Ни капли любви

Соби не спрашивает, чей это дом, ему всё равно, он просто идёт за Сеймеем. К себе в квартиру он вернуться не может: там мальчишки Зеро, а может, и Рицка с ними. Ему больно смотреть Рицке в глаза, и Сеймей это знает, но не поэтому не отпускает Соби домой, не потому, что жалеет. Сегодня он выбирает боль для Рицки, а это значит — забрать Соби себе. Соби никогда раньше не доводилось жить с Сеймеем под одной крышей, хотя в прежние времена тот мог часами торчать в его квартире и иногда даже являлся по ночам. Сейчас Соби выделили отдельную гостевую спальню и, вероятно, он так и не узнает ответ на вопрос, что мучает его время от времени: как Сеймей спит ночами? Спит ли вообще? Сеймей уходит и возвращается, когда вздумается, не сообщает о своих намерениях ни Соби, ни кому-либо другому. Это явно злит того парня, что занимается хозяйством (имя его Соби не запомнил), и тот вертится рядом, пытаясь выяснить хоть что-то про Сеймея у подозрительного нового гостя. Безрезультатно. В отсутствии Сеймея Соби чувствует себя просто увязшем во временном киселе. Он лениво наблюдает за кошкой и её маленьким выводком, смотрит в сад через открытые сёдзи и слушает ворчание парня-домработника вполуха. Он бежит от своих чувств, отодвигает их, прячет в тумане ожидания. Он просто ждёт. Сеймея, его голос, его приказы. Сеймей такой же, как был год назад, о Рицке он говорит с мягкой улыбкой и с Соби общается непринуждённо. Вот только в глубине его глаз плавает боль, что он намеренно причинил своему брату, и они с Соби оба об этом знают. Оттого его улыбки лишают Соби чувств. Сеймей такой же, как и прежде, повторяет он себе, и осознание этой правды, понимание того, насколько она глубока, давит на грудь, как будто можно вдыхать бесконечно, а лёгкие никогда не достигнут предела, никогда не заполнят воздухом чёрную пустоту внутри. Он такой же, как и прежде, он всегда был таким. Сеймей водит Соби по дому, показывая все его уголки, будто он тут хозяин, и Соби следует за ним как на привязи, смотрит на пряди чёрных волос, щекочущие шею, следит за интонациями. Если вдыхать запах Сеймея глубже, можно представить, что Рицки не было вовсе. Сеймей пахнет солнцем, как котёнок, что лениво лежал на крылечке с полудня, и ему идёт этот запах. Соби владеет почти всеми известными стилями сражения, с лёгкостью имитирует чужую тактику или использует приёмы, прямо противоположные атакам противника, но если в особых уловках нет необходимости, он всегда выбирает светлые заклинания, ослепительную энергию солнца. Удивительно, что Нисей предпочитает абсолютную тьму, пугающую и холодную. Может быть, это выражает Сеймея лучше, но Соби знает, что и солнце способно оставить после себя безжизненную пустоту. Сеймей останавливается возле одной из дверей. — Мадам тоже очень любит искусство, — сообщает он и, посомневавшись лишь секунду, всё же отодвигает дверь, впуская Соби в чужую мастерскую. — Она увлекается сёдо, но и твои картины ей наверняка бы понравились. Соби даже не уверен, что Сеймей когда-либо видел его картины, дома Соби рисует редко, предпочитая удобство университетской мастерской, а на выставках его работ Сеймей ни разу не был. Но есть вещи, которые позволяют Сеймею делать подобные заявления: то, как он чувствует Соби, то, что он видит в его глазах. В комнате светло и чисто, пахнет нагретыми бамбуковыми циновками, цветами из сада и сухими травами. Это напоминает Соби жёлтые китайские краски из высушенного сока ротанга, тут и цвет кругом такой же — жёлтый, солнечный. Вдоль стены стеллажи, уставленные инструментами: кисти разного размера, простые бамбуковые и дорогие нефритовые ручной работы, тушь и краски, судзури на любой вкус, некоторые украшены настолько искусной резьбой, что Соби уверен: их никогда не использовали для каллиграфии. На стенах всего пара полотен без подписи, возможно, кисти хозяйки. В таком случае, она весьма хороша. Соби разглядывает полки с интересом художника, а Сеймей с напускным любопытством касается пары кистей, уложенных в пеналы, только для того, чтобы подвинуть их чуть ровнее, отходит к низкому столику, где инструменты лежат, аккуратно убранные на край, и опускается на пол. — Иди сюда, — зовёт он, и Соби послушно присаживается рядом. — Ты ведь умеешь этим пользоваться? Сеймей подвигает к нему судзури и брусочек китайской туши с истёртым по краям рисунком и золочёными иероглифами, вырезанными на чёрной поверхности. Думается, что и Сеймей умеет, во всяком случае основам каллиграфии обучают почти всех, но Соби даже не обдумывает невысказанный приказ, берёт в руки брусочек и аккуратно трёт. Соби никогда особенно не увлекался сёдо, хотя в рамках учебных проектов, разумеется, занимался