THE LONELIEST

Эва тоже начинает его видеть. Ви удерживает оставшееся от матери желание перекреститься, бегло и спешно — смотрит, не отводя глаз, как Эвелин, ничком лежащая на кровати уже три недели, моргает не в пустоту комнаты, а ровно в то место, где на широкий и заваленный вещами Джуди подоконник (гаечные ключи, старомодно выписанные у автомата технические журналы, переплетения проводов, похожие на клубки змей, детали какого-то конструктора) опирается угрюмо рассматривающий заоконный пейзаж Джонни Сильверхенд. Ви следит за подрагивающими веками, за тем, как вздымаются и опускаются ресницы, медленно, словно ей вообще не нужно моргать, как блестят в ярком дневном свете тёмные зрачки; на мгновение кажется что всё становится осмысленнее: Эва не двигается, но скользит взглядом по заебавшему и хмурому Джонни, туда-сюда, вверх и вниз, будто кто-то играет в пинг-понг перевернутой вертикально доской, и мячик отбивается от стен, возвращаясь к хозяйке. В доме привычная тишина — пытаться разговаривать с Эвой бесполезно, не выходит даже у Джуди, то и дело застывающей в дверях взволнованным призраком; Ви в душе не ебёт, как присматривать за пережившими потрясение, на улице таких как Эвелин выкидывают на свалку, дожидаясь Мусорщиков, а не выхаживают, заботливо укутывая новеньким одеялом. Одеяло, сухое и скомканное, валяется на полу — вечером, когда Джуди вернётся с работы, одеяло тоже вернётся на привычную позицию, укроет худые ноги до коленей, чтобы завтра снова оказаться или в центре комнаты, или в углу, жёванным и забытым. Его бесит, как она обращается со всеми вокруг — будто пережитое горе или случившаяся боль дают право измываться над окружающими; она, хотя бы, осталась в живых — Джеки повезло меньше. Джуди уговаривает Эвелин поесть или сходить в душ, влажными салфетками вытирает с плеч и шеи скатывающуюся грязь, и Ви мерещится, что она просто сбрасывает кожу, как змея, затаившаяся под скалистым пейзажем пустошей. От красивой девушки, что он видел в клубе — мальвиновская синева волос, о которой он вспоминает вместе со смутным образом из детской книжки, платье в пайетках и высокие сапоги, аккуратные стрелки, подчёркивающие лисьи глаза, раскосые настолько, чтобы это было и пошло, и сексуально — остаётся валяющаяся на чужой кровати тень, не способная подняться самостоятельно, блюющая, едва Джуди всё же заставляет проглотить одну или две ложки бульона. Эвелин не интересуют ни переданные соседями гренки, ни новый, скорректированный брейнданс, обещающий терапевтичный эффект, ни ласковые или злые предложения: она остаётся безутешной и пустой, и Ви иногда чудится, что кто-то другой лежит здесь, давно мёртвый, а они водят хороводы у трупа, не способные принять случившееся. Страдания Джуди вызывают непривычную, тусклую горечь — так сожалеют о хорошем человеке, с которым произошло много плохого; сострадать Эве не получается: временами в груди у него неприятно сдавливает, но это больше похоже на начинающийся спазм, хочется перезагрузить систему, проглотить пару таблеток и забыть о том, что такой вообще был. Сейчас её глаза следуют за передвигающимся Джонни, проходя сквозь замершего в дверях Ви, будто того не существует — конструкт выигрывает у реальности, раз заставляет Эвелин обратить внимание хоть на что-нибудь — пока она молчит, а Ви пытается убедить себя, что ему всё кажется. В груди давит сильней. Скручивает внутренности сухая паника, он вспоминает провода Джуди на подоконнике, один болтается у запястья Джонни, обвязанный узлом — змеи выигрывают, отбирают тело, может поэтому Эвелин и смотрит не на него. Сильверхенд что-то говорит, о стоящей на столе глянцевой, красной машине — отвратительный цвет — но сложно разобрать слова; Ви следит, как губы Эвы подрагивают, вот-вот — и улыбнутся, задерут вверх уголки, как Панам перед ним свою дурацкую кожаную юбку. Джонни слишком занят чтобы обратить внимание: как едва не улыбается Эвелин, как хлопает входная дверь, сперва в комнату, а