Вечные амазонки

      Окутывая остров, незаметно подкрадывались тёплые сумерки. Кругом тишина, где-то изредка слышались цикады, лунный свет падал на величественные стены. Девушка осмотрела балкон, и, как бы она не надеялась увидеть там любимого человека, ожидающего её, всё же терраса пустовала. Зато за ней, в просторах покоев мерцал приглушенный тёплый свет.       Пройдя тайными путями, известным только им двоим, через тайный сад, амазонка оказалась всего в нескольких шагах от входа в любимую комнату.       — У тебя есть выпить? — рутинно спросила Персефона, без предупреждения войдя внутрь.       Женщина, сидящая за листом пергамента, вздрогнула, обернулась:       — Напугала!       — И за это ты не дашь мне вина? — наиграно усмехнулась негритянка.       Отложив склянку с красными чернилами на любимый перламутровый столик, Клеоника поднялась, но тут же замерла, обдумывая что-то:       — Я хотела провести этот вечер с тобой, я соскучилась. На кухне приготовить ягнёнка, как ты любишь, сладости, напитки. Но после сегодняшних известий мне даже вода кажется ядом.       Персефона кивнула, оглядываясь в поисках сосуда с вином. Не заметив даже намёка на его присутствие, добавила:       — Пусть принесут выпить, и тогда мы станем мучать друг друга предстоящим разговором.       Полулёжа на софе, Клеоника сделала глоток, не отрывая взгляд от звёздного неба. Не верилось, что есть в мире ещё места, где так приятно наблюдать за блестящей пылью космоса. Когда-то влюблённая в неё девушка шепнула ей, что и сама Персефона похожа на звезду, небесную, сверкающую в темно-синей бесконечности птицу. Может, сейчас её свет мучительно медленно гаснет?       — Как это случилось?       Время текло как мёд, а может, остановилось вовсе. Мир замер в настораживающей тишине.       — Как мне сказали, сначала она просто лежала, не ела, никого не хотела видеть. На третий день, когда она снова отказалась от еды, Юнона заволновалась, сказала готовить самые любимые её блюда, но и это результатов не принесло. Вскоре она стала совсем нервной. Очень. Её несколько раз находили в дальнем углу, она будто пряталась там, смотрела на всех глазами загнанной волчицы. — Клеоника поджала губу, провела по ней языком и сделала долгий глоток. — Не прошло и дня, как она обвинила пришедшую принести лекарства деву, что та убила её девочку. Всё случилось так быстро. Лекарка в испуге выбежала, привела Юнону. Но Пелагея где-то нашла нож. Серебряный, для фруктов.       Персефона ощутила, как что-то горячее и мокрое пробежало от глаз к шее. Она сделала ещё глоток, едва не подавившись. Звёзды замерцали ещё ярче.       — Юнона мучилась перед смертью? — всхлипнув, спросила амазонка.       Персефона сама не заметила, как оказалась в объятиях. Учитывая, что до этого она почти лежала, вышло это странно, как будто она большая мягкая кукла, которую взяли на руки. Со стороны это, должно быть, выглядело чересчур неестественно.       — Пожалуйста, не будем об этом. За неё днями и ночами будут читать молитвы, мы похороним её у храма, под той раскидистой оливой.       — Под той, что у сада?       — Да. — Блондинка бережно поцеловала девушку в лоб, гладя пальцами волосы.       — А Пелагея? Что будет с ней? Боги, нет, это ведь безумие!       Они обнялись крепче, Персефона уже успела уткнуться в тёплую шею и спрятаться в густых волосах.       — А разве у нас есть выбор?       Нет, конечно, выбора у них не было, и обе это прекрасно понимали.       — Но башня это не наказание, ты ведь знаешь. Ей нужен покой. — попыталась утешить девушку Клео.       — Все изменится, её жизнь не будет прежней, она, разумеется, тоже.       — Мы сделаем всё, чтобы помочь ей. Любой ценой.       — Когда будет суд?       — Завтра.       Настала ночь, но сон не шёл вовсе. Персефона вспомнила всё, что связывало ее с лучшей подругой. Как они были совсем детьми и учились плавать на лодках, изготавливать стрелы, разжигать огонь. Вот Персефона так ясно видит как, они собирают цветы, чувствует их аромат. Пелагея спрашивает:       — Для кого твой букет? Мой для мамы!       