***
Вик-тор. У Виктора имя из двух хлестких слогов, потрясающе костлявое тело и тяжелая ладонь. Довольно прохладная обычно, но перцово-жгучая, когда он лепит Джинкс пробуждающую к реальности пощечину. В прошлый раз он был напуган, в позапрошлый – чертовски зол. А сейчас он просто использует свою руку как инструмент. Окатить водой сразу не поможет, разве только кислотой полить… Змеи не умирают от яда. Заунские шальные стервы не умирают от передоза мерцанием. Что из этого ложь? Виктор медленно выдыхает и ударяет второй раз. Джинкс концентрируется с трудом и вяло растягивает губы в улыбке. - Пардон, Вик, я немного размякла от… выпивки… - губы ее не слушаются, получается какое-то «ыы-ээ-аа». Или это слух начинает подводить? Да, кажется, и то, и другое. Она реально переборщила. - Никогда. Не надо. Мне. Лгать. Понятно? Он чеканит слова с такой силой, какая даже самому покойному Силко не снилась в минуты худшего звездеца. Джинкс пытается состроить покаянную жалобную рожицу, но на нем это абсолютно не работает. Виктор медлит полминуты, не более, а после закидывает ее, как предмет, как бездыханную тушу, себе на плечо (счастье, что они оба худосочные доходяги!). Кряхтит, дышит тяжело, со свистом. Джинкс от удивления забывает, что редко сочувствует чужим недугам. И уж точно она не помнит, как правильно спросить его «что за чертов фокус ты задумал?» Спросить так, чтобы ответил. Так и есть. Они в довольно убогой ванной, пропахшей спиртом и хлоркой. Джинкс со свистом втягивает воздух перед тем, как оказаться в холодной ванне, под струей безбожно ледяной воды. Реальность идет мелкой рябью и выталкивает девочку-проклятие на периферию всего существующего. - С возвращением тебя, - холодно, сухо приветствует Виктор, когда она ошалело моргает несколько раз подряд и сипло матерится. - Это я зря, да? – Джинкс пытается угадать по его бровям и линии рта, насколько сильно его выбесила эта выходка. Выходит – девять с четвертью из десяти. Скоро четкость восприятия ускользнет от нее, и начнется мучительный отходняк, перетекающий в опостылевшую муть воспаленного существования. - Это ты зря, - Виктор парадоксально мягко заворачивает ее в большое серое полотенце, пахнущее им самим, и медленно проводит рукой по мокрым волосам. - Я больше так не буду, Вик, - лжет, но лжет искренне, веря себе самой в текущем моменте. - Я тоже больше не буду, если ты продолжишь в том же духе, - он явно лукавит. Их спаяло накрепко друг с другом. Ему тоже больно, но он терпит без попыток сбежать. Кто угодно лучше Джинкс, а Виктор уж и подавно. - Я не хочу, чтобы ты меня бросал, - неожиданно искренне признается она. – И не носи меня больше. Ты не железный, сломаешься. Он не отвечает, хлипкая дверь хлопает, и Джинкс остается одна наедине с зеленым кафелем и со своей совестью. Которой у нее, вроде как, давно уже нет,***
Она приходит в его лабораторию-кухню-спальню, когда с нее окончательно слетает дурман. Ноги волочатся неохотно, руки болтаются вдоль тела, как неприкаянные. Кислая мина совсем не притворная, не следствие манипуляции. Напрасно она опять чуть не угробила себя мерцанием. Абсурдное предположение, однако… Наверное, ей все-таки стоит не так сильно себя разрушать. Голоса зловеще шелестят из дальних углов, очертания теней пытаются заступить дорогу. Джинкс мысленно отмахивается от ненавистной призрачной толпы. Она находит Виктора у стола с «его любимыми» пробирками и колбами. Он стоит, сгорбившись и потирая левой рукой переносицу, деловой и привычно усталый, опустошенный. Джинкс с видом полной покорности садится на пол у него ног и тянет за штанину. - Чего тебе? – он вздрагивает и смотрит сверху вниз, но скорее подавленно, чем гневно. - Прости, а? – ее глаза побитой собаки давно бы кого угодно до слез довели, Силко спасало только отсутствие второго глаза и врожденная устойчивость к соплям. Виктор из другого теста, но все же чем-то неуловимо на него похож. Он медленно покачивает головой и хрустит своими худыми бледными пальцами, сцепив их в замок. - Ты просто не понимаешь, куда эта дорога тебя приведет. - В пропасть, - покладисто предвосхищает Джинкс, на время возвращая себя в режим «нашкодившей глупышки Паудер». - В долбанную бездну, - соглашается Виктор. На его виске пульсирует синяя венка, набухшая от бессонницы и нервов, и Джинкс неожиданно вспоминает, что у Силко была такая же, только с другой стороны. В следующее мгновение она как пружина распрямляется, становится гибкой, живой и быстрой. Обвивает шею Виктора и держит крепко, цепко сжимает костлявые плечи. Гладит по спине, беспардонно***
Джинкс засыпает в три часа ночи на старом, облезлом диване, накрытом дырявым пледом. Последнее, что она видит перед тем, как забыться очередным кошмарным сном, это сгорбленная фигура Виктора – он чертит на бумаге новые схемы и формулы. Он борется и ищет ответы, прокладывает новый путь, возможно, для них обоих. И Джинкс понимает, что ни Паудер, ни Вайолет, ни мертвый Силко, ни чертовы злобные тени не могут иметь над ней больше власти, чем этот удивительно упрямый талантливый заунит. «Больше никогда, пока ты остаешься», - клянется она беззвучно, едва шевелит губами и покорно ныряет в мутную темноту.***
Завтра она накроет его своим пледом, если он уснет прямо за столом. Сделает ему дрянной кофе по рецепту Севики, когда разбудит шумом. Конечно же, будет игнорировать собственный приступ мигрени и ругаться в два раза меньше и тише. Пока они с Виктором живы, всегда есть какое-то «завтра». Даже если встречать его не слишком легко. Если бы кто-то раньше сказал ей, что смерть станет менее желанной… Наверное, это и есть – не быть до конца одинокой. Даже в том случае, если ты хронически не пригодна к доверию, близости и любому формату так называемой любви.