С чего начинается ...

Тихо…. Почему так тихо?! Шершавый асфальт под босыми ногами…. -Мне… надо… за линию фронта…,- сухие непослушные губы с трудом произносят слова родного языка. -Нет ни линии, ни фронта. Нет?! Я не понимаю - как нет? Кто это решил, зачем? А мой долг, а мой…, мой…. А кто он мне?! -Шура. Шура! Такой забытый голос. Такое забытое прозвище. Мама, мама, мамочка!!! Да вот только плакать я давно разучился. Седыми стали растрёпанные виски и каменным – сердце. Или ещё не совсем?

***

      Я болен, серьёзно болен. И болен я не столько телесно, сколько психически. И болезнь моя – раздвоение личности. Ибо никогда не существовавший Йоганн Вайс стал моим вторым, а в чем-то и главным «Я». «Шкуру с себя сдёрни, выверни и снова натяни! И вживайся, вживайся, вживайся…. в Вайса!» То ли благословение, то ли проклятие, адским или райским сургучом просочилось в русскую мою душу и припечатало намертво. И у меня самый настоящий конфликт, своя, личная, война с этим новым «Эго». Оно требует, руководит, оно когда-нибудь подведёт меня в самый неподходящий момент. Потому что стало оно немцем, более того - чистокровным эсесовцем, оно искренне верит в свое превосходство над многими и хочет этими многими повелевать. А ещё, что самое для меня неприемлемое – оно любит Генриха Шварцкопфа. И это не вытравить, не выдавить как чирей, не отгородиться тремя рядами спирали Бруно.       Я сопротивлялся долго, но, похоже, капитулирую окончательно раньше, чем закончится моя миссия. Операцию «Племянник», считайте, я провалил. Вот Алёшка - «Хаген» беззлобно мне позавидовал, мол, какого «эсеса» перевоспитал. Ага, ещё кто кого. Нет, товарищи дорогие, болен я.       Тому же Зубову не помешала война влюбиться по-настоящему. И даже ребёнок у них с Бригиттой будет. Может сын будет, мужик. А говорил – прикрытие. Хех, прикрылся бабой брюхатой. А я? А я – не могу. Ведь что скрывать – круглые коленки Ольги-Нины привлекали меня не более чем костлявые ключицы фройляйн Бюхер. Ох, ты ж, дайне муттер, это ж он её, мою «благодетельницу», так припечатал. И даже сочная как груша ефрейторша не смогла заманить меня под своё солдатское одеяло. Такая вот «верность» Родине. Признаюсь честно, возможность отношений с Ниной стала в последнее время серьёзно пугать. Видимо, мне удалось-таки вернуть ей «иллюзии», как и пророчил герр Лансдорф. Старикан оказался неплохим психологом, хоть и малость близоруким в своём мнимом величии. Уж куда проще было работать с Эльзой, которая никого не замечала кроме Алёшки Зубова да своего глупого Бога.       И вот сегодня «непростой пруссачок» Вайс будет удостоен чести лицезреть самого Фюрера. Венец карьеры. Новая форма, сапоги как зеркало, так же и рожа должна блестеть от счастья. Гиммлер скривился на меня сквозь пенсне. Всё новое пугает его как старого кота. Нельзя недооценивать опытного интригана. Терпи, молчи и «вживайся». Да только опять невпопад горячая кровь бросилась в мою «холодную голову». Генрих! Сколько мы не виделись? Полгода, год? Вечность! Всё тот же рижский мальчишка, только утянутый в чёрное, схуднувший и нетрезвый. Да и что другое ждало его в тени молодящегося энергичного дяди, только пьяными дебошами и прославился. Коньяком Генрих накачивался медленно, тщательно и целеустремленно, имея столько талантов - ни в чём другом не преуспел. «Победа или смерть!» - зычно раскатилось под сводами Мозаичного зала. Вокруг брезгливо морщились, осуждающе цыкали, но молчали - белокурого баловня никто не остановил. Такими натурами надо руководить, он, словно флюгер - подует дурной ветер, в ту сторону и обернётся. Не то, что я - умный, дальновидный, способный на всё и сверх того, вот как, например, отправить на эшафот пацана, до которого в плане двойной агентуры мне расти и расти. Чего-то Вы сегодня не в меру сентиментальны, товарищ Белов, подхватили немецкий порок?! Берлин располагает не только к романтизму. Генрих когда-то обещал показать мне настоящий Берлин. Сам-то Шварцкопф досконально изучил столичную изнанку. Такое бы рвение да в иных целях.       Поистине комедийная сцена - стоят высшие чины Германии, вытянувшись в струнку среди официоза рейхсканцелярии, а он, это недоразумение, спит, развалившись в кресле. Гремучая и неотразимая смесь образов Гёте, Шиллера и Вагнера. Трогательно-наивное дитя с чувствительной душой. Именно так и назвал его Гитлер, задержавшийся над ним с умильно-отеческой миной, и стремительно проковылявший мимо. Из старины Вилли в тот миг можно было доски пилить. Эх, дружище, смазал ты весь эффект моего триумфа. -Я позабочусь о Генрихе.       