Но Персефона свою мать не знала. Она умерла при родах, поэтому вопрос застал её врасплох. Подумав несколько секунд, она пришла к единственно правильному ответу:       — Для моей лошадки, она съест их и будет скакать быстрее ветра!       Кажется, амазонка слышит их весёлый смех, так же чётко, как сейчас, но это лишь гул в ушах. В тот день пошёл дождь, девочки бежали к дому, пытаясь спрятаться под большим-большим листом. Но от капель не скрыться, вот и сейчас они на её щеках — лишь слёзы.       Как много они пережили вместе. Пелагея умела любить и умела прощать. Прощать за украденную от слепой детской зависти глиняную лошадку, нечаянно сломанную флейту. Её любовь была во всём: в принесённых фруктах для болеющей подруги, в подаренных без повода бусах, в тёплом дружеском объятии. Только сейчас Персефона осознала, что означает связь между всеми амазонками, и что означит их связь. Как слепа была она, говоря подруге в лицо, что семьи у неё нет, когда Пелагея была ей сестрой. Сколько боли она могла услышать в этих словах, сколько отвержения. И вот теперь Персефона готова отдать всё, чтобы только поцеловать любимый лоб, обнять, сказать, как сожалеет, но поздно. Возможно, навсегда.       Девушка осмотрела складки одеяла, скрывающие дремлющую рядом. По шелковому узоры скакали отблески звёзды.       — Клеоника, ты уже спишь? — как можно тише спросила Персефона.       — Сплю. А ты? — послышался сонным голосом лишённый смысла вопрос.       — Я хочу тебе кое-что сказать.       — Зачем? — Сонная Клео часто говорила глупости. Видеть её утром было очень забавно, умиляюще.       — Хочу сказать, что какое бы решение ты не приняла завтра, я уверена в твоей справедливости и мудрости. Любое твоё решение будет верным.       Послышалось шуршание простыни, Клеоника развернулась к девушке и посмотрела на неё едва открытыми глазами. На лбу у неё виднелись следы от складок ткани, волосы взъерошенные. На крота похожа. Коротко улыбнувшись, она потёрла левый глаз, а затем спросила, сопя спросонья:       — Погоди, — она наморщила лоб. — А что за сон ты мне рассказывала только что?       С самого детства храм Фемиды казался Персефоне неприятным. Его вид напоминал о том, что даже амазонки совершают пусть и столь редкие, но от того ещё более ужасающие поступки. Вот и сейчас, стоя у подножья статуи ослеплённой судьи, девушка сжалась от пронизывающего холода. Проведя костяшкой мизинца по рельефу, она закрыла глаза. Здесь пахло воском, хвоей и старыми свитками, хранящимися в длинных шкафах. Уже почти закончившие обучение ученицы переписывали труды по философии и приносили их сюда. В этом пока ещё пустом, огромном ледяном зале она вслушивалась в каждый шорох. Закинув голову к своду и оглядев каменную повязку на лице богини, она шепнула:       — Я бы тоже лучше ослепла, чем видела всё это.       Постепенно в храм начали приходить женщины со всего острова. Первыми появились жрицы. Семеро девушек в длинных, белых одеяниях, полностью скрывающих очертания их тела. Встав на предназначенные для них места, девушки стали перешёптываться на латыни, изредка оборачиваясь друг на друга. За ними последовали стражницы, но по случаю дня они были не в привычном для их службы воинском одеянии, а в повседневном хламисе. Вид у них был измождённый, не произнеся ни слова, те подошли к колонне в самом дальнем углу, как показывалось Персефоне, чтобы обсудить происходящее, но губы их всё так же не двигались. Сердце екнуло при виде хорошей знакомой. Агния, несущая подмышкой набор для письма, блекло улыбнулась. Она была наставницей для самой старшей группы, известным философом, но в случае проведения суда выполняла обязанности главного писаря, на памяти Персефоны это случалось три раза.       