Σειρήνα

— Интересно, это море пропахло рыбой или от рыб несет морем? — Заткнулся бы. На борту «Демона черных вод» Ши Цинсюаня не жаловали с первого дня. То и неудивительно: сияя благородным безрассудством и одиноким весельем, юноша, сходя на палубу (держа при этом свои белые с бирюзовой вышивкой одеяния так, будто «вырядился в бабье тряпье»), уже рассуждал над названием судна. Оно виделось ему излишне мрачным, действительно, как корабль назови, да не разумнее ли было назвать Викторией или, хотя бы, Ангелом черных вод? Ши Цинсюаня сослали тогда в темный трюм, чтобы не болтал глупостей. Заодно пусть подружится с чернотой здешних мест. И недружелюбностью здешних обитателей. Сейчас же, спустя сорок три дня плавания, Ши Цинсюань опирался руками на борт корабля, всматривался в горизонт и казалось, будто бы яркое предрассветное солнце вовсе его не слепит. Может, даже наоборот? В любом случае, Ши Цинсюань, разговаривая скорее с утопленниками, чем с матросами, которые упрямо его игнорировали, пришел к следующему выводу: рыбы пропахли морем, которое пахнет истиной свободы. Ши Цинсюань думал, что уже напитался духом освобождения, когда выбегал сорок три дня назад из резиденции Ши. Помнится, он так сильно сжимал в кулаках подолы пышных одежд (тех самых, бело-бирюзовых) и не имел за душой ничего, кроме окриков брата где-то позади. Впрочем, окриков не слишком громких — таких, чтобы не будоражили всю округу и не тыкали палкой в репутацию. Ши Уду побоялся его останавливать: за ураганным ветром не угонишься, а посади его в стакан, того гляди устроит там настоящую бурю. Несправедливым будет сказать, что Ши Цинсюань был в резиденции Ши подобно принцессе в клетке. Долгожданный сын и желанный младший брат, существовал Цинсюань праздно, не зная лишений и проводя одно за другим гуляния в собственную честь (что, по расчетам не слишком близкого окружения, просто обязано было испортить его с ранних-преранних лет). В общем-то, даже приближающийся груз обязанностей по заботе о пожилых родителях и не менее пожилом семейном деле не тяготил Ши Цинсюаня. Виной всем его проблемам был разве что взбалмошный характер. В то время как Ши Уду проводил свою юность в монастырском дворе, Цинсюань был сплошь занят бездельем, порождающим дурные мысли. Одной из таких мыслей стало желание поглядеть на сушу прямиком из открытого моря (а не на море с закрытой суши). Сорок четыре дня спустя Ши Цинсюань слепил солнце самоё и в соленой водной глади ловил всполохи своего восторга. Сорок семь дней спустя заштормило. Ши Цинсюаня всполохи зеленых волн бросали в едва ощутимую дрожь, сгоняемую порывами ветра. И несмотря на ворчание капитана, призванное успокоить («простоим дней пять, и дьявол с ним») Ши Цинсюань не был спокоен вовсе. «Дней пять, по-вашему, мало? В таких-то условиях?» И Ши Цинсюаня едва вновь не согнали в трюм. Бурное море напоминало о брате. Опасное и пенящееся, топящее корабли легким и быстрым движением волнующихся запястий, оно точь-в-точь походило на Ши Уду. Воспоминания пробуждали тоску в Ши Цинсюане. Тоску по дому, пожилому семейному делу, по состарившим саму юность излишне ответственному брате. И, в особенности, тоску по родителям, преданным земле пятьдесят два дня назад. Сорок восемь дней спустя ему нестерпимо захотелось домой. Он всматривался в горизонт, ища солнце. Ревнивые тучи отгораживали солнце от Ши Цинсюаня и призывали воду бить о борт посильнее, да так, чтобы праздный юноша в бабьем тряпье спрятался в глубине кают и не докучал солнцу. В конце концов, Ши Цинсюань, навязчивый, ослеплял его. И закипали чёрные воды, и пена заливала палубу, и ветер гнул мачты. Ши Цинсюань выходил из каюты, ведомый исключительным природным любопытством. Стоял, пока сновали матросы в попытках спасти судно и вывести его из шторма. Хотя, возможно, не вывести, но сохранить на плаву, доказав стихии отвагу и крепкую волю. Может, тогда она их не встревожит более. Младший Ши глядел в волнующееся чёрно-зеленое государство за бортом, и каждый новый порыв выйти из каюты придавал ему сил сделать еще один шаг к самому краю палубы. На закате сорок девятого дня Ши Цинсюань искал свое отражение, перевесившись через борт почти на половину своего тонко сплетенного тела в бабьем тряпье. Полная луна рвала тучи, прогрызаясь на небосвод. Светила она будто бы ярче солнца, которого днем вовсе было не сыскать. Солнце позволяло облакам занимать места в первом ряду. Ши Цинсюань считал, что луна, наверное, та еще самовлюбленная ревнивица. В желании потешить кратеры её эго, он не ушел в каюту до первой звезды, но остался, и взгляд бирюзовых глаз своих устремил прочь от воды. Впрочем, и в воде сыскать можно было юный лунный лик. Где-то на берегу, наверное, Ши Уду спит в мягкой шелковой постели, не думая ни о луне, ни о море. Ши Уду, наверное, неинтересно знать о ревнивице-луне и подводном государстве, бунтующем за возможность жить. Хотелось продолжать верить, что Ши Уду заинтересовался бы состоянием младшего брата, его здоровьем и местонахождением. Что до эмоций и душевного равновесия…вообще-то, достаточно и здоровья. Ши Цинсюань никогда не разрывался так сильно в выборе стороны. Он нестерпимо хотел