потом и в квартиру — вылетающий на лестничный пролёт Ви глубоко втягивает в лёгкие испачканный токсичными испарениями воздух, и никотин, идущий от удивлённого соседа напротив, и едва различимый, зелёный и удушливо-розовый запах цветков герани — мать мазала таким маслом руки перед сном, спасаясь от постоянного шелушения. Лестница взволнованно клацает под его торопливыми шагами, мягко шерудит неровный, с выбоинами, асфальт, разговаривает на балконе всю ночь ебавшаяся парочка, не дававшая ни ему, ни Джуди нормально уснуть — сброшенный с края сигареты пепел приземляется ровно Ви на плечо. Он убеждается, что жизнь всё ещё столь же острая, как и прежде — он не снуёт в ней выцветшим призраком, его личность не схлопывается, растрескиваясь, как выброшенный из окна, подгнивший уже помидор, жадно вьются воспоминания и он запутывается в них руками, перебирая записи в воображаемом дневнике и цветные фотокарточки, неспособный остановиться. Вот разбивает и без того повидавшее жизнь зеркало перебравший отец, вот ходит на рынок мать, стремясь урвать там что-то съестное, вот они с Энни убегают от копов по крышам, и красиво, из стороны в сторону, болтаются её длинные светлые косы, в книгах Ви видел колосья пшеницы и они выглядят и пахнут точно так же, он узнаёт это ближе к ночи, когда прижимается губами к золотистым волосам. Ви зажмуривается — стреляет кому-то в голову в упор, снова вспоминая о подгнивающих помидорах, разбивает в мясо колени, потом сдирая под одеялом сладкие корочки, застревает в лифте на полдня, неудачно угоняет тачку, без особого энтузиазма шарит руками у Панам под юбкой, осторожно гладит по плечу Мисти, с трудом вспоминая всё, что знает об утешении — он, а не ебучий Джонни Сильверхенд, и это немного успокаивает. Эвелин может смотреть на кого угодно пока Ви здесь.

***

В душной закусочной безликий голос из небольшого телевизора вещает о разновидностях терапии — какой-то очередной ценитель не искусственного, а настоящего, в рваных джинсах и футболке с дебильным принтом, убеждает людей попробовать иные методы. Не таблетки, или брейнданс, или перепрошивающий разъёбанную нервную систему имплант, не хирург с морщинками вокруг глаз, способный собрать твой мозг заново, как кубик-рубик, по местам разложив перемешанные цвета. Аромотерапия. Музыкальная терапия. Помощь бездомным и нищим. Созидательный эффект — Ви перестаёт слушать где-то посередине, макает картошку в кетчуп и пережёвывает чизбургер: солёные огурцы и пропитанные соусом луковые кольца, синтетическую говядину, сосредотачиваясь на вкусовых ощущениях, впитывая и запоминая — Джонни Сильверхенду не хочется отдавать ни одного из них, даже самого крохотного. Девушки рядом обсуждают увиденную программу — ну какой лох станет носить еду по забытым всеми хосписам и бренчать на фортепиано, если можно подкопить денег и сходить к риперу? Или просто к врачу? Джуди тоже говорит о таком, уговаривает Эву, приглашает одного на дом — но мало что можно сделать с человеком, глядящим в стену, а не на гостей в дверном проёме. Эвелин начинает биться и кричать едва добродушного вида мужчина садится на кровати рядом и кладёт ей на плечо аккуратную, со свежим маникюром и холёными пальцами, руку — Ви пялится на золотой ободок вокруг безымянного и тупо ждёт, когда Эвелин замолчит, чтобы ушло это мерзкое чувство из груди и он опять смог дышать спокойно. Эва превращается из человека в отключённую от системы куклу едва они выталкивают неудачливого доктора за дверь. Джуди стоит в прихожей ещё минут пять, упирается лбом в дурацкий розовый плакат и пытается не заплакать. Ви смотрит на снова безмятежную, безразличную Эвелин, сверлящую открытыми глазами стену. Доктор, конечно, не возвращается. Таблетки Эвелин выплёвывает. Или просто не размыкает рта. — А вы попробуйте сначала притащить к врачу кого-нибудь, кто не хочет, — угрюмо выдаёт он моргающим от неожиданности девушкам, бросая салфетку на блюдце. — Охуеете как весело. И выходит за дверь.

