Антиутопия

На самом деле, вся эта затея с геройством и спасением всего была с самого начала обречена на провал. Все бесполезные попытки исправить будущее, с десяток раз прыгая в прошлое, не принесли особых плодов; кто-то все равно да умирал – как бы Такемичи из кожи вон не лез, превозмогая себя и свою без того несчастную голову в попытки придумать план, где бы никто не умер – все всегда шло наперекосяк, из раза в раз. И если сначала Такемичи был уверен, что ключ от всех проблем – Кисаки, то сейчас, лёжа на мягкой кровати, он понимает, как сильно ошибался. Проблемой всегда был Сано Манджиро. Да, возможно, Кисаки и без Майки смог бы провернуть свой хитровыебанный план и стать верхушкой очередной преступной организацией, зато близкие Такемичи не страдали бы.Тогда бы Доракен, Эма, Баджи, да тот же печально известный Шиничиро не встретили бы свою смерть и не были бы сейчас погребены в двух метрах под землей. Хотя, какой смысл думать о своих ошибках, если исправить уже нет возможности? Сейчас он – безвольный и немощный, не способный даже передвигаться, полностью зависящий от другого человека. От Сано Манджиро. Чтоб его. Даже если бы он не был прикован к кровати, то что? Чтобы он сделал, если нынешний триггер – Майки, и только от него зависит возможность вернуться обратно в будущее. Как иронично, самый проблемный человек стал единственной возможностью исправить настоящее. Тот, ради которого Такемичи пожертвовал счастливым будущем, запер его пустой в комнате без окон, где единственной мебелью была большая кровать и прикроватная тумбочка. И Такемичи бы усмехнулся, да не хотелось рвать и без того потрескавшиеся губы. Боже, каким он был глупым. Слишком поверил в себя, слишком поверил в Майки и его адекватность, в возможности спасти безвозвратно потерянного человека. Не делай добра – не получишь зла – также гласила пословица? В любом случае, какой смысл из раза в раз проклинать себя? Надеяться, что усвоил урок и не допустить похожих ошибок в будущем? А наступит ли вообще это туманное будущее? Может быть, судьба, Господь Бог, самое провидение (или кто-то там ещё позволял ему перемещаться во времени) смилостивятся над ним и дадут ещё один шанс все исправить. Да, было бы неплохо. Если быть честным, Такемичи догадывался, почему он оказался здесь. Майки всегда был ревнивым, в какой-то мере одержимым и ярым собственником. И Такемичи не раз ловил на себе прожигающий взгляд чёрных омутов, однако не придавал значения. Но, блять, если бы он понял раньше, ч т о означал этот взгляд, все было бы проще. Он никогда не считал себя героем, как все говорили. Альтруистом? Да. Героем? Нет. Он лишь делал свою работу по спасению нуждающихся. Сейчас же он в очередной раз думал, каким наивным идиотом был. Законченным эгоистом, вопреки мнению окружающих. Променял прекрасное будущее с любимой девушкой (уже невестой), со счастливыми друзьями, не впутанными в кровавые разработки, ради Майки. Да, браво, это было лучшим решением – надеяться на спасение пропащего человека, которому вряд ли что уже поможет. Пределом его эгоизма стал Доракен – потрясающий человек, до конца веривший в Майки. Потрясающий, но мертвый – Такемичи видит в этом колоссальную издевку – все, кто до конца был предан Майки, умирал. Он сам не был исключением (дважды исключением, стоит заметить). Что он сейчас желает, так отмотать время вспять и вернуться в то некогда счастливое будущее. Сейчас он бы, не раздумывая, оставил все, как было. Чертов он, чертов, опять же, Сано Манджиро. Но, вопреки всему, он все ещё оставался Ханагаки Такемичи (как в свое время сказала милая Хина) – парнем с огромным сердцем, всепрощающим и наивным. Несмотря на свои бушующие в голове мысли, он не мог толком понять, что чувствует. Презирал ли он Майки? Нет. Ненавидел? Вряд ли. Жалел? Да, определенно да. Чертова натура героя-альтруиста с гиперболизированным синдромом спасателя. Резкий грохот ударившейся об стену железной двери заставил вздрогнуть