А под ней… — О Боже… — Чимин скользит быстрым взглядом по рельефному торсу Чонгука, не находя ни впалого живота, ни торчащих ребер, ни выпирающих подвздошных костей — ничего, что он помнит с последнего раза, когда видел его топлес лет пять назад, когда Чонгук засветил свою первую татушку. Чимин даже не знает, за что зацепиться, на чем остановиться подольше, с чего начать, когда удастся до Чонгука дорваться и потрогать его всюду: с его накачанной, выдающейся груди, с шести идеально симметричных кубиков пресса на восхитительно плоском животе, с рельефных косых мышц, от одного вида которых у Чимина резко подскакивает кровяное давление и начинается повышенное слюноотделение, или все-таки с блядской дорожки, убегающей вниз за резинку торчащих из-под домашних треников боксеров, куда также соблазнительно стекаются выступающие, прочерченные вены. Чимину даже страшно представить, куда они его приведут. — Боже, — повторяет он, не в силах поднять взгляд выше низа живота Чонгука, чтобы увидеть, насколько тот смущен и польщен его реакцией. Вряд ли Чонгук для себя так старался, убивался, качаясь, обезжириваясь, держа себя в тонусе и поддерживая идеальную форму. Если бы Чонгук не был таким стеснительным и как-нибудь специально "случайно" снял с себя свои безразмерные шмотки раньше… Чимин бы не смог сказать ему "нет". И не потому, что он падкий на красивые вещи и тела в том числе. Или что сексоголик, нимфоман, разнузданный, распутный и кто бы то ни было еще. Ему частенько попадались, увы, все еще хреновые парни с телами греческих богов, но это было скорее приятным бонусом и небольшим, но утешением — чтобы горькую пилюлю заглотить не глядя. Чимин еще ни разу так не заводился просто от одного взгляда на чужие проработанные мускулы и будоражащие кровь идеальные пропорции. Чонгук просто… что-то с чем-то. Чимин резко садится, зацепившись ногами за Чонгука, как за опору, легко поднимаясь благодаря мышцам пресса, но все же испытывая дискомфорт — он не проверял, но уверен, гематомы на его животе и ребрах уже цветут пышным цветом. Не остановило бы это только Чонгука, когда он их увидит во всей красе… План понятен, четок и ясен: надо довести Чонгука до того невменяемого состояния, когда ему уже будет все равно, больно Чимину или нет. Руки Чимина снова оказываются на его поясе. Сжимают нереально тонкую талию, мнут, гладят твердые бока, короткие ногти чуть царапают нежную кожу, и Чонгук закусывает губу, явно сдерживаясь от того, чтобы начать постыдно постанывать. Чимин плохо старается, теряет хватку. Он придвигается ближе и целует вздрогнувшего Чонгука в теплый живот, блаженно закрывая глаза. Сначала только губами, потом с языком, а потом лижет его, влажными, широкими мазками, делая кожу гусиной, а дыхание прерывистым. Чонгук хватается за его волосы, держит, но не останавливает, позволяет продолжить. И Чимин неумолимо спускается ниже, вдавливая кончиком языка обратно под кожу выпуклые дорожки вен, неминуемо доходя до резинки боксеров. Подцепляет ее зубами, вынудив Чонгука втянуть инстинктивно живот и воздух сквозь стиснутые зубы, и тянет вниз, вместе с тем помогая себе руками и спуская с него штаны, которые не завязаны и держатся на одном честном слове на узких бедрах. — Фак… — Чонгук зажмуривается: ему дико стыдно, когда его эрегированный член буквально выстреливает из трусов, мазнув влажной от предэкулята головкой Чимина по носу. Тот отстраняется, но только для того, чтобы рассмотреть член Чонгука во всей красе. Боже. Боже… Почему везде такой красивый? Чимин не спрашивает. Чимин сразу, не колеблясь, берет член в руку, ведет сжатыми пальцами вверх вдоль ствола, чувствуя упругость, жар, пульсацию налитой кровью плоти, как проскальзывает между тонкая, нежная кожица. Доходит до головки и оттягивает крайнюю плоть вниз, целиком обнажая. Слизывает капельку предэкулята, текущую по бороздке, глубоко вдыхает запах: чуть терпкий, приятный, возбуждающий, аппетитный. — Мин-а, — почти жалобно стонет Чонгук его имя, то ли прося остановиться, то ли умоляя не останавливаться ни при каких условиях. Чимин своевольно выбирает второй вариант, потому что больше никаких внятных указаний и прямых директив от Чонгука не следует. Он нежно целует набухшую головку, прижимая к своим губам, направляя ее внутрь, смыкая губы в плотное кольцо, проталкивая ее с силой, засасывая, затягивая в рот, сглатывая слюну уже вместе с ней — член ложится такой приятной тяжестью на язык. Чимин слышит восхитительные, высокие, трепетные стоны Чонгука, который сжимает его волосы, чуть дергая пряди, уже не отдавая себе отчета в своих порывистых действиях. Хорошо. Еще чуть-чуть — и можно уже будет смело падать на спину, раздвигать ноги и давать команду "взять". Почему-то Чимину хочется именно так, именно в этой позе, лицом к лицу, чтобы видеть Чонгука, его глаза, его всего; целовать его, приподнявшись, обнимать руками за плечи, гладить бока и спину, держать за волосы, снова целовать, но уже нетерпеливо покусывая; крепко сжимать между своих бедер, подмахивать ему и кончить, когда тот будет брать его, так мощно и так глубоко, что Чимин готов спустить прямо сейчас. В джинсах давно мокро и тесно, но он избегает себя трогать. А вот Чонгука стимулирует качественно, помогая себе рукой, стараясь вобрать его глубже, но не сильно увлекаясь: ему еще стонать под ним и кричать, срывая голос, глотка нужна ему целой. Чимин технично, умело и хорошо делает минеты, но для него это даже не прелюдия, а способ сэкономить время и быстрее приступить к основному действию, ради которого все и затевалось. Ему никогда не нравилось никому отсасывать. Но Чонгук… Опять и снова Чонгук вызывает в нем что-то незнакомое, непонятное, жадное, почти собственническое, а еще бесконечно голодное. Чимин стонет с ним в унисон, чувствуя, как тот напряжен, как мелко, микроскопически ему подмахивает, изо всех сил стараясь сдерживаться, и Чимин хочет, чтобы тот отпустил себя. Уверен: он сможет возбудить его еще раз, перетерпит, пока не получит его член в себя, зато подарит ему лучший минет в его жизни и крышесносный оргазм, который Чонгук заслужил за то, что был таким хорошим мальчиком. Таким терпеливым, что смог дождаться его; что не отказался от него; что все эти годы был предан ему одному; что даже не целовался ни с кем и подружек своих всех выдумал. Чимину приятно. Чимину хорошо. Чимину очень жарко от мысли, что Чонгук теперь правда его; что он может его получить, всего, целиком, взять, заявить на него свои права. Чимин не думает о том, как будет смотреть в глаза Хосоку и родителям Чонгука, когда его пригласят как обычно в гости на правах третьего сына — Чимин ни о чем не думает, увлеченный процессом и сосредоточенный на том, чтобы доставить максимум удовольствия. — Мин-а… Мин-а… — задыхается Чонгук, и легкая паника в его прерывающемся голосе нарастает. — Я сейчас… "Кончай", — отдает ему мысленную команду Чимин, и Чонгук — какой все-таки хороший, послушный мальчик — изливается ему в глотку, когда Чимин внезапно подается вперед, расслабляя горло и вытягивая язык, утыкаясь носом в постриженные волосы на лобке. Пара секунд, без дыхания, пока на глаза не наворачиваются слезы — и Чимин медленно подается назад, чувствуя, как последняя струйка спермы попадает на язык. Густо, сглатывать неудобно, слюны не хватает, но Чимин с четвертого раза справляется. Вылизывает член Чонгука досуха жадным ртом, после проверяя, чтобы нигде не осталось ни капли, и тот становится мягче, но, как он и думал, до конца не опадает. Молодость не может не вызывать ничего, кроме восхищения. Но опыт — опыт тоже очень важен. Чимину начинает казаться, что все эти годы, что он тратил время, силы и нервы, растрачивая себя на сказочных кретинов и удивительных долбаебов, — весь этот опыт был нужен ему для того, чтобы