На линии огня

      Для Джуд любая драка или поединок заканчиваются одинаково — умудряется сохранить себе жизнь даже с колотой раной у сердца и идти по головам — это у нее в крови.       Джуд мешает кровь заклятых врагов с собственной, неоправданно злая, чтобы ограничиться парочкой смертей, чтобы после безумства жестокости и кровопролития свалиться с ног от усталости и не думать о том, что так она очевидно пытается избавиться от собственной уязвимости. Чувствовать себя разбитой после схватки, с трудом держаться на ногах, боясь в любую минуту упасть от изнеможения, когда выветривался адреналин — все это перестало задевать.       Минута сдерживающего инстинкта самосохранения — Джуд путается в неуверенных шагах в промежутках между полувдохами, стирает кровь с рассеченного виска, неосознанным движением размазывает вдоль скулы. Дуарте замечает дрожь в руках и в теле, кажется, от холода, прижимает ладонь ближе к сердцу, морщась и сыпя ругательствами, будто она отпетый хулиган, нарушивший строгие запреты, на которого взрослые смотрят с неодобрением, потому что вынуть ножичек из груди без посторонней помощи было глупостью.       Джуд не уверена, что справится с этим в одиночку. Она не знает, хватит ли ей сил сделать шаг: попросить недрогнувшим голосом вогнать нож на пару дюймов глубже — и свобода ли придет.       Джуд бьется головой — так сильно, чтобы командующей, потерявшей товарищей на военном поприще, внезапная боль, сковывающая тело судорогой, показалась почти унизительной и отрезвила резкой пощечиной. Джуд болезненно хрипит, прижимается к стене, прячась от яркого света, и уже задумывается о том, чтобы вбить себе в контуженную голову, что при своей ничтожно короткой, человеческой жизни наглоталась стоицизма, и когда ее великодушным жестом допустили командовать, ответственность не за свою, а за чужую шкуру целой армии окровавленных, измазанных грязью, дрожащих от холода рыцарей, не складывающих оружие, держит нож у горла, и что приходится терпеть, сжав зубы, собственные промахи.       Джуд, наконец, прочищает горло — от нестерпимого жара в нем будто расплавленный свинец, а воздух все не идет по дыхательным путям. Слишком близко такое же едва способное гонять кровь сердце. Шум в ушах, как после погружения на илистое дно глубокого озера, прорезает сухой и тонкий голос его обладателя.       Мадок предупреждает ее, что дышать надо меньше, опускается перед Джуд, не брезгуя испачкать колено в крови. Девчонка замыленным взглядом из-под опущенных ресниц смотрит на него. Трещина после смертельного удара бежала по его лицу, искажая нос и скулы, казалось, что он корчит гримасу. Но Мадок вовсе не улыбался — ухмылка не издевательская ничуть. Она будто бы нужна, чтобы вбить тебе в голову, что не страшно умереть от ножевого ранения под сердцем. Она напоминает, что Дуарте иссохнет под старость лет, не познав другой жизни.       Сколько ни пыталась разобраться в отце, Джуд не нашла оправдания его рвению бросаться в это с головой из-за якобы чувства долга, пуская в глаза пыль. Ей казалось, что он ничего не боится. Поэтому она доверила ему себя, чтобы помог приучить ее к боли и отучить от чрезмерной любви к жизни. Но Мадок притворялся, на самом деле он часто боялся, что девочка навсегда откажется от него, и пытался казаться хорошим отцом, оберегал, наставлял, ожесточал и скрепя сердце ждал предательства. Под конец до последнего вздоха он чувствовал себя преданным, не заслужив доверия до смерти любимой дочери.       Джуд не понимает, почему он по-отечески заботливо приглаживает встрепанные волны волос, успокаивает ласковым шепотом, как маленькую, и не пытаясь быть нежнее или осторожнее, вдруг задевает края раны лезвием кинжала. Джуд утыкается носом в его грудь, глуша стон в дублете мертвого генерала, принюхивается сквозь боль от сжимающихся на плече костлявых пальцев, под конец восполняя нехватку металла в дыхательных путях. Она теперь сравнивает запах своей крови с запахом крови убитых им фейри и сквозь дрожь распознает во вдохе Мадока обреченную отцовскую любовь, которая слилась воедино с жалостью и скорбью.       Ее тошнит от него, от самой себя, потому что Мадоку она всегда будет нужна. Не ради себя самого, и даже не во имя мести — как бы слепо он ни жаждал ее, — не из эгоизма и даже не из власти — так или иначе, но ему важно, что Джуд непрестанно вытаскивала то немногое, что ей дорого из крови, не упускала случая возобновить войну, в которой в конечном счете так или иначе Дуарте будет побеждена.       