и им. Он знает, как управляться с кистями и красками, но сёдо это больше, чем просто техника, это медитация. Расслаблять тело и разум рядом с Сеймеем может быть опасно, но отчего-то именно с ним это получается проще всего. Терять контроль и подчиняться стихии. Сеймей встаёт и через минуту возвращается назад с водой в крошечном керамическом кувшине. Он перебирает кисти, пока Соби разводит тушь. — Не люблю оставлять слова на бумаге, — говорит Сеймей, вертя в руках большую кисть. Ворс её такой белый и гладкий, лежит волосок к волоску острым кончиком, будто всё ещё склеен, но он мягко скользит по пальцам Сеймея, а значит кистью уже пользовались. Такие кисти — крупные, с мягким ворсом — используют больше для спецэффектов, для размытых краев, мягких линий, перетекающих одна в другую, как в стиле Синшу. Соби смотрит на полированную до блеска рукоять из дорогих пород тёмного дерева и думает, что даже подобная мягкость в руках Сеймея будет граничить с жестокостью. — Сними рубашку, — велит Сеймей, и Соби подчиняется, освобождает пуговки из петель одну за другой и стягивает ткань с плеч. Мягкий ворс касается его груди, самым кончиком, рисуя невидимую тонкую линию, щекочет, и Соби задерживает дыхание, пытаясь сдержать и дрожь. Касания похожи на дуновение ветра, на то, как случайно упавшая прядь волос касается кожи. Оно слишком нежное и невесомое, чтобы можно было назвать его откровенным, но оно такое и есть. Это не похоже на прикосновение тёплых рук, но так близко от тела Соби — меньше тридцати сантиметров блестящего древка — пальцы Сеймея были лишь однажды. Тогда их разделяло и того меньше, всего лишь лезвие ножа. Думать об этом сейчас не хочется, но мягкий ворс скользит по телу медленно и дразняще, и это больше, чем просто прикосновение. Сеймей убирает кисть, наигравшись, и Соби наконец выдыхает, волоски на его теле приподнимаются, будто неторопливая волна сдерживаемой дрожи скользит по телу сладкой патокой. Он смотрит, как Сеймей опускает кисть в тушницу, пропитывая чистый и мягкий ворс чёрным, убирает излишки о края ёмкости, и сердце Соби заходится неуправляемым ритмом. Он умеет контролировать своё тело, сконцентрироваться в любой ситуации, совладать с болью, мгновенно отвечать на приказ — для него не проблема, но то, что он предвкушает сейчас, не похоже ни на что, подобного между ними прежде не происходило. «Не люблю оставлять слова на бумаге» — вспоминает Соби произнесённые недавно слова, когда мокрая кисть касается его кожи. Влажная и прохладная, она ощущается тяжелее, чем раньше, не ласковый луч, а будто язык, скользящий от горла вниз, напористый, бесстыдный. Смущающий. Соби закрывает глаза, впитывая движение всем телом, ловя все оттенки осязания и предсказывая траекторию. Дышать тяжело, горло перекрыто смешавшимися ощущениями, он чувствует чужое дыхание, согревающее кожу, и от контраста разгорячённой плоти и влажных холодящих дорожек туши тело покрывается мурашками. Кисть останавливается у солнечного сплетения, вжимаясь сильнее, и чёрная капля срывается с неё, юрким ручейком соскальзывая в пупок. Соби вздрагивает. Первая линия Сеймея не похожа ни на иероглифы, ни на рисунок, это просто полоса, тянущаяся от ямочки под горлом до пупка, граница, делящее тело пополам. Не похоже на изящное искусство. Соби открывает глаза и смотрит на неё. Сеймей смотрит тоже, он закусывает нижнюю губу и решает, что с этим делать. Соби откидывается назад, упираясь в пол руками, открывая себя беспощадному взгляду, и Сеймей продолжает. Линии тонкие и короткие, изящные, щекотные, скользящие по рёбрам и кружащие вокруг пупка. Линии широкие, чувственные, с нажимом, опасно подбирающиеся к поясу брюк и ложащиеся рваными мазками под челюстью. Сеймей водит кистью по плечам и ниже, заползает между пальцев, чудом не пачкая пол. Чтобы рисовать на руках, ему приходится наклониться ближе, и чёрная прядь падает, задевая ключицы. Соби закрывает глаза и выдыхает, пытаясь сделать это не слишком громко. Не слишком отчаянно. От влажных линий на теле холодно, там, где тушь уже подсохла, кожа неприятно тянет и чешется, но внутри горячо, будто солнечный свет заливается в горло. Сеймей набирает тушь на кисть вновь и вновь, не жалея, и новые штрихи на груди Соби стекают тонкими струйками вниз, заставляя живот непроизвольно напрягаться и вызывая желание сбежать. Но он не может двинуться, будто чернила превращаются в гвозди, прибившие его к полу. Художники, рисуя, выписывают свою душу вместе с мазками, но Сеймей вынимает душу из него. Соби всегда был лишь его инструментом, и сейчас он не больше, чем просто холст, всё, что он может отдать, он отдаёт. Сеймей вновь возвращается к руке, и Соби разворачивает к