подарить незабываемый первый опыт Чонгуку. Чтобы точно знать, что делать; как сделать особенно приятно; как не доставить дискомфорта; как посмотреть снизу вверх так и облизнуться при этом, чтобы у Чонгука закончились все мысли и приостановилось дыхание. Но не биение бешено заходящегося сердца. Чонгук выглядит таким запыхавшимся, раскрасневшимся, растрепанным, охреневшим, обалдевшим, удовлетворенным, живым и настоящим, что Чимин невольно улыбается, любуясь им. Мягко поглаживает его подрагивающие бедра, чувствуя в них не сошедшее напряжение, и почти успокаивающе целует в ходящий ходуном от быстрого дыхания живот. Наклоняется, ведя губами вдоль бедра, пока стягивает с Чонгука белье вместе со штанами к щиколоткам, и тот догадывается переступить с ноги на ногу, чтобы Чимину помочь избавить себя от одежды. Чимин все еще одет, а Чонгук уже стоит перед ним абсолютно, беззащитно голый. Но не пробует прикрыться, даже когда чувствует кожей давление внимательного, изучающего, жаркого взгляда, за которым следуют удивительно мягкие и ласковые руки. — Ты такой красивый, — шепчет Чимин завороженно, влюбленно, любовно оглаживая тело Чонгука, смотрит ему в лицо и смущает его до бесов, но тот все равно не отводит взгляда и упрямо произносит: — Ты красивее. Ты самый красивый. Самый лучший. Самый классный. Самый… — Хватит, — тихо смеется Чимин, понимая, что Чонгука несет, еще немного — и его будет уже не остановить. — Я знаю, что я для тебя самый лучший. А ты достоин лучшего. Поэтому… я твой. Чонгук глядит на него во все глаза, словно не веря. Не решаясь поверить. Что после всех этих лет безответной, безмолвной любви, прошло меньше часа — и Чимин теперь его. По-настоящему, по-серьезному, по-взрослому. Чонгук смотрит, как Чимин медленно собирает на животе подол своей футболки, собираясь стянуть ее через голову, но неосознанно тяня время, потому что поврежденное при падении плечо болит, так не хочется его тревожить. — Можно… — Чонгук быстро облизывается, дыхание сбивается. — Можно я сам? Чимин застывает, а потом медленно кивает и убирает руки, положив их на мягкое покрывало. Черное. Как и шторы на окне. В комнате практически все черное, кроме светло-серых стен: и потолок, и пол, и мебель. Чонгук и одевается обычно во все черное и пятьдесят оттенков серого: других цветов в одежде Чимин у него не видел. Отчего-то его это немного тревожит. Он никогда не знал, что у Чонгука в голове происходит, но иногда его поведение, слова, поступки и действия нельзя было ни спрогнозировать, ни объяснить. Но Хосок никогда не делился с Чимином своими опасениями или переживаниями касательно брата, а Хоби для замкнутого интроверта Чонгука самый близкий человек, с кем он больше всего открыт. Поэтому Чимин убеждает себя, что накручивает себя на пустом месте. Но тревога не уходит, только задвигается на задний план. Чимин не может ни о чем думать и беспокоиться, когда Чонгук раздевает его, почему-то начав с джинсов, и его руки так трогательно подрагивают от волнения, что Чимин не выдерживает и накрывает их своими. Запускает под подол так и оставшейся на нем футболки, прижимает открытыми ладонями к своей коже, с нажимом проводит, гладит себя его руками, а Чонгук настолько оглушен, порабощен и заворожен, что не смеет даже дышать. Но когда Чимин свои руки убирает, отпуская его, Чонгук продолжает без него: все увереннее, с еще большей жадностью, с усиливающимся голодом во взгляде. И Чимин, когда ему помогают аккуратно, минимально напрягая плечо, стянуть футболку через голову, покорно позволяет подтолкнуть себя в грудь и опрокинуть на спину. Чонгук забирается на кровать рядом, чтобы было удобнее. Наклоняется, целуя Чимина в живот, видит синяки, обходя их стороной, переходит к чернильным буквам татуировки на ребрах справа, добирается до его груди и сосков и параллельно на ощупь разбирается с кожаным поясом и джинсами. Чимин покусывает губу, стараясь болью хоть немного себя отрезвить и совсем не уплыть. Он ласково запускает руку в прохладные, длинные волосы Чонгука, наслаждаясь его хаотичными поцелуями, улыбаясь, когда тот трется о его кожу щекой, ластясь, будто кот. И Чимин, очаровавшись им и его невинными ласками, упускает тот момент, когда рука Чонгука так беспардонно и уверенно оказывается у него в трусах. — Ах, Чонгук-а! — Чимин не сдерживает резкого выдоха, рефлекторно сжимая волосы на затылке Чонгука в кулак, когда его пальцы также крепко сжимаются на его члене. Высвобождают его из белья, размазывают предэякулят по стволу и двигаются, двигаются, так ритмично, сильно, хорошо, правильно, что Чимина выгибает в пояснице. Яички поджимаются, он елозит босыми ногами по покрывалу, цепляясь за него рукой, и одного жаркого укуса, доставшегося правому соску, оказывается для Чимина достаточно, чтобы вот так без предупреждения излиться Чонгуку в руку. Тот дрочит ему, продляя удовольствие, заставляя его звенеть в каждой клеточке тела и с ума сходить от бешеной чувствительности. Замедляется и останавливается именно в тот момент, когда дальнейшая стимуляция может принести больше дискомфорта, чем наслаждения. Чонгук будто чувствует — чувствует Чимина и его тело так хорошо, как свое собственное. И Чимин все еще уверен, что Чонгук девственник. И это странно. Необъяснимо. Как и все, что между ними сейчас происходит. Чонгук тянется к его губам и нежно целует, ловя прерывистое дыхание. Чимин удерживает его за затылок, давит, не позволяя сразу отстраниться, и вяло, размеренно целует его сам. — Ты все еще хочешь? — шепчет Чонгук, ложась рядом, вытягиваясь вдоль его бока, нежно лаская его полуобнаженное тело, бережно обходя синяки: он так и не снял с него джинсы, только спустил их с бельем до середины бедер, потому что слишком торопился, ему слишком сильно хотелось к Чимину прикоснуться. — Тебя? — шепчет Чимин в ответ. — Конечно же я хочу тебя. — Я просто… черт, я правда не хочу делать тебе больно, — выдыхает Чонгук, не зная, как выразить словами свои переживания, чтобы Чимин его понял. — Гукки… — Чимин обхватывает обеими руками его лицо, заставляя посмотреть на себя. — Скажи, ты хочешь? Взять меня? Сейчас. Честно, как есть. Нет, значит, нет. Я не обижусь. Без желания ничего не получится. Так хочешь или нет? Чонгук молчит, словно борется со своими внутренними демонами, но сдается и им, и во власть обволакивающего, порабощающего взгляда Чимина. — Да, — выдыхает. — Тогда просто возьми меня. — Но я не знаю, что делать. В смысле… как правильно, — бормочет Чонгук. Не дает задний ход, что уже хорошо, но смотрит на Чимина потерянно, почти просяще. Тот мягко улыбается в ответ и начинает с банального: — У тебя ведь есть смазка? Чонгук быстро кивает и поспешно встает с кровати, чтобы достать ее из ящика компьютерного стола — сразу понятно, где он порнушку смотрит и дрочит. Боже, от одной мысли, что вот за этим столом, на этом игровом кресле, Чонгук мастурбировал, представляя его, Чимина, у Чимина сходит дрожь по телу. Это и смущает, и льстит, и заводит. Чон Чонгук… какой плохой мальчик. Но, в конце концов, должен же он был как-то выживать все эти годы, страдая и с ума сходя по прекрасному, но недоступному Чимин-хёну? — Но резинок нет, — тушуется Чонгук, и это было ожидаемо: Чимин удивился бы, окажись они у него под рукой, и даже взревновал бы в таком случае. Никто не имеет права его Чонгука трогать. И пусть дальше в своих безразмерных шмотках ходит — нечего людей во грех вводить. — Я чист, — сообщает Чимин скорее для галочки. Почему-то ему кажется, что Чонгука уже ничто сейчас не смутит и не заставит остановиться, даже если бы вдруг выяснилось, что Чимин успел не только венерологическую хрень подхватить, но и ВИЧ. Но он бы сам ни за что не подверг Чонгука риску. За его здоровье он переживает больше, чем за свое. Чимин успевает не только