***

Ви добирается назад раньше Джуди, безмятежно болтаются в руках пакеты с китайской едой, он ещё покупает какой-то сладкий пирог, забирает у приветливой хозяйки за прилавком последний — у остальных ещё не разбирают товар, и они недовольно сверкают глазами на радушную женщину в цветастых одеждах на людном рынке. Возле неё толпятся покупатели — значит вот к кому стоит подойти за сладостями. Он делает это чтобы хоть как-то утешить Джуди — в нелепом и грубоватом порыве — пока ему взвешивают, Ви вспоминает, что у Джеки такое выходило легче, и забота была естественной, будто случалась сама собой, и людей кругом он мог заразить смехом, рассказав нелепый анекдот, поладить со всеми сразу и наполучать скидок. Чужие чувства он уважал лучше. Знал, стоит сейчас что-то сказать — или заткнуться. Ви хочется чтобы заткнулась — навсегда — Эвелин. Смириться со смертью проще — нет человека и всё тут. Но что делать с таким он не знает — смотрит, как Джуди не двигается вперёд, а тоже замирает на месте, запутывается в липких сетях, и они медленно разъедают ей кожу. Пироги это здорово, но вряд ли хороший выход: вряд ли это вообще выход. Секунду он даже думает взять в руки подушку и подойти к кровати — застывает, протянув пальцы к автоматическому выключателю у входной двери. Пусть орёт сколько влезет. Или не орёт— вдруг будет признательна. Кто бы хотел жить вот так? С таким? Где бы валялся он сам, насмотревшись того, что видела выброшенная в подвал куском заветренного давно мяса Эвелин — медленно хлопают ресницы, болезненно заостряются скулы на красивом прежде лице, ничего не выражают выцветшие радужки; когда там, у Мусорщиков, Ви берёт её на руки, она действительно кажется ему куклой, так же нелепо болтаются обвисшие конечности, так же невовремя отказывает жизненно-важный механизм, и некому починить его или хотя бы провернуть, пытаясь оживить игрушку. Игрушку. Притворялась куклой — а теперь стала ей; дрожащая и бледная вместо яркой, высокомерной Мальвины на высоченных каблуках. Он проходит внутрь — и сперва решает, что ему мерещится. Тихий, слабый и дрожащий женский голос, отчаянно похожий на материнский: мама сгорала от лихорадки, а у них не было денег на ебучие обезболивающие, и она говорила так же, то и дело сбиваясь на кашель. Негромко, неуверенно, дети устойчивее совершают свои первые шаги, поступающие в самый престижный вуз спокойнее отвечают на вопросы на ознакомительном интервью — чем то, что он слышал от матери, чем то, что он слышит здесь, за тонкой стеной, не отделённой от общего помещения даже запертой дверью. — Воооот, — врезается в уши другой, громче и сильно знакомее, в котором Ви безошибочно определяет Джонни. — А выпила бы — и точно попала в ноты. Ну? Мягко, аккуратно, словно боясь спугнуть, вползает в уши хриплое звучание гитары — и Ви, не думая активирующий импланты, позволяющие передвигаться почти незаметно, делает к зияющему чёрным проходу спальни шаг. Джонни сидит у односпальной кровати, прижимается к хромированному, белому каркасу спиной, смыкает вокруг гитарного грифа пальцы: Ви, будто в трансе, наблюдает, как из пары аккордов — ему никогда не было понятно, как им удаётся, картины из десятка аляпистых цветов где в итоге сочетались сотни незнакомых оттенков, песни, созданные из семи, сука, нот, в конце звучащие на все семь сотен — рождается музыка. Она обволакивают комнату утренним туманом, мягким, пуховым одеялом заворачивает в себя небольшое пространство, Ви когда-то трогал кашемировый плед — сейчас