Вспышка света бьет по глазам, девчонка щурится, но не отворачивается, смаргивая слезы, потому что не хочет быть при смерти загнанной в ловушку, в которой она уже оказалась.       В этот самый момент, когда кажется, что провалится в пустоту, быстро и необратимо, шум пульсирующей крови становится отчетливее, а холодные пальцы стискивают шею, короткий стук рассеивает сон.       Джуд просыпается, дернувшись в кресле, где и заснула, сбрасывая со стола бумаги. Туман в голове постепенно рассеивался, она с полминуты приходит в себя и цепляется рассеяно за кусочек темного, почти чернильного неба в угольно-красных и темно-оранжевых всполохах. Словно истекающее кровью.       В густом воздухе за сводчатым окном кружат снежинки пепла. Джуд трет глаза и недовольно проводит языком по нёбу. Наверное, все дело в запахах и огне, думает она и надевает мундир, пряча под слоем ткани перетянутую бинтами грудь. Сиплое «Войдите» в уже открытую дверь.       Таракан принес новые сводки с фронта и бессонницу.       Это уже четвертая зима, когда они ночами напролет без сна в глазу анализируют разведданные о расположении сил противника, оценивают местность для развертывания боевых позиций на картах и склоняют чашу весов на сторону руководящего армией Эльфхейма. Джуд вникает в рапорты со всей присущей ей дотошностью в военном деле, чтобы не пришлось отчитываться за каждую недосчитанную боевую единицу лично.       Джуд пашет как проклятая для того, чтобы не пришлось выслушивать об отсутствии дисциплины и воинской чести у подчиненных. Говорить об этом смысла не было, за подобные знания о неспособности беспрекословно выполнять приказы, она приставила бы к стене любого.       Дуарте ничем не лучше тех, с кем сражается плечом к плечу — с убийцами, рубящими механически и совсем потерянно-бездушно, и тех, кто стоит у руля власти — прожженных вояк из элитарной массы генерала, которые во время мира хотят войны, которых хотелось время от времени упрекнуть в чрезмерном властолюбии, и из-за которых Джуд приходится прикусывать язык, заталкивать амбиции поглубже и велеть заткнуться. Потому что своим лицедейством никогда не давала повода генералитету усомниться в верности в исполнении своих обязанностей и долга. Под мороком непробиваемости вышколенного мальчишки-рыцаря, пытаясь не сломать кости под весом собственного тела, она практически вслепую разворачивала подрывную деятельность в тылу врага и вымещала злость до потухших угольков гнева на армию неприятеля, останавливала наступление карательных отрядов и выносила полсотни приговоров.       Джуд прожила так полжизни. Она не может провалиться.       Джуд может найти правильное средство ведения войны, знает как вести себя в искусном действии с оружием до самоотвержения и возможности видеть врага и ранить. Для нее не существовало бы предела ужаса, который смог бы проверить на прочность, если бы не одно «но».       Вся соль в невозможности избавиться от кошмаров. И вряд ли они исчезнут, но она научилась не замечать. Если о них не думать — легкие не разорвутся от ощущения, что, проснувшись, погружаешься в новый.       Ночная тьма над чащей наконец-то рассеялась, Джуд позволяет себе маленькую слабость, — выдыхает чуть свободнее, ежась от мороза, который забрался ей под рубашку и щипал вдоль позвоночника. Черт бы побрал того, кто отдал приказ о наступлении со светло-лиловым рассветом, подернутым дымкой после холодной ночи. Джуд переглядывается с Бомбой, та понимает ее без слов, ей тоже эта бесовщина осточертела, и указывает куда-то в сторону. Джуд вглядывается в пепельно-серую мглу над казармами, из которой проступают неясные очертания Холлоу-Холла, за этим обычно к сожалению командующей приходит ясность, что все снова полетит к чертям собачьим.       Джуд хочется скулить.       И вовсе не потому, что ее поддушивают до почти хрипов в больном горле, а потому что недавно она, по щиколотку утопая в снегу, не успев сменить военную легкую форму, отдавала командирам приказы надтреснутым, похожим на разбитое стекло, голосом.       Да, спать хотелось — нет сил. Она даже не знает, что хуже.       Джуд бросает в жар не потому, что ее притиснули под ребрами к груди, а потому что простыла. Глаза слезятся не оттого, что эти полусадистские объятия кажутся неправильно нужными, чтобы привести ничего не понимающую Дуарте в чувства, а из-за того, что ощущает пульсирующую боль в бедре и острую — в голове.       