увидеть брата и родной двор; ему до зуда на пальцах хотелось бежать дальше, прыгнуть в соленую водную гладь и осесть на дне. Море, наверное, апофеоз свободы. Логичное её окончание в абсолютном достижении. Ши Цинсюань не ушел в каюту после первой звезды и после стотысячной. Его манила чернь, в которую слилась вода и небо, размазанные молочные следы павших звезд и, точно такие же, — всполохи волн. Ши Цинсюаню чудилось, как ночь плетет юную деву, пляшущую по Млечному пути, перескакивающую по планетам и с разбегу прыгающую в океан. Деву с платьем из звездной пыли и барашками-волосами, чудный голос её и лунную песнь о прожитой сотне жизней. Ши Цинсюань дрогнул всем телом от порыва ветра, и сдернувший с плеча слои ткани ураган отрезвил его разум. Дева в черни потеряла облик и растворилась; воображение образ её поддерживать больше не могло, а значит, луна пустила звездное платье на тряпки. В ночь между сорок девятым и пятидесятым днем Ши Цинсюань понял, что разорванное видение о прекрасной ночной деве не порвало монотонное её пение. Ши Цинсюань натянул сползший рукав обратно на плечо, поежился. Шторм и ураган только сейчас вызвали дрожь не трепета, но холода; стукнули зубы. Юноша задумался было о том, чтобы спуститься в трюм и запереться для надежности до самого рассвета, но барашки звезд и холодное мерцание волн погрузили тело в бабьем тряпье в чернь. Ревнивица-луна готовила новое платье. Апофеоз свободы тянул нить своей арии из самых спокойных глубин в штормящую душу Ши Цинсюаня. Ши Цинсюань не понимал, мужской то был голос или женский, низкий ли или высокий. Будто то был и не голос вовсе, и манящие в своей тоске напевы транслировались не то чтобы в разум, но сразу в подсознание. И руки не дрожали, но содрогались. А ноги не то чтобы не слушались, но знали, куда идти. И вода была не то чтобы темной, но бесконечно манящей. И Ши Цинсюань не то чтобы тонул, но отдавался. Если заходить в воду медленно с берега, шагами размером со ступню, холод ощутится лезвиями, разрушающими пространство. Но ежели окунуться с головой секундным порывом — лед сольется с телом как таковым, остудит в венах кровь, и сам ты станешь осколком льда в глазу океана. Ши Цинсюань глядел на свои руки с растопыренными пальцами, мутные от искажения воды и потемневшие. Ши Цинсюань часто моргал, потому что соль навязчивыми иголочками впивалась в лицо и веки, но глаза закрывать не смел — будто, попав в царствие морское, свободное и неизведанное, не имел права не видеть. Вода заливала и рот, и нос, и уши, но пение — тоскливое, монотонное завывание черни — Ши Цинсюань слышал до сих пор. Он больше не смотрел на свои руки, но болтал ими, как птица крыльями, и ткани его платьев волновались подобно всполохам зонтиков медуз. Юноша нашел в себе храбрость, чтобы повернуть голову. Сперва влево — разглядел лишь морские травы да водоросли; косяк мелких нервных рыб. Медленно разрезал водное пространство поворотом вправо — коралловый риф на дне кажется таким близким, но Ши Цинсюань не решается вытянуть ногу, чтобы коснуться пальцем; каракатица выпустила чернильный мешок; человеческие черты совсем рядом, того гляди запутаются в болтающихся одеждах. Лицо-морда-оскал глядела на Ши Цинсюаня в ответ, моргала тремя веками, и очертания тонких бесцветных губ шевелились, складываясь в арию тоски океана. Юноша вздрогнул, выпуская пузыри изо рта, вскинул вверх руки и забавно, будто малое дитя, перебрал ногами. Вернув себе равновесие, но не самообладание, перестал так волновать водную гладь, но глаз, горящих от соли, от существа не отводил. Черные длинные волосы неведомой силою оставались гладко приглаженными у головы — лишь концы развевались осминожьими щупальцами где-то за спиной. Ушные раковины заострялись, множились как лопасти кленового листа и плотно прижимались к черепу. Черты лица сиреновы вытянутые и узкие. Ши Цинсюань боялся признаться: изящные. Если бы не серость да водная муть, ощущалась бы аристократия. Недружелюбно-желтые глаза моргали, смертоносно заманивая. Растягивая губящую песнь дальше, сирена протянула к Ши Цинсюаню руки — человеческие руки пианиста, расписанные золотыми узорами чешуи от локтей и до кончиков тонких пальцев. Узоры плелись по суставам в намеренном будто желании описать очертания красоты как таковой, сконцентрированной в благородных запястьях. И Ши Цинсюань отдался рукам, и ни единой мысли не было в разуме его. Лишь смердящая звездной пылью печаль морской пучины. Ши Цинсюань коснулся узоров на предплечье своими пальцами. Чужое тело не ощущалось температурой, лишь давлением кожи к коже — ведь лед давно слился с телом как таковым. Ши Цинсюань почувствовал, как чужие пальцы сжали ткани одежды, но, не удовлетворенные этим, выпустили их и кольцом обвили юношескую талию. Ши Цинсюань носом касался носа сирены, и горящие желтым глаза её отражались в его бирюзовых. — Почему мне не нужно больше задерживать дыхание? — Ты еще не догадался? У существа голос неосознаваемый: еще тогда, на палубе, Ши Цинсюань ощутил это. Не мужской и не женский, не грубый и не ласковый, не переливающийся и не хрипящий. Заманивающий. Лишь эта характеристика могла быть определена конкретно и неоспоримо.