это звучание кажется ему похожим. Тонкое, хитросплетённое волокно, а потом Джонни добавляет в него свой голос — из куплета сразу прыгает в полузнакомый Ви припев — и лежащая на матрасе ничком Эвелин повторяет. Он моргает — в ахуе и недоумении, следя за тем, как медленно, рвано двигаются сухие и обкусанные губы, с небольшими красными ранками от зубов — её голос звучит незнакомым, давно неслышанным, не кричащим, а пытающимся следом за Джонни попадать в ноты; Ви слабо понимает в музыке, но ему чудится, что у неё даже получается, что может Эвелин могла бы неплохо петь, если бы не так дрожала то ли от страха, то ли от слабости; как он в дверях в изумлении, как его мать — от лихорадки, как Мисти перед похоронами Джеки, виском льнущая к рваной, потрёпанной куртке. — А без меня? — на мгновение прерывается Сильверхенд, слегка поворачивая к Эвелин голову — и она делает едва заметное движение, отказываясь, отстраняясь и дёргаясь: но следующий аккорд и следующее повторение припева опять успокаивают её. Сперва губы не шевелятся, но потом — Ви смотрит, неспособный отвести взгляд — размыкаются, пачкают нижнюю влажной слюной, и Эва продолжает напевать, почти не путаясь в словах. Одеяло до сих пор лежит у её ног, на кровати, так беспокойно замершее, точно тоже боится испортить момент. Музыкальная терапия, сука. Хосписы. Помощь другим. Он сжимает веки, делает пару шагов назад, цепляясь ногой за ящики и едва не падая — Сильверхенд как раз вспоминает, что помимо припевов в песне есть ещё и куплет. Ви опускает покупки у двери и прислоняется к ней спиной. Сползает ниже, на пол. Прикрывает глаза. Музыка выглядывает из спальни, блестит спокойными сейчас зрачками Джонни и слепыми, бесцветными — Эвелин, забирается в уши; провода, украденные у Джуди, обвязывают ноги и руки, чтобы он вынужден был дослушать и не мог убежать. На ощупь они такие же мягкие, как в его памяти кашемир — ни микро-колтунов, ни катышков, только два голоса посреди тишины: женский дрожит и иногда проседает, проваливается, но мужской ненавязчиво подхватывает, вытаскивая. Эвелин потерялась в лесу — и Джонни прикатил ей в руки клубок, показал дорогу обратно. На музыку в сказках ходить опасно — но она, посмотрите, пошла. Ви ловит себя на мысли что ему тоже хочется на неё пойти. По следам сгоревшей от лихорадки матери, спившегося отца, в пшеничные поля, за двумя болтающимися косичками, не угнать пару машин и не выкрасть чип с очередными однотипными данными — всех волнует одно и то же, никто, кажется, уже не сможет показать ему ничего нового на работе, — но за осторожной, пластичной и податливой музыкой, похожей одновременно на женское объятие, которого ты отчаянно и давно желал, и на тоскливое и горькое прощание, обещающее скорое исцеление если справишься. Джеки бы такая понравилась. Он бы сел с ним рядом и наверняка слушал молча, ёрзал туда-сюда, взволнованный и слегка смущённый. Но Джеки в земле, в Раю или хуй знает где. Он уже не услышит музыки. Ви открывает глаза только когда она заканчивается. Смотрит на часы, думая, что импланты давно перестали работать, скоро придёт Джуди, а пирог наверняка остыл. Эвелин больше не поёт, не слышно Джонни — он не ходит по комнатам, ничего не комментирует, может устаёт, может засыпает, может они оба уходят в лес и не возвращаются. Магия отпускает его медленно и неохотно, её выпроваживает из сознания другая мысль. Сейчас она почти меланхоличная, но завтра Ви станет страшно. Или смешно. Эва тоже начинает его видеть. Хуй знает, как.