Терпение расходится по швам с последним витком воздуха, хочет надышаться вдоволь, хочет вдохнуть изо всех сил, но она не может даже пальцами вцепиться в чужую кисть. Джуд краснеет и выглядит так плохо, что в мышцы груди вгрызается голодное отмщение за равнодушное безучастие к делам своего сенешаля. Заставляет бредить рану; то ли ее специально пустил на самотек, то ли это было общее помрачение, но он крайне недоволен тем, что девушка представляет собой зверушку, очевидно избитую до состояния полуобморока, и смотрит при этом как на блаженную, с бестолковым сочувствием.       Это издевательство, но на долю девушки выпадает очень много крови.       В пору сейчас сыпать возмущениями — зачем, чего ради Джуд терпит, когда нужно отказаться от любой возможности рискнуть своей шеей, не подставляться под перекрестный огонь, не вести себя так, будто только этого и хочет. Напомнить ей, что Дуарте, опьяненная от успешного исполнения собственного замысла, не учла, что у него впереди вечность, а у нее — нет.       На военных советах она сидит с очень прямой спиной, что еще подчеркивала ее манера держаться — плечи назад, чтобы по выправке в ней угадывался полководец, а не смертная девчонка с не бойцовским телом, затянутым в мундир. Джуд не пропускает ни одного, даже если очень нуждается в отдыхе последние несколько месяцев и холодных ночей, проведенных вне своей спальни или рабочего кабинета. Даже если ей все это осточертело и хочет забиться в самый темный угол, заткнуть уши и кричать во всю глотку пока не сорвет голос, чтобы под столом гладкая, теплая и мягкая ладонь не сжимала холодную, бледную, сухую и красную на сбитых в бесконечных драках костяшках, не гладила пальцами шрам до выпирающей косточки между безымянным и мизинцем на тыльной стороне ладони.       А тут еще паталогический недосып находит способ убить спрятанным под подушкой кинжалом всякого, кто вот так небрежно и весьма неласково выдергивает из сна и теплой постели.       Какого черта, спрашивается.       Не должен был.       Не должен был поглядывать с нескрываемой жалостью. Не казаться другим, подбираясь плотнее, и после навытворять так, что у Джуд бардака в голове не меньше. Каждый раз винит себя за то, что не уследил — она не особенно скрывает свой хищный азарт перед заклятым врагом из-за которого приходится хватать его нож голой рукой за лезвие.       Ее не выбросили, потому что никто до нее не хотел понимать его боль.       В вопросах прожигания жизни Кардану нет равных. Он может спиться до состояния невменяемости и употребить столько, что придется вырывать из цепких объятий смертельной дозы, и даже таким переживет ее. Обычно это ранит, но, когда они не касаются друг друга и даже не прижимаются, просто лежат рядом, Джуд не кажется, будто все вдруг разом летит в тартарары. От падения в бездну ее удерживает голос Кардана, чарующий и ласкающий как у Чеширского Кота из его книжки.       Дуарте увлечена рассмотрением искаженных и гротескных воплощений сказки, не поднимает взгляд от иллюстраций, потому что Гринбрайр применят тактику слишком выжидающую. Чтобы поймать ее за шулерством при подозрительно хорошей игре, где на него все равно что смотрят как влюбленные идиоты, с раболепием, скудоумным доверием.       Они пытаются преодолеть себя, чтобы не сорваться в панику. Но вот одному приходится стиснуть другого. Кожу за ушком несмотря на то, что за окном мороз, обдает легкий ветерок, прохладный и влажный, пахнущий ежевикой и цветами жакаранды. Так мягко может даже осипшим голосом говорить только он. Дуарте предупреждает его в обычной колюще-режущей манере, что, если будет говорить с ней так, — ей придется сломать ему нос.       Джуд переходит в нападение, потому что это похоже на заботу ровно настолько, чтобы прийти к мысли о том, как он нуждается в дееспособном командире. Кардан спрашивает ее, за что на самом деле Джуд Дуарте всегда сражается насмерть, надеясь услышать хотя бы часть правды, но происходит всегда одно и то же — он не верит ни единой клятве, потому что девчонка умная и не может быть искренней.       Кардан думает дважды, прежде чем злиться на того, от кого зависит. Он нежен и ласков, раздевает по пояс ободранную, раскрошенную после всех унижений, зубоскальств, чувствуя себя последней сволочью. Джуд уже ни на что не осталось, она даже не реагирует на него, когда касается губами края раны под ушибленными ребрами.       «Позволь мне остаться».       Джуд мотает головой, вырывается, пытаясь избавиться от необходимых прикосновений, но избитое тело не слушается. Гринбрайр недозволительно любовно целует отбитые костяшки, заставляя обессилено уткнуться носом в шею, касается губами виска, повторяет эту же просьбу сквозь слезы, разделяя слова на слоги, в последний раз всхлипнув от того, что не разобьют череп о стену. Она едва разбирает слова, когда низкий голос шепчет, повторяя вопрос. Джуд не знает, послужит ли короткий, чуть нервный поцелуй ответом. Она дает себе отчет в том, что ей будет больно, если прижмут к стене острые крылья лопаток, а то, что раны под губами Кардана саднят чуть меньше — только в ее голове. Гринбрайр не отнимает рук от ее затылка, шеи, притягивает к себе, чтобы услышать: «Оставайся. Мы оба знаем, это ненадолго».       И Дуарте, конечно же, лжет.       Кардан почти не касается, лишь невесомо проводит вдоль позвоночника кончиками пальцев. Злой как черт, потому что ей опять досталось. Но обращается с сенешалем бережно, поддерживает под лопатками, чтобы не дать ей хлопнуться в обморок. Даже во взгляде не удается ничего прочитать — никто не мог бы сохранять в такой ситуации спокойствие, разве что полный безумец. Кардан отстраняется, в последний раз рассыпая темно-каштановые пряди, пропустив между пальцев.       Он не надеется на большее.       Единственный раз, когда они держались за руки по-настоящему, был, когда рана Джуд была несовместима с жизнью. Девчонка потеряла много крови и едва стояла на ногах, прижатая к стене Карданом, сыпавшим проклятиями и желавшим замучить обидчиков до смерти. От любви и ненависти к нему Джуд сказала, где сделать надрез, вложила короткий кинжал в его руку. Должно быть, Кардан не настолько выжил из ума, чтобы удушить в ответ. Дуарте продолжала стоять на своем и, разрываясь между паникой и безумием, нанесла ему удар. Гринбрайр, вставший за совесть и упертый, его поймал.       Джуд не стремится задушить, притягивая короля за горло, — только увлекает за границу света. Удар о стену вышибает весь дух. Девушка не сдерживает злого, болезненного шипения и вдыхает глубже, чуть не плачет, потому что Кардан помогает пережить эту встряску, потянув на себя за предплечье. Она знает, что у нее проблемы, и все далеко не в порядке. Она сожалеет о каждом промахе — это ее однажды доломает. Хуже того, возможно Кардана тоже.       На чем же на самом деле построены их взаимоотношения? Все это — лишь веселье и игры. До тех пор, пока кто-нибудь не влюбится.       Кажется, что они обречены.       Поцелуи исступленно-захлебывающиеся, напоминающие, что Кардан всегда будет обязан ей. Джуд вытащила его из-под тени Балекина. Было ли это из-за страха, что Кардан переймет его жестокость, или из-за жалости, для него значения не имеет. Она сказала ему, держа нож у его горла: «Не позволь страху себя уничтожить», Джуд — знаток в таких делах, Кардану не было смысла не верить. Даже на линии огня, когда все висит на волоске и кажется, будто худшее в мире — чувствовать себя одиноким, Кардану хватает удара в зубы. Поцелуй с кулаком все же лучше, чем ничего.       Касания намного ласковее того, как пальцы сжимаются на шее. Гринбрайр присаживается на софу, сбрасывая подушки, и сажает к себе на колени, продолжает неспеша вести ладонями по обнаженным бедрам вверх.       Поцелуи у обоих беспорядочные: уголок губ, подбородок, горло, повторяют путь кончиками носов. Им всегда будет мало, им всегда будет не хватать друг друга.       Дуарте нетерпеливо избавляет короля от камзола и сорочки. Кардан проводит пальцами вдоль ключицы и останавливается, добравшись до ямки под горлом. Джуд отгоняет от себя очевидную правду, что на линии огня она делает все, чтобы спасти его, независимо от того, чего ей это будет стоить. Она уже не понимает, ненавидит ли себя за то, что хочет падать в объятия, целиком доверившись ему, и пытаться что-то сделать в своей жизни, пока снова не сможет быть с ним.       Гринбрайр давно поселился в ее голове, конечно, он все знает, но не расскажет, потому что обещал ей не навредить. Целует, вкладывая всю ласку, на которую может быть способен маленький принц, натерпевшийся насилия старшего брата. Джуд сбито выдыхает в поцелуй и засыпает на его груди.        У обоих сердца нараспашку, одинаково обреченные любить то, что в конце концов их разрушит.