За массивными дверями в храм послышалось множество шагов, и вскоре показались шесть высоких воительниц с копьями. Шурша мехом плащей и невольно постукивая копьями о каменный пол, они синхронно направились к креслу у подножья статуи. Среди них блеснула ярко-синяя мантия Клеоники, быстро идущей вперёд, не смотря на пришедших. Лицо её было как никогда напряжено, от чего глаза казались неестественно отстраненными. Заметив любимую правительницу, пришедшие в свящённое место зашептались, выполняя легкий поклон. Дойдя до возвышенного наоса, стража выстроилась своеобразным кругом, а Клеоника наконец обернулась к толпе. Персефона надеялась поймать её взгляд, но сегодня царица смотрела только куда-то вдаль, и выглядела, в самом деле, столь измотанной, несмотря не блеклую улыбку, что её стало жаль. Проведя рукой по ножнам любимого кинжала, висящего на поясе, она потёрла рукоять, выпрямилась и поприветствовала пришедших:       — Я рада видеть каждую из вас, но в то же время скорблю из-за горя, которое привело всех в храм правосудия сегодня. Я бы хотела, чтобы справедливый гнев нашего закона обрушивался только на подлых захватчиков, на ничтожных поработителей и поверженных нами, пришедших сюда убийц, — Клеоника явно стала увереннее, слыша подбадривающие крики и возгласы женщин, но сделала паузу, чтобы обдумать последующие слова. — Но наши копья и щиты не защищают нас от кары Богов. Одна из нас стала жертвой злого рока, причинив нестерпимую боль каждой на этом острове.       Сидящая на ступеньках Агния вывела что-то на листе пергамента, переглянувшись с рядом стоящей женщиной. Высокую, широкоплечую незнакомку с строгим и тяжёлым взглядом Персефона заметила только сейчас. Кажется, амазонка была одной из советниц в этом месте, но имя её негритянка не помнила вовсе.       — Многие из вас, возможно, знают историю Пелагеи. Она пыталась обрести своё дитя четыре раза, но Боги имели иной замысел. Вчера на рассвете несчастная, совсем обезумев от горя, убила ножом главную лекаршу, — замерев от громких возгласов и криков толпы, Клеоника глубоко вздохнула, пытаясь справиться с волнением, но дрожащие пальцы, не перестающие непроизвольно царапать нежную кожу рук, выдавали подступающую панику. — Не стало нашей Юноны, так много сделавшей для каждой из нас. Она принимала роды и читала молитвы детям нашей благословенной земли, лечила их и оберегала, как своих собственных. Я объявляю семидневный траур, велю сложить погребальный костёр у алтаря Аида, главная кухня дворца начнёт готовить кутью для поминок.       «Интересно, а когда умерла моя мать, где проводили её поминки?» — подумала Персефона.       Неожиданно тягучий, бархатный голос любимой женщины сменился хриплым и приглушённым. Советница, шурша свитками папируса, уточнила, сделав несколько мелких шагов вперёд:       — Сама Пелагея сейчас находится в лечебнице под наблюдением старших учениц храма. Она останется там, пока не будет принято окончательное решение.       Как странно было слышать всё это, видеть. Перед глазами проносились воспоминания о любимой подруге: их прогулки, совместные тайны, споры, как Пелагея готовила самый вкусный в мире ореховый пирог. Жизнь была такой тихой и размеренной, понятной. Всё рушится так быстро, рассыпается песком сквозь пальцы. Амазонка едва различила звук упавшей на плиты горячей слезы.       Суды на острове проходили быстро. Возможно, потому что опыта в этом деле было слишком мало. По традиции в храме Фемиды публично объявлялось решение, тем самым давая возможность пришедшим его оспорить. Но оспаривать было нечего. Женщины испугано вздыхали: кто-то плакал, кто-то изредка задавал вопросы. По залу разносились боль и страх, эмпаты впитывали энергию, переживая её как собственную утрату.       — Чтобы огородить остальных от опасности и дать время Пелагее справиться с болезнью её разума, было принято решение о ссылке в башню плача.       Амазонки заголосили, испуганно зашептались. Вмешалась советница:       — Вы должны понимать, что это не наказание и не унижение. Как бы ужасно не было случившее, нельзя винить в этом душевнобольного, сломленного человека.       В голове будто зазвенел колокол. Огромный, неподъемный даже для атланта, давящий. Его звон причинял немыслимую боль, выбивал слёзы. Персефона хватала воздух, как крохотная рыбка, выброшенная на обжигающий песок. Но дышать не получалось, только плакать от ужаса. Она наклонилась, посыпавшие вопросы обеспокоенных девушек, рассматривающих её, сливались в мерзкий гомон, всё поплыло и стало размытым, далеким. Темнота быстро накрыла амазонку и всё мгновенно стихло.