раздеться, без жалости сбросив свои дорогие, все равно испачканные шмотки на пол, но и полюбоваться полностью обнаженным Чонгуком во всей красе. В движении тот смотрится еще более потрясающе. Чимину уже не терпится увидеть все эти внушительные мышцы в работе. Размер эрегированного члена Чонгука он тоже оценил по достоинству: достаточно толстый, чтобы заполнить его полностью, до чуть болезненного, но охренительно приятного натяжения, но самое главное — его идеальная длина. Чимин уже представляет, как божественно он будет проходиться прямо по простате, доставая так глубоко, как нужно. Чонгук хотел, чтобы он стонал и кричал в голос? Чимин его научит, как это сделать. Чонгук ненадолго замирает в изножье кровати, пропустив тот момент, когда Чимин не только полностью избавился от одежды, но еще и лег на подушки — и его светлая кожа и серебристые волосы смотрятся настолько вызывающе прекрасно на фоне его черного покрывала и изголовья кровати, что становится сложно сглатывать слюну и дышать. Член Чонгука тут же призывно дергается от этого великолепного зрелища, от самого факта, что Чимин, абсолютно голый, сейчас в его кровати. И они займутся сексом. И Чимин будет снизу и уже готов его принять: он приглашающе раздвигает ноги, сгибая их в коленях, не оставляя Чонгуку ни малейшего шанса передумать, сохранить ясность ума и остатки самоконтроля. — Ближе, — сипло выдыхает жадный Чимин и сам тянет Чонгука за бедра, пока тот не оказывается там, где нужно: садится между его ног, прижавшись к его заднице, бездумно смотрит на идеально гладкий пах Чимина, на отдыхающий на его животе член, на аккуратную мошонку, которую берет в руку. Гладит, перебирает яички между пальцев, польщенно улыбается, когда член Чимина в ответ непроизвольно дергается, оживая. — Ты точно это делал раньше, — укоризненно произносит Чимин, реально начиная сомневаться в невинности Чонгука и даже немного нервничать. С Чонгука станется прикидываться неопытным девственником и заикаться на словах "член" и "анус", когда по факту окажется, что он не только с девочками успел, но и с мальчиками. С кем Чимин связался? Под кого вообще собирается лечь? Он Чонгука будто правда не знает, совсем. Тот так сильно изменился… И эта комната так сильно отличается от той, детской, в доме родителей, где они зависали все детство Чонгука. И тот впускал в свою святая святых только избранных: своего любимого старшего брата, бабушку и Чимина, конечно же. Чимин помнит фигурки супер-героев и мягкие игрушки, в основном собак, и он даже не знает, хочет ли Чонгук до сих пор завести собаку, о которой всегда мечтал? Черт. Почему они так отдалились друг от друга? Потому что Чимин расставлял приоритеты таким образом, что Чонгук всегда оказывался где-то за бортом? Что Чимин никогда сам не искал с ним встречи? Почему какие-то бесполезные, ничтожные выродки всегда волновали его больше, чем как обстоят дела у его Чонгук-и? Чонгук по-своему интерпретирует изменившиеся выражение лица и настрой Чимина и смущенно произносит, словно ему стыдно признаваться в этом, в двадцать три года-то: — Только сам с собой. — Хорошо, — Чимин верит ему на слово. У него нет причин Чонгуку не доверять. А еще он помнит, что тот хотел все делать сам, поэтому дает ему нужные указания: — Тебе нужно меня растянуть и подготовить, чтобы я мог тебя принять. Справишься? Чонгук неуверенно кивает. Снова смотрит вниз, приподнимая мошонку, скользя взглядом по ровному шву промежности к крошечному входу. Шумно сглатывает. Он же справится, да? — Скажешь, если будет больно, ладно? — просит он заранее, уже выглядя виноватым, как будто заранее предвидит, что напортачит. Чимин только хмыкает — скажет он, еще чего, да ни за что! — и с полным комфортом устраивается на подушках, готовясь получать удовольствие. Может быть, конечно, не сразу, но он нисколько не сомневается в том, что у Чонгука получится ему его доставить. Не может не получиться. Ведь это Чонгук. Чимин по нему, кажется, потихоньку начинает сходить с ума. Или это с ним уже давно? В этот раз руки у Чонгука так сильно не дрожат. Но он все равно пока не знает, куда их деть и с чего начать. Чимин ему не помогает. Не торопит, не подшучивает, не мешает, дает ему столько времени, сколько нужно, терпеливо ожидая. Чонгук открывает лубрикант, хочет его вылить сразу на промежность, но в последний момент передумывает, перекладывает в другую руку и подставляет пальцы правой. Догадывается, что гель холодный, так что лучше его сначала согреть. Чимин улыбается, закусывает губу, лишь бы чего милого или пошлого не брякнуть и не сбить Чонгуку настрой, и готовится сладко и томно стонать, убеждая Чонгука без слов, что ему не просто не больно, а охренительно приятно: и чем глубже его пальцы и чем их больше, тем лучше. Чонгук смазывает тугое колечко входа перед тем, как попробовать протолкнуть внутрь палец. Чимин, конечно же, не зажимается — и не думает. Он полностью расслаблен и открыт, всецело доверяя себя и свое тело Чонгуку и его рукам. Даже если тот поторопится и сделает ему неприятно, нестрашно. У Чимина выдался сегодня паршивый денек. Секс с Чонгуком все исправит при любом раскладе и исходе. Раз Чонгук так легко довел его до разрядки только рукой, Чимин нисколько не сомневается, что сможет под ним кончить. Может быть, даже не один раз — смотря кто из них продержится дольше. У Чонгука уже снова крепко стоит, и Чимин начинает лениво поглаживать свой пока еще вялый член, зажав его между подушечками трех пальцев. Не хочет отвлекать себя сильной стимуляцией от того, что сейчас происходит внутри. А там пальцы Чонгука, уже два, такие длинные и твердые, двигаются слишком осторожно, и хочется сжать их сильнее, что Чимин и делает. — Блять… — Чонгук стонет почти как от боли — от тесноты и жара нутра, затянувшего его пальцы внутрь. И зацикленно думать получается только о том, что он хочет там оказаться. — Смелее, — подталкивает его Чимин, намекая, что можно уже, что давно уже пора. Чонгук в этот раз не колеблется. Раздвигает пальцы, с силой надавливая костяшками изнутри на гладкие стенки, и Чимин протяжно стонет, вознаграждая его за решительность и побуждая не останавливаться на достигнутом. Чонгук уже не боится сделать ему больно. Чимин даже не подсказывает ему, что пальца в него можно вставить не два, а три: смышленый и умный Чонгук доходит до этого сам, понимая, что и как нужно. Чимин не сдерживается и подмахивает ему, насаживаясь глубже, принимая его пальцы в себя, отчаянно желая уже получить что-то большее — потрясающий член Чонгука, стоящий колом и истекающий смазкой. Чонгук придерживает Чимина второй рукой за талию, жестко сдавливая пальцами, не позволяя сильно своевольничать. Надо же, а кому-то нравится тотальный контроль и ощущение своей полной, безграничной власти в постели. Чимин пьяно улыбается. Чимин не против. Он очень даже за. Ему нравится. Нравится, когда Чонгук так властно обращается с его телом; нравится видеть его темный, тяжелый, подавляющий волю и разжигающий ответное желание взгляд. — Гукки… Гукки… — стонет он его имя, помня о той картинке, которую Чонгук себе нарисовал, и Чимин только рад воплотить ее в жизнь. Он может быть для Чонгука каким угодно, каким тот захочет. — Пожалуйста… я хочу тебя… Чудесные пальцы исчезают, оставляя после себя пустоту, которую нестерпимо хочется заполнить, и Чимин хнычет тихонько от влажного холода смазки на коже вокруг сокращающегося входа. Чонгук застывает на пару мгновений, любуясь тем, что натворил, после чего быстро находит флакон со смазкой, льет его на свой член прямо так, не теряя времени, и парой движений туда-обратно размазывает по стволу. Чимин жадно следит за всеми его манипуляциями. Тянет к Чонгуку руки, тянет его к себе — в другой раз он даст ему сполна насладиться зрелищем, как его член