и прервать нескончаемый поток хаотичных мыслей. Он ожидал увидеть Санзу, чтобы в очередной раз ощутить на себе силу чужих ударов,может, Какуче, как некогда старого друга, чтобы расспросить о происходящем, или, хотя бы, Коко. В действительности же в дверном проеме стоит Манджиро. Руки в карманах широких брюк, небрежно накинутый на плечи плащ, чуть растрепанные волосы и легкая улыбка – обманчиво расслабленная поза. Такемичи много раз видел Майки в той же позиции с тем же выражением лица перед тем, как тот наносил финальный удар по противнику. Глаза – вот что выдавало его. Обсидиановая радужка становилась еще чернее, а взгляд – пустым и безжизненным. Такой Манджиро пугал – никогда не предугадаешь его мысли, намерения и последующие действия. И Такемичи соврал бы, сказав, что не боится – дрожь, ледяным холодком пробежавшая по телу, говорила громче всяких слов. – Такемучи, – черные глаза распахнулись шире, пристально наблюдая за каждой эмоцией на чужом лице, изучая и исследуя каждую морщинку и синяки, коих на бледном лице было немерено. – Я так рад, что ты наконец-то здесь, со мной, – Майки опускается на кровать рядом, не сдерживая довольной победной ухмылки. Конечно, он победил, добился желаемого. Исход ситуации был предрешен, как только Такемичи вернулся обратно в прошлое. Его ценный приз в полуметре, только руку протяни. И он не отказывает себе в желании, не может отказать, только не сейчас. Он и так прождал два томительных года. – Майки… – чужое прикосновение обжигает – ледяная рука Манджиро опускается на его щеку, и Такемичи замирает. Ощущение, будто все его тело заковано в цепях, а не одно запястье. – Майки, – повторяет в тщетной попытке структурировать беспорядочные мысли, – почему? Я не понимаю, почему? – неправда, он догадывается. – Не лги мне, Такемучи, ты же сам знаешь. Твои глаза говорят об этом, – и это не ложь. Такемичи сколько угодно может врать, тщательно подбирая правильные слова и контролируя эмоции на лице, но Майки знает, когда тот обманывает. За то время, пока они были вместе, рука об руку, он научился читать чужой взгляд. Такие глаза, большие и наивные, не могут лгать, только не они. – Но, если ты хочешь услышать ответ именно от меня, то я просто не в силах тебе отказать, – деланно мягкая улыбка, лживая и обманчивая, как и весь он. – Потому что я так захотел. Теперь ты принадлежишь мне, и я больше тебя не отпущу, – губы растягиваются, из легкой улыбки превращаясь в настоящий звериный оскал, – никуда и никогда. Ты мой. Одно дело самому думать, надеясь, что предположение ошибочно, другое – слышать напрямую. Такемичи открывает рот, пытаясь произнести хоть слово, но язык не слушается, и из горла вырываются лишь хрипы. Подступающие слезы щиплют нос, а наступающая истерика перекрывает воздух. Может быть, единственный выход из ситуации – позволить себе задохнуться?.. – Майки, пожалуйста, это не ты, я ведь знаю, ты другой. Я обещал твоей будущей версии спасти тебя, так позволь мне, – он всхлипывает, отчаянно тряся головой, будучи не в силах сдержать рыдания. Это, мать вашу, не может быть реальном. Этого никак не должно было случиться! – Отпусти меня, и мы вместе справимся с твоим импульсом. Я обещаю, что не уйду. – Любовь моя, – от такого обращения Такемичи передергивает, – во-первых, я не хочу быть спасенным. Зачем мне, если ты наконец мой, – ладонь со щеки спускается ниже, залезая под местами окровавленную грязную рубашку. – А во-вторых, посмотри правде в глаза – ты не сможешь жить в этом мире. Что скажут твои друзья? Ты вернулся в прошлое с целью спасти меня, а результатом стала смерть Кен-чина и твое нынешнее исчезновение. Ты не только спровоцировал гибель своего друга, но и мне – ха! – не смог помочь. Думаешь, после всех твоих громких, но бесполезных на деле слов, их мнение о тебе не изменится? – и, блять, он знает, куда бить – слова попадают идеально в цель, в самое больное. – Твои глаза особенно красивы, когда ты плачешь, – Такемичи