Конечно же, это вызвало всеобщее одобрение. Закидываю его вялую руку себе на шею, обнимаю за талию. У девки шире, можно ладонью обхватить. Он перебирает ногами, повисая на мне всем весом, тепло дышит в шею. Мимо бронзовых колоссов Брекера, через «Двор Почёта», мимо живых статуй в шинелях и с автоматами, мы оказываемся на Фоссштрассе. Холодный февральский ветер сечёт, заставляя зябко ёжиться. Зато сгоняет хмель. Вот мне уже легче - Генрих отлепился от меня, что-то мычит, машет рукой. С визгом подъехал кабриолет. Упав в него и перегнувшись через борт, чуть не вываливаясь под колёса, он тянется ко мне. -Йоганн, поехали со мной, поехали. Я люблю тебя!       Но вышколенный, привыкший ко всему водитель увозит его, а я смотрю вслед. И думаю – зачем живут такие люди, зачем живу я. Зачем вообще всё это.       Последние годы моей жизни кадрированы чёрно-белой хроникой, и быть бы ему в ней чёрной кляксой, так нет, цепляет, дерёт за душу что-то. То ли глаза его синими льдинками царапают сердце, то ли улыбка, дерзкая и застенчивая одновременно. А ещё смотрит так, словно просит о чём-то. Между нами всего-то два года разницы, а вот же жалею его как кутёнка неразумного. Его, классового, партийного, военного противника, оккупанта и агрессора, этнически и мировозренчески мне чуждого. И к доктору-то за советом не обратишься, не ногу вывихнул я, а мозги. Только в колею вернулся - звонок. -Когда мы увидимся? Я соскучился, – да чтоб тебя! -Я уезжаю. -Я с тобой.       Напросился, сам напросился. Ну что ж - смотри. Смотри своими огромными гляделками, дергай щекой, хлопай себя стеком по поджарому бедру. И откуда у них эта манера вечно хлыст с собой носить, ведь не лошадник. Нация господ. Ну-ну! Ангелика не в пример хладнокровнее. Раздавала детям конфеты так, словно сама их ядом начиняла или битым стеклом.       После долго стоим на серой набережной, которая от постоянных бомбежек приобрела постапокалиптический, какой-то гравюрно-дюреровский, вид. Генрих, этот Бамбергский всадник, опухший от пьянства, это нордическое совершенство, в котором ни капли не осталось от "сверхчеловека", тоже растерял все краски жизни. Бледный, губы трясутся, заострившиеся скулы – порезаться можно! Со свистом втягиваю воздух, травлюсь крепкой папиросой. -Я отвезу тебя домой, - всё ещё не могу не играть шофёра и доброго друга. -Можно я останусь ночевать у тебя? – робко так, заискивающе просит, - Не могу домой.       Я отворачиваюсь, не отвечая. Обиженно поникнув плечами, он идёт вперед, потом с отчаянием выкрикивает: «Сам, своими бы руками! Убивать детей!» Усмехаюсь. Мне действительно смешна эта выходка: «Плохо работаешь, можешь доложить в Гестапо, что я не поддался на твою провокацию».       И тут он бьёт меня, не сильно, но так, что фуражка слетела. Смеюсь уже в голос, глотая смех, произношу: «Сейчас мы пообедаем, а чуть позже ты узнаешь, что дети, скорее всего, спасены». И спокойно поднимаюсь по лестнице. Эхом быстрые шаги за спиной - побежал, не забыв поднять и отряхнуть мою фуражку. -Повтори, что ты сказал! - Но я молчу, ты прекрасно слышал.       В кафе я всё также спокойно ем и пью пиво. Я давно выработал эту привычку - есть и спать в любых условиях. А вот Генрих – нет, он ёрзает, елозит полной кружкой по столу, пятная безупречную скатерть. -А если я позвоню сейчас? – Глупый вызов. -Сорвёшь операцию, - я размеренно накалываю горошек, лишь металл вилки слегка чиркает по фарфору.       Решительно отодвинув стул, шагает к телефону. Стройные ноги в галифе прямые как циркуль. Набирает номер, пряча в пальцах дрожь. Когда она жила в моих пальцах, я уж и не помню – только щёлкает под столом предохранитель. Звонок телефона вспарывает напряжение. Я позволяю себе расслабиться, спрятать пистолет и закурить. -А ты ведь мог запросто шлёпнуть старого друга. Мог…, - замечает он ровно, как о погоде. И давит, давит давно потухший окурок. Какие же у него красивые руки!       Твержу про себя, что язык - мой враг, и опасен для моей шеи, надеваю плащ и выхожу.       Я знаю, что сегодня не буду запирать дверей.