медленно погружается, исчезая, в жаждущее его нутро, жаркое и обхватывающее так плотно, а сейчас Чимину хочется Чонгука поцеловать. Заставить опуститься на себя, почувствовать жар его тела, ощутить его тяжесть, твердость, силу; как невыносимо приятно Чонгук вжимает его в матрас, и когда он имитирует фрикции, рефлекторно притираясь, Чимину кажется, он кончит еще до того, как ему наконец вставят. Он ощущает движение руки Чонгука вниз. Поднимает одну ногу выше, обнимая его за поясницу, открываясь, подстраиваясь. Чувствует давление твердой головки на вход, когда Чонгук направляет в него свой член, и вместе с выдохом напрягает живот, коротко тужась в моменте, уверенный, что Чонгук поберег его, растянув недостаточно, и что иначе без сопротивления войти не получится. Чонгуку действительно приходится приложить усилия, но минимальные, чтобы проникнуть в него — и от того, как низко, почти надрывно он стонет от своих зашкаливающих ощущений, которые дарит ему Чимин, по телу самого Чимина сходит волна сладостного жара. Он вторит его стонам, и Чонгук толкается глубже на пробу, не знает, должно быть так узко, почти болезненно тесно, пытаясь понять, так ли хорошо Чимину, как ему сейчас. Поэтому он смотрит на него, вглядывается в его лицо. — Глубже… — Чимин чуть подается навстречу, но Чонгук заканчивает движение сам — проникает в него на всю длину, до упора, плотно прижимаясь бедрами к его заднице, и Чимин протяжно стонет, запрокидывая голову назад и закатывая в блаженстве глаза. — Боже, как хорошо… — он произносит это вслух ненамеренно, и это автоматически снимает все вопросы, которые уже вертелись у Чонгука на языке. Поэтому он молча начинает двигаться. Чимин приоткрывает глаза только для того, чтобы видеть его лицо. Ему хочется на него смотреть. Впервые он трахается не бездумно, как животное, в позе раком, уткнувшись лицом в замусоленное покрывало и яростно надрачивая свой член, лишь бы кончить поскорее, пока его тупо долбят сзади, а вот так, по-настоящему, как будто они занимаются любовью, даже не сексом. Чонгук выглядит восхитительно, когда нависает сверху, опираясь о кровать по обе стороны от Чимина напряженными руками, с сокращающимися под гладкой кожей мускулами, со взбухшими и еще сильнее выпирающими венами. И Чимин водит по его рукам жадными ладонями, гладит, мнет, ему так приятно, так хорошо. Чонгук смазанно целует его куда-то в подбородок, не хочет мешать стонать, ему так нравятся эти ничем не заглушенные чистые, прекрасные звуки. Он сам не хочет отвлекаться на поцелуй, слишком сосредоточенный на фрикциях, на том, как лучше, можно ли попробовать чуть быстрее, сильнее, может быть, не на всю длину, а только подразнить головкой сочащийся смазкой вход, а потом без предупреждения загнать по самые яйца — и у Чимина перед глазами вспыхивают фейерверки. Он не знает, по какому гей-порно Чонгук осваивал свои навыки в теории, но на практике он просто божественен. Чимин предполагал, что их первый раз будет неловким, быстрым, не вполне осознанным, как было у него самого, но Чонгук только начинает входить во вкус, раскочегариваться и набирать полный ход. Чимин подстраивается, потому что деваться ему попросту некуда: его уже насадили на большой и твердый член. Вцепляется в бока Чонгука, соскальзывает пальцами по покрывшейся испариной коже, перемещает ладони на напряженную спину, бездумно гладит, понимая, что уже тонет и почти нечем дышать. Неосознанно Чонгуку подмахивает, ловя тот угол, при котором в глазах только темнота и яркие искры, но сбивается под чужим напором. Чонгук понимает язык его тела, хочет сделать максимально приятно, поэтому пробует сам подстроиться. Переносит вес на одну руку, освободив вторую, хватает Чимина под коленом, прижимает ногу к его груди, приподнимая его задницу, вынуждая согнуться в пояснице, и попадает точно в цель. Чимин вскрикивает, но Чонгук сразу понимает, что не от боли. И уже знает, что ему нужно делать. Он отталкивается от кровати, выпрямляется, садясь, чтобы было удобнее, фиксирует уже обе ноги Чимина, не разводя их в стороны, а, наоборот, сдвигая вместе, обнимая их руками, удерживая его зад навесу. Смотрит Чимину в лицо, ловя его затуманенный взгляд, и делает первый толчок на пробу. Чимин дергается, как от электрического импульса, прострелившего его насквозь снизу вверх вдоль позвоночника — и сразу в голову, выбивая из нее последние жалкие клочки мыслей. Ориентируясь по звучанию стонов и отклику чужого тела, Чонгук уверенно набирает скорость, находит нужную амплитуду, чтобы на каждом толчке проходиться головкой точно по простате, долбится мелко и интенсивно, делая паузы в дыхании, чтобы не сбиться, и Чимин мечется под ним, комкая простыни, выкрикивая его имя и кончая без рук — он не ожидает оргазма, даже не успевает к себе прикоснуться. Чонгук делает это сам, жестко, почти на грани боли отдрачивает ему, и Чимин изливается себе на живот повторно. Сжимает конвульсивно Чонгука в себе, слышит, как из-за этого к смачным шлепкам голых тел друг о друга добавляются еще и постыдно хлюпающие звуки, и это срывает Чонгука с тормозов. Он вколачивается в него со всей дури, и если бы не обилие смазки, от этого бешеного трения Чимин бы сгорел или порвался. Он с трудом формулирует мысли, чтобы попросить Чонгука сбавить обороты, может быть, уже пора начать умолять его остановиться, пока он его реально не затрахал, но вместо этого Чимин только бессвязно стонет, сдаваясь, подчиняясь, податливо принимая его член и несдержанные, настойчивые толчки; наслаждаясь даже болью, которая все равно приносит удовольствие, потому что это все еще Чонгук. Он слышит, как Чонгук начинает громче постанывать сквозь стиснутые зубы. Еле-еле поднимает налитые тяжестью веки, вцепляясь взглядом в его лицо. Хочет увидеть, почувствовать, как тот кончает; как напрягается его тело, готовясь к взрыву; как меняется выражение его лица; услышать, как еще ниже становится тональность его голоса. Чонгук почти утробно рычит, когда изливается внутрь него, даже не спросив, можно ли; даже не попытавшись выйти, и толкается еще, глубже, максимально глубоко. Не успевший пережить гиперчувствительность Чимин хватается за свой член, не уверенный, что стоит; что вообще нужно это делать; не может думать, но чувствует, что ему это надо. Он быстро двигает кулаком по стволу, намеренно задевая головку, лишь бы сильнее, быстрее, смотрит Чонгуку в глаза, не отпуская его взгляда, и тот через силу начинает снова двигаться, словно считывает невербальную команду. В этот раз Чимин кончает на сухую, разом избавляясь от последних мозгов. Он не чувствует ног, как и то, что Чонгук аккуратно выходит из него: ему кажется, он парализован ниже пояса. Чонгук, бережно опустив его безвольные ноги на кровать, тянется за салфетками, которые прихватил вместе со смазкой, и сначала собирает вытекающую из Чимина сперму вперемешку со смазкой, потом чистит его член и живот. И только потом себя. Чимин же просто дышит. Просто живет. Впервые за долгое время ни о чем, вообще ни о чем не думает. Не беспокоится. Не переживает. Не страдает. Боже, ему так хорошо. Устало, но не протестующе стонет, когда Чонгук, закончив, снова на него забирается, по-хозяйски устраивается у него между ног, уверенно вдавливает его в матрас и властно обнимает, просунув одну руку под спину, а вторую под голову. Едва живой Чимин заторможенно отвечает на его поцелуй. Если бы у него хватило сил, он бы обязательно Чонгука обнял, но не может пошевелить даже пальцем. — Я люблю тебя, — бормочет Чонгук ему в губы, и Чимин вздрагивает. Он слышит это уже в третий раз, но почему-то как будто в первый. И ему становится так щекотно, отчего-то даже неловко, что такого, как он, может любить такой, как Чонгук. А еще ему очень волнительно и очень-очень приятно. Слышать, что Чонгук его