нарочно сжатым кулаком вытирает слезы, не желающие останавливаться, и жмурится до ярких цветных пятен перед закрытыми глазами. Майки прав, его друзья скорее всего полностью разочаровались в нем, если не возненавидели. Вряд ли его еще кто-то ищет. Чифую был прав тогда в больнице, назвав его виноватым. Такемичи проебался настолько, насколько можно было – застрял в ужасном прошлом, потерял всех дорогих ему людей и, в каком-то смысле, даже себя. Он на самом деле ничтожен, и правда глаза уже не режет. – Однако, я не хочу, чтобы ты плакал. Ты должен быть счастлив со мной, ведь... – Такемичи не слушает его, не хочет, в голове набатом бьется "замолчи-замолчи-замолчи", хер он клал на призрачные причины быть счастливым. Он забыл вообще, что значит это мнимое слово. Его преданные товарищи, остававшиеся верными в любой ситуации, что с ними будет? А если у Майки что-нибудь очередное ебнет в голове, и он покончит с ними? Такемичи не переживет этого. Крик слетает с губ, когда он чувствует глубокий болезненный укус чуть правее ключицы в яремной впадине. Майки продолжает улыбаться, будто вся сложившаяся ситуация его веселит, – ты меня не слушаешь, Такемучи... А я, знаешь ли, не люблю разговаривать со стеной, – он нависает, грудью ощущая дрожь в чужом теле – невероятно, просто невероятно. Сколько времени он ждал, хотел этого, и вот, Такемичи с ним, под ним – сжавшийся, напуганный, со своими блестящими голубыми глазами и покрасневшими от слез губами – великолепная картина, и Манджиро с удовольствием продолжил бы ее и дальше лицезреть, однако... – Поэтому мне придется тебя наказать. Пуговицы со звоном разлетаются в разные углы комнаты, за которыми следом летит рубашка. Впервые жизни Такемичи испытывает настоящий первобытный страх, будучи не в силах даже пальцем пошевелить. Это действительно то, о чем он думает? Неужели Майки прогнил настолько, что готов опуститься на принуждение и изнасилование? Это невозможно, так не может быть. Ему хочется кричать, кусаться, вырываться что есть сил, но правда говорят, что в подобных ситуациях тело парализует, и сделать что-либо практически невозможно. «Майки, которого мы знали, больше нет» – говорил Доракен, и сейчас Такемичи на собственной шкуре осознал, насколько тот был прав. Но слишком поздно. – Майки, пожалуйста... Прошу тебя, прекрати, – он свободной рукой упирается в грудь напротив, всеми силами надавливая, но ни на миллиметр не сдвигает чужое тело – куда ему, побитому и слабому. – Пожалуйста... – голос срывается на крик, – зачем, Манджиро? Зачем ты это делаешь!? Ты не можешь опуститься до такого! – и Такемичи, опять же, снова и снова, вопреки всему, надеется, что сможет достучаться – что его услышат. За порванной рубашкой летят и брюки, Майки не церемонится, не тянет прелюдию, и Такемичи остается в одном нижнем белье. Голодный взгляд останавливается на еще чистой соблазнительно открытой шее, и Майки обещает себе, что пометит засосами каждый сантиметр девственной кожи. – О, милый, я рад, что ты спросил меня об этом. Я собираюсь сломать тебя и сделать так, чтобы ты никогда не смог сбежать от меня. Все – финальная точка поставлена для обоих. Майки забрал себе то, что по праву принадлежит ему (и всегда принадлежало, с самой первой встречи), а Такемичи вконец понял, что здесь его мучительное путешествие и закончится. Больше нет сил сражаться. Так глупо. – Ты великолепный, Такемучи, я не могу поверить, что заполучил тебя, что теперь никто, кроме меня, не сможет прикоснуться к тебе, – с незнакомой, с несвойственной и нихуя не разумной дрожью проговаривает Манджиро, прижимаясь пахом к чужому, вдавливая в матрас, и переводит взгляд на дрожащие губы. «Ты болен, Майки, очнись!» – фраза так и остается невысказанной – в этот же момент его губы сминают в требовательном поцелуе, крепко сжимая челюсть – приходится разжать стиснутые до боли зубы. Майки улыбается – губы Такемичи именно, такие, как он и ожидал — пухлые, соленые от слез, и это