нему свою ладонь. Линия жизни, линия судьбы — покрыты чёрной печатью Сеймея. Соби облизывает пересохшие губы. На спине его расцветают изящные линии, искусная вязь между лопаток, и теперь она сплетается рваными штрихами на рёбрах с узорами на животе, как прутья клетки, в которой он заперт. Сеймей дует ему на спину, чтобы чернила высохли быстрее, а Соби молит, чтобы это быстрее закончилось, чтобы Сеймей не видел воочию, какую власть имеет над ним, как умеет взволновать даже его тело. Тело бесстыдно выдает желание близости, сердце колотится и дыхание сбивается, внизу живота тяжело, а между ног жарко. Сеймей вынуждает его лечь одним взглядом, и Соби вновь подчиняется, нагретые циновки приятно царапают спину. Он стягивает брюки — тот же молчаливый приказ — и остаётся перед Сеймеем полностью обнажённым. Первый раз. Сеймей рисует на его бедрах, и крохотные чёрточки, почти похожие на не сформированные до конца иероглифы, нанизываются на плавную жирную линию, идущую по внутренней стороне бедра. Она ползёт от колена к паху, вынуждая Соби раздвигать колени шире, цепляет маленькие недо-слова и ломает скорлупу стыда, вынимая похотливое ядро наружу. Соби хочет просить Сеймея остановиться, но не смеет. Не потому, что Сеймей его не послушает, не потому, что Соби трепещет от касаний кисти всем своим естеством, а потому, что это заклинание. Первое заклинание, что Сеймей пишет для него. Заклинание его желаний, заклинание его власти. Заклинание их близости. Соби слышит звук как будто со стороны и не может поверить, что это его собственный стон. Он полон мольбы и желания забыться, раствориться в этом моменте, вытравить все воспоминания, что застряли под трепещущими веками. Отдаваться так для него ново, не Сеймею, он не готов. Когда Сеймей ведёт мокрой кистью по его возбужденному члену, Соби дрожит и распахивает рот в беззвучном крике. — Тут ты должен сам, — говорит Сеймей. Сеймей никогда к нему не прикоснется. Не то чтобы он не может, просто не станет, Соби знает об этом и знает, что он не тот, ради кого Сеймей перешагнул бы через себя. И потому Соби касается себя сам, ласкает, пачкая ладонь тушью, сначала медленно, а потом всё быстрее, откровенней. Чернила сохнут слишком быстро, скатываются на пальцах и скребут нежную кожу, но Соби не сможет остановиться. Сеймей разглядывает его, лежащего на грубых циновках с разведенными коленями и приподнятыми бёдрами, разглядывает свою работу. Сеймей бесконечно далёк от мира искусства, но разве подобное не может быть прекрасным? Он ловко разворачивает кисть в руке и ведёт по нежным бедрам Соби отполированным концом рукояти, не давит намеренно, но за кистью следует чуть краснеющий цвет. Красный акцент в чёрных работах тушью всегда смотрится вызывающе. Он останавливает кисть у Соби между ног. — Расслабься, — велит он, но Соби вряд ли на это способен. Древко аккуратно скруглённое на конце и идеально отполированное, не многим толще пальца, и оно проникает внутрь легко, без сопротивления. Сеймей не вводит его глубоко, чтобы не навредить, но жёсткость и прохлада не согретого руками дерева заставляют Соби трепетать. Сеймей замирает на мгновение, а потом вынимает кисть и тут же вводит снова. Раз за разом, у самого входа, напористо, но мимолётно, ощущения наваливаются цунами, но откатывают так же стремительно, не давая за них ухватиться. Соби двигает ладонью всё быстрее, пытаясь отвлечь себя этим от мучительно сладких ощущений внизу, но Сеймей не даёт ему и шанса. Стоит Соби вдохнуть, тот вновь и вновь отбирает его воздух. Он не улыбается, просто смотрит, и Соби смотрит на него в ответ. На глазах выступают непрошеные слёзы. Он кончает, выплескиваясь себе на живот. Дышать тяжело, сердце в ушах глушит все звуки, хочется моргнуть и проснуться. Но перед глазами белый потолок, деревянные балки и солнечные лучи, раскрашивающие свой путь. Перед глазами безмятежное лицо Сеймея. Он окунает кисть в вязкие капли, подсыхающие на животе, пропитывает ворс ими основательно, замирает на секунду перед тем, как сделать изящный виртуозный росчерк. Поверх чёрных линий и осыпающихся грубых штрихов он рисует единственный, почти невидимый иероглиф у Соби на груди. Соби не нужно следить за его руками, чтобы знать, что написано там, он знает это слово до последней щекочущей чёрточки. Любовь. Сеймей рисует «возлюбленный» на его измученной коже. То же имя, что вырезано безжалостным лезвием у Соби на шее, теперь ложится на его грудь невесомыми следами страсти. Любовь. Она есть в имени, которым он подчинён, она есть в имени, которое носит Сеймей. И Соби никогда не перестанет бесконечно шокировать то, что именно Сеймею досталось подобное имя. Ведь в нём, кажется, нет ни капли любви.