любит. Чувствовать, как сильно он его любит. — Ты почти залюбил меня до смерти, — с трудом выговаривает он в ответ, беззлобно над ним подтрунивая. Чонгук смущается и тут же прячет пылающее лицо, утыкаясь им в изгиб его шеи. Бормочет невнятно: "прости, я увлекся, я не хотел... хотя нет, хотел, прости", и Чимин тихо смеется. С блаженной улыбкой добавляет: — Ты знаешь… мне кажется… я люблю тебя больше, чем своего брата. Не так, как я бы мог любить своего брата… не так, как я когда-либо кого-либо любил… Ему становится стыдно за свой несвязный лепет. Черт, почему не сказать прямо?! Но не получается. Что-то все еще будто мешает, и Чимин не может понять что. Испытывает только досаду и недовольство собой. Чонгук же не смеет поднять голову и посмотреть на него, только обнимает крепче, теснее прижимаясь, и Чимин плавится. Чонгук такой идеально горячий и тяжелый, вот прямо как надо, и когда он лежит на нем, будто последний штрих на картине под названием "счастье" завершен — и впервые в своей жизни Чимин не сторонний наблюдатель, который пришел только посмотреть, хотя бы узнать, что это такое, неведомое "счастье", которое светит другим, но сам он никогда его в глаза не видел. Теперь он главный герой своей жизни. Все наконец встало на свои места. У Чонгука уходит секунд десять, не больше, чтобы наконец решиться: — Мин-а… раз так… раз мы оба… ну… ты можешь… — он очаровательно запинается, и Чимин рассыпается смехом ему в плечо. Боже, почему такой невыносимо милый? Но его смех Чонгука не обижает, не задевает, напротив, придает уверенности. — Нет, не так. Ты будешь со мной встречаться? Ты будешь моим парнем? Только моим? Чимин снова смеется. Сам не зная почему. Ему хорошо. Он счастлив. Какая разница? — Ты такой собственник, оказывается, Гукки, — ласково журит он его, и Чонгук сразу же выпрямляется, чтобы посмотреть в его бесстыжее, улыбающееся лицо. Хмурится, напрягается и угрюмо уточняет: — Это значит "нет"? — Дурачок, — Чимин все-таки поднимает руку и нежно гладит его по растрепанным волосам, по щеке, приподнимается, чтобы легонько поцеловать в напряженно поджатые губы. — Конечно же, это значит "да". — И ты не передумаешь? — тут же начинает давить Чонгук, будто такого ответа ему мало. — Не скажешь мне снова, что я слишком маленький? Не найдешь себе кого-нибудь лучше меня, старше, опытнее? — Лучше тебя никого нет, — говорит Чимин и только сейчас понимает, что это правда. Просто он был дурак, что этого не видел. Или боялся увидеть. — Я столько искал, потому что никак не мог найти тебя. Но теперь я нашел. И уже тебя не отпущу. Его слова, которые любой другой человек мог бы воспринять неправильно, с напрягом от завуалированно звучащей угрозы лишения не только девственности, но и свободы, Чонгука, напротив, успокаивают. Он нежно проводит рукой по лунного цвета волосам, так красиво разметавшимся по его черной подушке. — Я не сделал тебе больно? — теперь он начинает беспокоиться о другом. — Только хорошо. И даже не один раз, — томно улыбается Чимин. Его не раздражает отвечать на эти глупые вопросы. Чонгук такой хорошенький — по нему снова не скажешь, что он чертов сексуальный демон, безустанная секс-машина, возможности которой Чимин еще не все опробовал. Но все еще впереди. Самому бы не сломаться — сегодня он уже почти был на грани. — Но я делал много раз больно тебе… Ты можешь простить меня? — тихо. Взгляд Чонгука смягчается. — Я никогда на тебя и не обижался, чтобы прощать, — признается. — Я понимал, что… ты никогда на меня не посмотришь так, как я смотрю на тебя. Мне просто было… не знаю, грустно? Тоскливо? Одиноко? — Вздыхает. Чимин краем глаза видит на фоне эту абсолютно черную комнату, в которой Чонгук столько лет прятался, исчезая на время из реальности, которая все равно ждала его за дверью — и ему приходилось в нее возвращаться, хороня заживо все свои несбыточные мечты и чаяния. — Мне было также, — едва слышно произносит Чимин. Хоть он окружал себя людьми, даже находил отбитых на всю башку мудаков, которые не заставляли его скучать, одиночество никуда не пропадало, саднило в груди, как вечная хронь, неизменно обостряющаяся в плохую погоду. — Потому что никто не любил меня… так, как ты. А я любил тебя недостаточно. Прости, Гукки, мне правда так жаль… — Т-ш-ш, — Чонгуку не нужны от него извинения: он уже получил все, чего хотел и о чем смел только мечтать. Он целует Чимина, и тот порывисто обнимает его за шею. И в этот момент они слышат, как хлопает входная дверь и бодрым, громким, хорошо поставленным голосом Хосок кричит: — Чонгук-а, я дома! Чимин разжимает руки и сам пихает Чонгука, чтобы тот слез с него, двигался уже, быстрее! Но тот не хочет, упрямится, его вообще ничего не смущает: у них дверь в комнату нараспашку, а они тут оба с голыми задницами, и понятно, чем занимались. — Чон Чонгук! — рычит Чимин, переходя к угрожающему тону, и только тогда Чонгук, скотина тяжелая и бесстыжая, скатывается с него на кровать. Чимин едва успевает нырнуть под покрывало, когда Хосок, разувшись и прошлепав босыми ногами по коридору, доходит до открытой двери. — Чонгук-а, ты тут? — спрашивает он перед тем, как заглянуть в дверной проем. Чонгук сидит на краю кровати, подогнув под себя одну ногу, намеренно или нет закрыв обзор на самое интересное, но удивлять старшего брата ему нечем: когда они оба по утрам просыпают будильники и торопятся со сборами, кому на учебу, кому на работу, то вдвоем идут в душ, чтобы сэкономить драгоценное время. Хосок видит его голым на регулярной основе. Но вот голым, в развороченной кровати, еще и с, очевидно, тоже голым Чимином… Выражение лица Хосока, застывшего на пороге, непередаваемое. Чимину кажется, он от стыда сгорит весь, обратившись в пепел: так ему невыносимо жарко, до слез, до трясучки. Ну почему все так?! Почему Хоби пришел домой именно сейчас, а не парой часов позже, когда они с Чонгуком сидели бы уже на кухне, помывшиеся, одетые, приличные, а не растраханные, и гоняли чаи за светской беседой с самыми невинными лицами?! И Чимин бы еще несколько месяцев трусил и ломался, не решаясь рассказать Хосоку о том, что совратил его младшего брата, чему тот только рад. И, наверное, хорошо, что страшный секрет раскрылся так быстро, сразу. Чимин бы ночами не спал, переживая из-за реакции друга, а теперь он ее видит. И это не гнев, возмущение, неверие, негодование и даже не ярость — вообще ничего такого. Хосок, скорее, будто не ожидал, что по возвращении домой найдет Чонгука в кровати с Чимином. Но по его лицу видно, что он мало того, что предполагал, что рано или поздно это случится, так и не просто не против, а очень даже этому рад. Он широко улыбается, и Чонгук, тряхнув растрепанными Чимином волосами, прежде чем зачесать их назад, смущенно отводит взгляд. — О… надеюсь, я вам не помешал, — покашляв и вернув себе голос, говорит Хосок. — Гукки, ты бы смс-ку хоть сбросил, предупредил… — Я не успел, — бурчит Чонгук. У него правда не было времени. Все как-то очень быстро и неожиданно завертелось, закрутилось и вышло из-под контроля. Чонгук сам не ожидал, что Чимин явится на порог его дома, побитый и жалкий, как уличная собака, а потом каким-то образом уже окажется в его кровати, волнительно голый и по итогу хорошо оттраханный. — И мы уже закончили, — сообщает то, что и так очевидно. — Чимин-а, что с твоим лицом? Это ведь не?.. — Хосок, приглядевшись, даже договорить не может, как и допустить, что Чонгук мог на Чимина руку поднять. У них была одна драка, когда Чонгук вспылил и наговорил грубостей, а Чимин решил с запозданием заняться его воспитанием. Но даже тогда Чонгук больше оборонялся, пытаясь Чимина скрутить и обездвижить с минимальными потерями. И зная, как в принципе его младший брат трепетно к Чимину относится, в потасовку между ними, тем более такую