дурманит сильнее всяких драк и побед, заставляя с низким рыком от опьянившего возбуждения углубить поцелуй. Манджиро с жадностью вылизывает чужой рот, требовательно толкаясь языком, проходясь по нижней кромке зубов, и прикусывает до маленьких капелек крови нижнюю, игнорируя болезненные стоны. Он отрывается от манящих губ и скользит ниже, вычерчивая каждый миллиметр нежной кожи, оставляя чувство, будто по тем местам, где они касались – прошлись раскаленным железом. – П-пожалуйста, остановись, – паника, захлестнувшая с головой, вновь подкатывает; но за место страха – чего уж бояться неизбежного – приходит обида, и слезы вновь градом стекают по щекам. Манджиро его не слышит, и последние остатки одежды летят к остальным вещам. Но, вопреки ситуации, руки ласкали нежно, даже трепетно, что кардинально шло в разрез с недавним грубым и напористым поцелуем. Прикосновения были приятны физически, но морально Такемичи умирал, чувствуя, как его кусочек за кусочком ломали изнутри (в скором времени, в обоих смыслах). В голове мутит, кружится, расплывается, мысли с невероятной скоростью сталкиваются друг с другом и растворяются в темной пучине. Такемичи пытается уцепиться хоть за какую-то, и ему удается. В темноте зажмуренных глаз он ясно видит силуэт миниатюрной девушки с персиковыми волосами. Тачибана, его любимая Хина, и пусть она станет его огоньком света в этом непроглядной тьме чужих омутов. Горячо. Странно. Невыносимо страшно. Майки раздвигает его ноги, устраиваясь между ними, не переставая гладить его тело, расцеловывать. Голубые глаза широко распахиваются, понимая всю неизбежность ситуации, темный зрачок расширяется, делая светлые небесные глаза почти черными. «Пожалуйста, пожалуйста, нет», – думает, – «ударь, избей, придави, только не это!» – Нет! Отпусти! – просит, кричит, срывает голос, переходя на задушенный хрип. – Мой, – властно и по-собственнически рычит Майки, удерживая вырывающегося юношу. Разгоряченная плоть касается тугого кольца входа в желанное тело. Белесая жидкость стекает, размазывая на светлой коже. Манджиро фиксирует ноги Такемичи, чтоб было удобнее проникнуть внутрь. Резкий рывок. Боль. Громкий крик. Голос уже давно сорвался, но юноша кричит, разрывая голосовые связки, жадно хватая ртом воздух, будто в частицах молекулы кислорода есть целебное средство, судорожно сжимая пальцами помявшую простынь. Широкие ладони обхватывают его лицо, голубые глаза бессмысленно, лихорадочно бегут из стороны в сторону, закатываясь, почти теряя сознание от боли. – Тише, все хорошо... дыши со мной... – прерывисто, рвано дышит Майки, пытаясь поймать взгляд чужих глаз. До Такемичи с трудом доходят слова, и он правда пытается хоть чуть успокоиться, но выходит из рук вон плохо. Оставаться в здравомыслии помогает все тот же светлый любимый образ, и он всеми способами цепляется за него, вспоминая Хину и все связанное с ней: большие добрые глаза, мягкую улыбку, легкие касания нежных ладоней, теплые объятия... Такемичи хочется плакать, но последние слезы уже выплаканы. Резкий толчок. Еще один. Майки с глухим стоном толкается, не отрывая взгляда от чужого лица. – Открой глаза, Такемучи, – хриплым приказный тоном. Такемичи подчиняется, и, от вида этих тоскливых глаз, ставших еще ярче от пролитых слез, безумие застилает разум туманной пеленой, и Майки окунается в водоворот страсти и животных инстинктов. Толчки рваные, быстрые, глубокие. Звук трения плоти о плоть только больше возбуждает, заставляя с головой окунуться в наслаждение. Бешеные, грубые, жесткие, он насаживается до конца. Манджиро чувствует приближения оргазма и усиливает ритм, входя ещё сильнее и резче. С глухим стоном он делает последний толчок и изливается на чужой живот. Отдышавшись, он кидает не читаемый взгляд на лежащего рядом парня и встает с кровати. Такемичи прикрывает ладонями лицо. Вот так – это все, чего он стоит. Игрушка для секса – трахнули и оставили лежать с вязкой спермой на животе. Опороченный, грязный – он мерзок сам себе. И грязь эту не отмоешь мочалкой в душе, сколько не пытайся, она поселилась в его сердце, душе и голове. Однако, вопреки ожиданиям, Манджиро возвращается с салфетками, бережно, даже осторожно протирая его живот. И это максимально идет вразрез с тем, что было пару минут назад – в любом случае, от это осторожности ничего не меняется. – Такемучи, – Майки замирает, обхватывая парня за шею, и приближает к своему лицу. – Мне жаль, – конечно, жаль, Такемичи никогда не поверит, что Майки способен вообще чувствовать угрызения совести. Но, если тот хочет в это верить, то пусть. – Просто ты выглядел таким маленьким, невинным и милым. Я не смог удержаться, – «даже не пытался» – Такемичи болезненно усмехается про себя. – Я постараюсь контролировать себя впредь, – это, конечно, неправда, но и не ложь – Манджиро прекрасно понимает, что вряд ли юноша по доброй воле согласится на подобное. Ну, ничего, со временем привыкнет и сам будет просить. Такемичи ничего не говорит в ответ – какая разница, с его словами здесь вряд ли кто-то будет считаться. В голове полнейшая пустота, а горло саднит от криков. Такемичи немигающим взглядом оглядывает собственные грудь и плечи – бордовые засосы с укусами покрывают кожу, и от этого становится еще противнее. Если бы у него было что-нибудь наподобие наждачки, он без раздумий продолжал до крови стирать эти метки, пока от них и следа не останется. – Не молчи. Скажи мне что-нибудь. Я ведь так сильно скучал по тебе. – Майки, пожалуйста, если тебе жаль, то сними цепь, – Такемичи переводит взгляд на запястье – рука уже отекла настолько, что потеряла всю чувствительность. – Я не сбегу, – судорожно заверяет, когда черные глаза опасно сужаются, темнея, – тут нет окон, а железную дверь, запертую с той стороны замок, я никак не открою. Ты можешь приставить кого-нибудь ко мне. – Я подумаю, – Манджиро укладывается головой на чужие колени, обнимая за талию. – Ты говорил, что последнее будущее было прекрасным, да? Но все равно вернулся, чтобы спасти меня. Ты променял все это, ради меня. Почему? Такемичи хмурится – это очень странный вопрос, и Майки должен знать причину его возвращения. Чего он тогда добивается и какой ответ хочет услышать? – Потому что ты мой... друг? – выходит скорее как вопрос, нежели утверждение. Вряд ли он уже может так сказать. Друзья не насилуют. – Вот как. А я надумал уже себе, – Манджиро закрывает глаза, практически незаметно приподнимая уголки губ – он действительно допускал мысль, что Такемичи чувствует что-то большее, чем просто дружескую симпатию. Глупо, но, в любом случае, он любыми манипуляциями и ухищрениями заставит Такемичи влюбиться в себя, и неважно, сколько времени у них на это уйдет – торопиться совершенно некуда. Впереди вся жизнь. – Знаешь, на самом деле, я надеялся, что ты вернешься. Мне нужен именно ты, из будущего, – Майки обхватывает двумя ладонями голову Такемичи, и оставляет на губах легкий поцелуй. – Поэтому, раз ты все-таки вернулся, то останешься со мной навсегда. Мы отправимся в новое будущее. И тебе придется свыкнуться, потому что я больше не отпущу тебя. Такемичи молчит, бездумно разглядывая потолок, когда его перекладывает набок, а крепкие руки обнимают со спины. Если верить словам Майки, то теперь, рядом с ним, он счастлив. Получается, миссия выполнена? Его друзья, скорее всего, в скором времени забудут про него, а значит, больше не будут втянуты в кровавые разборки; Хину, конечно, безумно жалко, но, может быть, так будет лучше и безопасней для нее же; Майки, наконец-то, счастлив. А что про самого Такемичи? Это уже неважно, такова судьба героя-альтруиста. Цена всеобщего счастье всего лишь отсутствие свободы. – Теперь это наша утопия, Такемучи, – шепотом произносит Манджиро позади него, крепче сжимая в объятиях и оставляя мокрый поцелуй на загривке. «Ты немного ошибся, Майки», – проносится в голове, и Такемичи не сдерживает злой усмешки. – Это наша антиутопия.