жестокую, верится с трудом. А вот то, что они отлично провели время, предаваясь плотским утехам, сомнений не вызывает. — Это мой бывший, — кривится Чимин. "Уже точно бывший", — думает, бросая быстрый взгляд на Чонгука. Черт, как же не хочется его во все это дерьмо втягивать… Но ведь тот теперь молча и смирно в стороне стоять не станет. Он всегда порывался хоть одному очередному Чиминовскому избраннику в глаз засветить, а теперь имеет полное на это право, потому что Чимин его. И если хоть кто-то осмелится его и пальцем тронуть, вероятнее всего, пальцы ему переломают все и на ногах в том числе. — О… Так вы?.. — Хосок вопросительно обводит их пальцем, не зная, как спросить тактичнее. — Мы вместе, — отвечает Чонгук спокойно, а Чимин почему-то смущается. Он и так лежит голым в его кровати, с разбросанными по полу вещами, включая нижнее белье, а Чонгук, потный и не до конца остывший, вообще сидит без ничего. Сложно интерпретировать эту ситуацию как-то иначе, сделав неверные выводы. — Слава Богу, — со стоном выдыхает Хосок, едва не возведя глаза к Всевышнему, который был свидетелем всех его мучений. И не только его одного. Хоби представляет, как хором с облегчением выдохнут парни, когда узнают эту замечательную новость: и Чонгук перестанет ходить мрачнее тучи, распугивая своей угрюмой миной особо впечатлительных, и Чимин больше не будет так жестоко страдать из-за отборных сволочей, которых постоянно где-то цеплял и зачем-то впускал в свое тело и в свою жизнь. — Что значит слава Богу? — напрягается Чимин. — То есть, ты, вы все, всё знали? Исподтишка пытались нас свести, не говоря прямо? И как давно? Как давно, черт возьми, вы знали?! Хосок тушуется. Неловко трет шею и бросает быстрый взгляд на брата, проверяя его реакцию, не зная, может он говорить или нет. Но Чонгук спокойно встает с кровати, собирает с пола разбросанные вещи, идет к шкафу и ищет там что-то, что может одолжить Чимину, потому что его модные тряпки точно нужно сначала отправить в стирку. Вместе с мокрыми трусами. Чонгук не удерживается и подносит их к лицу — хочет почувствовать запах. Чимин это видит, потому что наблюдал за ним, как загипнотизированный, и Чонгуку сразу, безотлагательно прилетает подушка в голову. Чонгук только довольно смеется, успев ее поймать, и кидает обратно на кровать. В ответ на зверский взгляд Чимина дергает бровью, так провокационно и откровенно развязно, смотря таким взглядом, что Чимин вспыхивает весь. И это парень, который заикался, когда Чимин спросил его, целовался ли он с девчонкой, с языком или без! Да черт возьми, все в курсе все это время были, что Чонгук совсем не тихоня и не приличный мальчик?! Один Чимин не догонял, да?! — Ну, слушай… мы как бы не хотели вмешиваться… — пытается оправдаться Хосок. — Мы! — Чимин злится. Друзья, называется! Предатели. Кому в этой жизни вообще верить можно?! Чонгуку — сразу же приходит ответ. — Мы старались это как-то ненавязчиво, что ли, сделать, помочь хоть чем-нибудь, но Чонгук-и… — Хосок бросает на него быстрый взгляд, пока тот одевается, уже напялив на себя новые боксеры и теперь прыгая на одной ноге, пока натягивает треники. — Никак не хотел тебе признаться. Понятно, что хёны приложили немало усилий и все силы убеждения, чтобы сдвинуть каменного Чонгука с мертвой точки, а Чимина вернуть с небес на землю, но тщетно. — А что бы это изменило? — спрашивает Чонгук, и Чимин задается тем же вопросом. А изменилось бы хоть что-то в его жизни, если бы Чонгук признался ему раньше? Возможно, Чимин бы не сидел сейчас с распухшим, саднящим лицом, с синяками на теле после побоев, с разбитым, как ему казалось, навсегда сердцем, которое Чонгук склеил так быстро — всего час и Чимин уже как новенький. Чудеса. — И тебя не смущает, что я встречаюсь теперь с твоим братом? — прямо спрашивает Чимин у Хосока. Это единственное, что его волнует. — Нет, а почему меня это должно смущать? — удивляется Хосок. — А тебя смущает что-то? Что? — Ничего. Уже ничего, — говорит Чимин и вздыхает, откидываясь на подушки. Ему бы встать, дойти до ванной, одеться, но лень. Чонгук приносит ему сменную одежду, оставляет рядом на прикроватной тумбочке. — Тебе ванну набрать? — спрашивает он, будто мысли его читает. Чимин тут же тает. — Да, пожалуйста, — благодарно улыбается и никак не ожидает, что Чонгук на глазах у брата наклонится к нему и поцелует в уголок губ. Он уходит, а Хосок, сука, остается. Осторожно проходит в комнату, уверенный, что Чонгук не будет против, и присаживается на край кровати рядом с Чимином. С беспокойством и сочувствием осматривает его лицо, уже вблизи. — Тебе надо подать заявление в полицию, — говорит тихо, словно упрашивая, зная, каким будет ответ. — Нет, — наотрез отказывается Чимин. Не трогаешь говно — не воняет. Он не хочет ввязываться ни в какие судебные разбирательства, ходить на допросы, проходить медосвидетельствования… Один раз он пошел на поводу у своих друзей и сделал это, о чем жалеет до сих пор, потому что прилетело ему в ответ быстро и практически в тот же вечер. Чонгук, когда его увидел после, настолько взбесился, что если бы не Намджун с Сокджином, успевшие его перехватить и удержавшие его дома силой, в следующий раз Чимин бы к нему на свидание уже в следственный изолятор пришел перед тем, как Чонгука бы посадили за умышленное убийство с отягчающими. — Чонгук-и это так просто теперь не оставит, — еще осторожнее замечает Хосок. — Ты не знаешь, как он зверел каждый раз, когда узнавал… что у тебя опять проблемы с твоими… ухажерами. — За Гукки не беспокойся, это теперь моя зона ответственности, — спокойно говорит Чимин. — Я с ним сам разберусь. — Ладно, — вздыхает Хосок, сдаваясь. — Черт, я правда рад, что у вас теперь все хорошо. — Ты мог бы мне намекнуть, — цедит Чимин, и на лице Хоби тут же появляется заискивающая, виноватая улыбка. — Подмигнуть там. Локтем меня в бок пихнуть. Фотку голого брата скинуть, случайно перепутав чаты. Черт возьми, Хо! Мы с тобой лучшие друзья, я тебя с пеленок, блин, знаю. Почему ты мне не сказал?! — Чонгук-и не такой, как те парни, которые тебе обычно нравятся, — аккуратно подбирает слова Хосок. — Я думал, что даже если скажу, ты ответишь, что он не в твоем вкусе. Что он для тебя недостаточно… зрелый. Что он твой донсэн, в конце концов, и это знание только бы все еще больше усложнило и усугубило между вами. Ты бы начал Чонгук-и избегать и... И все равно сказать должен был он сам… когда был бы к этому готов. Чимин резко выдыхает и запускает руку в волосы, закрывая глаза, стараясь собраться с мыслями. — Чимин-а, — Хосок чуть прокашливается, ему правда неловко, и вовсе не потому, что Чимин лежит голый в кровати его младшего брата. — У меня будет только одна просьба… не делай ему больно, ладно? — Не буду, — вздыхает Чимин. Как он посмеет? Чонгук для него всегда был особенным, просто сейчас… их отношения перешли на другой уровень, но глубины своей не потеряли. Возможно, Чимин еще не до конца понимает, что на самом деле к Чонгуку испытывает, но своему телу он всегда доверяет, а его реакция была быстрой и однозначной, такой же, как и всегда: волнение, трепет, радость, восхищение; Чимину так уютно, комфортно, приятно быть рядом с Чонгуком. Значит, все остальные страхи и барьеры — только социальное и надуманное, а с этим Чимин рано или поздно разберется и справится. Ему давно пора перетряхнуть содержимое своей черепной коробки и начать мыслить иначе, если он хочет что-то изменить в своей жизни и не наступать на те же грабли снова и снова. Он привстает и обводит взглядом комнату: — Здесь всегда было так мрачно? Хосок тоже оглядывается, выглядя удивленно, будто впервые тут оказался или даже внимания не обращал, где находится. — Я помню, что изначально тут была стандартная белая отделка, — припоминает он. — Потом черных шмоток прибавилось, потом шторы эти черные появились… Наверное, года три назад… Да, точно три, он после своего дня рождения ремонт сделал и мебель поменял. По мне, тоже немного мрачновато, но вроде, не знаю, стильно? Три года назад… Уж не после их "свидания" у Чонгука началась, очевидно, жесткая депрессия? И поэтому Чимин осторожно пробует разузнать, вдруг, дело в другом? — Чонгук-и себя не вел странно последнее время? Почему у него на сердце так неспокойно? Вроде же все хорошо, разве нет? Но ему не с чем сравнивать. Последний раз они с Чонгуком виделись на общей попойке в честь повышения по работе Тэхёна, а это было в январе — как будто вообще в прошлой жизни. Чимин и не ожидал Чонгука встретить сегодня, постучавшись к Хосоку: тот говорил, из-за завала по учебе брат переехал обратно в общагу при универе, чтобы экономить время на дорогу и тратить его на сон. И просто потому что он заебался. Если бы Чимин знал, что Чонгук здесь, он бы не отважился с ним встретиться. Но на самом деле он рад, что пришел. Все сложилось так, как должно было. — Странно? — Хосок хмурится, силясь припомнить. — Да не страннее, чем всегда. Такой же все. Молчит, в игры свои дрочится бесконечно или по учебе задротствует. Может, ты его хоть свежим воздухом подышать выведешь. — Не теряет надежды. — А я тебе говорил, надо было не уроки с ним делать и в музеи его водить, а учить бухать и играть в бутылочку, — цокает языком Чимин. — Это все твое упущенное воспитание, Хо, могли бы уже давно сделать из него человека… — Обо мне говорите? — возвращается Чонгук. Встает напротив брата, ноги на ширине плеч, кулаки в карманах штанов, сутулится, глядит исподлобья. Чимин улыбается его угрюмому виду. Чонгук сначала супится еще больше, недовольный тем, что брат с Чимином опять за его спиной шушукаются, но потом начинает чуть-чуть улыбаться в ответ, так тихо и стеснительно, что сердце у Чимина расплывается сразу в полную умиления, трепета, любви и обожания лужу. — Я научил тебя целоваться, с Хоби — учить тебя пить, — заявляет Чимин, быстро придя в себя, и неподготовленный Хосок давится воздухом. О таком они не договаривались! — Ну, ты меня не только целоваться научил, — кривенько усмехается Чонгук, как бы намекая, и Чимин отчаянно не хочет краснеть, вспоминая, чем они были заняты полчаса назад, но все равно краснеет. — Значит, я могу всеми своими новыми навыками перед Хоби похвастаться? — Ты можешь заткнуться и отнести меня в ванную. Я не дойду. Кнопка включения вины у Чонгука работает бесперебойно, сколько на нее ни жми. Хреновая история, и Чимин начнет над ней работать, но не сегодня. Сегодня ему нужен отдых. И расслабляющая ванна. С голым, мокрым, растрепанным и запыхавшимся Чонгуком желательно. — Я пойду ужин погрею, — тут же подрывается с кровати Хосок, догадавшись, что третий лишний. Или он правда не хочет знать, чему еще Чимин научил его младшего брата в его отсутствие. С Чонгука станется рассказать обо всем в горячих подробностях. — Закажем, может, чего? Посидим? Ты же останешься? — Хоби смотрит на Чимина таким взглядом, что отказать невозможно. — Останусь, — вздыхает Чимин. Куда ему деваться? Он даже на такси до дома не доедет, все болит. Да и не хочет он домой. Не хочет с Чонгуком расставаться. И оставлять его одного — тоже. Глаз с него ни на секунду спускать не будет — и пусть только попробует вытворить какую-нибудь херню. — Отлично! — радуется Хосок. — Затусим втроем как в старые добрые времена! — Вали уже, тусовщик престарелый, пока песок сыпаться не начал, — хмыкает Чимин. Они с Чонгуком остаются вдвоем, дверь за Хоби тактично закрывается, и Чимин, морщась, садится, спуская покрывало к ногам. — Очень больно? — Чонгук поддерживает его под спину, будто Чимин сидеть самостоятельно не может, хотя это не так. Задница саднит, конечно, но не так сильно, как ноют отбитые почки. Зато в груди спокойно. Тепло как-будто. — Прости… Черт, я ведь говорил, что я… Прости, я не хотел тебе делать больно, правда. — Хватит, — выдыхает Чимин. Ему очень приятны забота и беспокойство Чонгука, но в меру и без самобичевания, пожалуйста. — Я правда не шутил, когда сказал, что боль в сексе меня заводит, а за удовольствие так или иначе приходится платить, — он тянет вечно переживающего о нем Чонгука к себе за ворот футболки и ловит губами его губы. — Ты был потрясающий. Если бы не твой вездесущий брат… мы бы продолжили. И вообще, я использовал это лишь как предлог, чтобы спровадить Хоби и потому что хочу на ручки. — Я покажусь тебе очень наглым и бестактным, если спрошу, могу ли я перебраться к тебе, чтобы нам не мешал мой вездесущий брат? — вот так сразу, без долгих раздумий и подготовки, прямо как с теми же стадиями отношений от взглядов до постели. Куда Чонгук так торопится, несется, как бронепоезд, видя цель и не видя препятствий? А потом Чимин вспоминает, что тот влюблен в него десять лет как минимум, по крайней мере, когда начал отдавать себе в этом отчет, а может, он запал на него и раньше, просто был слишком мелким для понимания. Но даже десять лет… это очень много. Чимин больше не хочет заставлять Чонгука ждать. — Хорошо, — тихо выдыхает он ему в губы. — Переезжай ко мне. Чонгук во второй раз, против своих обычных бесячих привычек, не переспрашивает. Спешит Чимина скорее поцеловать в порыве, в приступе безмерной любви и переполняющей его нежности, и Чимину так нравится, как Чонгук бережно обхватывает его лицо своими горячими ладонями, как мягко поглаживает его скулы большими пальцами и целует так сладко, легонько, чтобы снова не потревожить едва затянувшиеся ранки. — Я буду носить тебя на руках каждый день, — горячо обещает он. — Не надорвись только, — фыркает смущенно Чимин. Таких обещаний ему еще никто не давал. Но если Чонгук его исполнит… Черт, лишь бы шторы свои похоронные с собой не притащил. Чонгук дома у него давно не был, а Чимин тоже успел сделать ремонт — действенный и проверенный способ избавиться от депрессии и неприятных воспоминаний. Без жалости повыкидывал все старые и чужие вещи, перекрасил стены, завел горшечные растения, расставив по всем комнатам. Стало уютнее, чище, светлее, спокойнее. И никого больше к себе в квартиру — и в свою жизнь — Чимин пускать не собирался. А тут вдруг Чонгук... Он не знает, смогут ли они ужиться. А может, он зря переживает, ведь это все еще Чонгук. Он объяснить это пока не может, но чувствует, что с ним все будет иначе — совершенно точно не так, как было до этого с другими. — Не надорвусь. Ты не весишь ничего. Обними меня. — Чонгук ждет, когда Чимин обнимет его рукой за плечи. Откидывает одеяло, чтобы найти его ноги, и поднимает его на руки, как невесту. Чимин тает окончательно и бесповоротно. И его даже не смущает, что Чонгук его несет в ванную, сверкая его голой задницей на всю хату: Хосок все равно на кухне, ничего не видит, и слава Богу. Чимин не отказывает себе в удовольствии, пользуясь своим положением и преисполненный восхищением, жадно поцеловать Чонгука в его крепкую шею, в эту родинку слева, которая ему давно покоя не давала, постоянно притягивая взгляд. Но Чимин никогда не думал, что когда-нибудь ее поцелует, затянет в рот вместе со складкой сладкой кожи, как следует пососет, даже чуть прикусит, слегка только, а после первого стона — уже сильнее. Он хочет оставить свою метку, чтобы всем показать, что Чонгук его. Но не сейчас, чуть позже. Когда Чонгук заносит его в ванную, чудом не запутавших в предательски ослабевших от горячих поцелуев в шею ногах, Чимин неохотно отстраняется. — Ложись со мной, — он Чонгука не выпускает, даже когда тот опускает его сразу в ванну, чуть намочив рукав футболки, но обратив на это ноль внимания. — Вода тогда из берегов выйдет, — говорит он, опираясь рукой о борт, чтобы удобнее было стоять в скрюченной позе, но вырваться из хватки Чимина не пробует, его все устраивает. — И еда остынет, потому что ужин мы пропустим по-любому. И акустика в ванной отменная, соседи сверху и снизу подтвердят. Они жаловаться к Хоби приходили, что я слишком громко пою, когда душ принимаю. Чимин от души хохочет, представив эту неловкую, юмористичную картину, и Чонгук ему улыбается. — Чонгук-а… — он ведет мокрыми кончиками пальцев по его щеке, успев опустить руку в воду. — Скажи мне, почему ты такой замечательный? Чонгук, конечно же, смущается. Он к такому не привык, отвык, потому что Чимин давно с ним таким не был: флиртующим, игривым и мягким. Но ему приятно, и он этого не скрывает. Трется щекой о чужую ладонь и целует в ее центр, в знакомый шрам. Он у Чимина давно, и Чонгук знает, как он появился. Он хорошо помнит тот день, когда Чимин рассек себе руку до костей об острый камень, выставив ее перед собой, интуитивно схватив Чонгука — крепко прижав его к себе, защитив его от удара о землю. Чонгуку тогда было шесть, и это единственное его воспоминание с тех лет: как Чимин спас его, пострадав сам. В тот день они пошли вдвоем в поход, сбежав из дома и никому не сказав, куда отправились, а отправились они, конечно же, на поиски приключений. И все было замечательно, погода была чудесная, они дурачились и смеялись, беззаботно гуляя по лесу, пока Чонгук, заглядевшись на Чимина и забыв смотреть себе под ноги, не оступился на тропинке, ведущей по каменистому склону. Он отделался лишь легким испугом и парой ссадин, а у Чимина кровь хлестала из рассеченной руки и одежда была порвана — и под ней тоже виднелись раны от камней. Чонгук помнит, как Чимин ласково, нежно улыбался ему, пока он, перепуганный до смерти, весь трясущийся с головы до пят, как осенний лист, как мог следовал его последовательным, спокойным указаниям, перевязывая оторванным от футболки Чимина лоскутом его поврежденную руку. И его голос звучал так мягко и успокаивающе, что на Чонгука неизбежно подействовал. "Спасибо, Чонгук-и, — сказал Чимин тогда, погладил его нежно по волосам, притянул к себе за затылок и поцеловал в лоб сухими, теплыми губами. — Ну вот, больше ничего не болит. Наверное потому, что твои слезы волшебные, как у единорогов, да? Но лучше не плачь и улыбайся почаще. У тебя такая красивая улыбка — лучше любого лекарства". С тех пор все, что Чонгук о себе помнит, всегда, неизменно было связано только с Чимином. — Потому что я твой, — отвечает Чонгук, смотря ему в глаза, — а ты правда замечательный. И я очень хочу… чтобы ты все время улыбался и смеялся, меньше грустил, никогда не болел. Я очень постараюсь, чтобы все так и было. Я… я так счастлив, что могу быть рядом с тобой; что ты теперь со мной; что ты теперь правда… мой. Если десяток минут ранее, говоря с Хосоком, Чимин еще сомневался в том, как ему ко всему случившемуся относиться, как разобраться в себе и в чувствах, которые Чонгук в нем вызывает, то теперь он совершенно отчетливо понимает одно: — Я люблю тебя. Глаза Чонгука очаровательно широко распахиваются. Он не ждал этих слов. Даже когда сам их сказал Чимину и повторил несколько раз, он не ждал от него хотя бы стандартного и сухого "я тоже" в ответ. Он знает, что Чимин его любит — и любил всегда. Чимин много раз говорил ему это, но сейчас эти слова звучат иначе, потому что Чимин вкладывает в них совершенно иной смысл. Как Чонгуку, такому робкому и неуверенному в себе, хватило смелости признаться, что Чимин ему интересен и привлекателен больше, чем его хён, а решительный и раскрепощенный Чимин столько времени бегал сам от себя и своих настоящих чувств? Подсознательно и вполне себе осознанно Чонгука избегал, потому что эта его родинка под нижней губой не давала ему покоя с тех пор, как Чонгуку стукнуло семнадцать, и он за пару летних месяцев, как по волшебству, из милого ребенка, этакого гадкого утенка, сразу превратился в привлекательного молодого парня — прекрасного лебедя. И бухой Чимин зажал его тогда на диване, начал смущать своим жарким дыханием практически на пунцово-красное ухо, донимал бестактными расспросами, встречается ли Чонгук с кем-то из одноклассниц, успели ли они уже поцеловаться, а может, и невинность потерять? А сам все пялился неотрывно на это крошечное, темное пятнышко под его нижней губой. Чимину так нравилось Чонгука смущать. Чимину так сильно хотелось его поцеловать. Но он этого не сделал. И в итоге шесть лет спустя первым его поцеловал Чонгук. Потому что Чимин себе придумал миллион и одну причину, по которой не может ничего испытывать к младшему брату своего друга детства. Потому что нашел миллион и один повод сократить по минимуму их общение с Чонгуком, лишь бы не проебаться. Потому что пытался почувствовать хоть что-то и забыться в чужих объятиях, а сам все вспоминал, как крепко Чонгук обнимал его в тот вечер у подъезда, опаляя горячим дыханием его шею; как приятно от него пахло; как сильно хотелось сжать его в ответ и прошептать: "знаешь что, Гукки… К черту все, к черту всех. Просто пойдем ко мне". И у Чимина был еще один шанс, когда Чонгук к нему наклонился, но только быстро, стеснительно поцеловал в щеку на прощание — и Чимину достаточно было просто повернуть голову, чтобы перехватить его губы. И тогда… тогда он мог бы быть счастлив и любим уже как три года. И Чонгуку не пришлось бы страдать, выкрашивать свою комнату в черный цвет, завешивать черными шторами окно, лишь бы света белого не видеть, потому что тошно. Так тошно — и Чимину это знакомо. Он уже слез со своих колес, которые ему выписал психиатр, когда под вопросом стоял диагноз биполярного расстройства. Но он помнит, прекрасно помнит — такое не забывается — те дни, когда хотелось не просто занавесить окно, а выйти в него. И если бы он не поддался своим глупым страхам, что Чонгук может его отвергнуть; что он не такой; что он не поймет; что Хосок Чимина в фарш отхерачит, когда узнает, что он домогался к его младшему брату… Как же глупо все вышло. Как же много боли им пришлось вынести, чтобы расплатиться за свои ошибки, сколько незаслуженной боли они причинили друг другу. И как же повезло, что хороший и терпеливый мальчик Чон Чонгук сегодня перестал молчать и терпеть, вызверился, сорвался и сделал кое-что плохое и неправильное, поцеловав того, кого не должен был и кого не имел права. И правда наконец всплыла наружу. И Чимин готов озвучить ее вслух. — Я правда люблю тебя, Чон Чонгук, — повторяет он, смотря глаза в глаза. — Как… как давно? — шепчет Чонгук. Понимает, что не сегодня, не может быть, чтобы так быстро, чтобы так сильно и так глубоко — он ведь видит это, читает во взгляде Чимина, смотрящего ему прямо в душу и переворачивающего там все снова вверх дном. У Чонгука от Чимина голова идет кругом. — Ты знаешь... Похоже, что всегда. В моменте Чимин хватает Чонгука за шею и подламывает его руку, которой тот опирался о борт ванны. Дергает к себе, успев увидеть искреннее изумление в широко распахнувшихся глазах, и вот Чонгук уже в воде, неловко пытается принять хотя бы сидячее положение. Чимин хохочет, запрокинув голову назад, трясясь в восторге от своей удачной выходки и от того, какой Чонгук очаровательно жалкий, когда мокрый насквозь и взъерошенный, как воробей, угодивший под дождь. Чонгук оглядывает себя, все еще не веря, что Чимин его прямо в одежде в ванну уронил, и вдруг тоже начинает смеяться. Хосок, слыша с кухни их приглушенный смех и возню под плеск воды, только счастливо улыбается в кружку и приступает к ужину — давно он не ел с таким аппетитом. Все так нелепо, так странно, так для Чонгука непривычно, и страшно поверить, что взаправду. Но Чимин такой домашний, уютный, родной, близкий, и когда Чонгук обнимает его, изо всех сил прижимая к себе, он будто держит в своих руках счастье — горячее, живое, настоящее. И это счастье наконец его.