***
Посиделки с Казанью были редкой, но важной частью свободного времяпрепровождения Московского. Как правило, они случались, когда у Петербурга намечались другие планы на выходные, и посещение Культурной столицы России теряло для Михаила всякий смысл. Впрочем, это даже в некоторой степени было для него отдушиной, потому что Камалия не гнушалась кальянов и клубной музыки, а такой отдых с недавних пор был столице по нраву. И при таких обстоятельствах грех был бы с его стороны не посвятить этот пятничный вечер едва ли не единственному близкому человеку. — Ты помнишь, что у Питера скоро день рождения? — Помню, — голос Москвы звучит так самодовольно, будто сам факт существования Северной столицы — это целиком и полностью его заслуга. — Что подаришь? — Зилант заинтересованно подаётся вперёд. Она упирается локтями о столик между их креслами, слегка сдвинув в строну вереницу пустых рюмок, и кладёт подбородок на сложённые ладони. Ну просто девочка-отличница с первой парты за прослушиванием лекции любимого преподавателя. За тем лишь исключением, что такие девочки, как правило, не оказывались в подобных местах. Московский откидывается на спинку кресла и принимает до того торжественный вид, словно сейчас озвучит что-то вроде «новый федеральный субъект». Миша тянет с ответом несколько секунд, смакуя свою театральную паузу. — Газпром. Брови Камалии стремительно взлетают вверх. — А Зубков в курсе? — скептично выгибает бровь Казань, — И с каких это пор ты имеешь право распоряжаться государственной собственностью? Москва, слегка разочарованный отсутствием восторженной реакции собеседницы, ребячливо фыркает. — Их штаб-квартира будет перенесена в Лахта-центр, — поясняет Московский. — Формально голосование акционеров пройдёт только на следующей неделе, но по факту вопрос уже решён. Я переговорил, с кем надо. Бывшая дама сердца Михаила, припомнив историю, связанную с небезызвестным зданием, качает головой. — До сих пор не понимаю, как тебе удалось уговорить Сашу на строительство такой высотки. — У меня свои методы убеждения, — Камалия, будучи в курсе их отношений, выходящих за рамки рабочих, понятливо хмыкает. — К тому же, с них капает налог в казну города. Для Саши пара сотен миллиардов не будет лишней. Наконец отреставрирует свои развалины, и поясница болеть перестанет. — Какой ты, оказывается, заботливый бойфренд. — Ты и раньше это знала. Я был хорошим мужем! — Возможно, — из вредности отвечает Зилант, — По крайней мере, когда не вёл себя как оскорбленная невинность, жалуясь на бестолковость новой столицы. Москва слегка морщится. Воспоминания о себе в прошлом для него, по большей части, были не самыми приятными. В отличие от большинства городов, он не испытывал ностальгии по былым временам. Впрочем, в отличие от них же, он знал, что лишь похорошел со временем, чем могли похвастаться не многие. — Я был молод, — вставку Казани «и глуп» он предпочитает проигнорировать, — И не смог усмирить чувство собственного достоинства, позволив детским обидам взять верх в борьбе со здравым смыслом. — Ты был вдвое старше, чем Питер сейчас. — Он быстро учится, — не сдает позиций Москва. — Раньше ты говорил по-другому. — Ну, перестань! — Миша едва сдерживает порыв кинуть в бывшую жену скомканной салфеткой, — Ты всю жизнь будешь мне это припоминать? — Даже не сомневайся. На вашей свадьбе я обязательно сделаю из этого тост. В ВИП-комнате, самой обычной для фешенебельных ночных клубов, повисает неловкая тишина. Впрочем, гнетущая атмосфера держится не так долго, с ведущих позиций её смещает лупящий из колонок бас с классическим для современного рэпа текстом в духе «ра-та-та-та-та». — Ты же понимаешь, что… — Да, — резко прерывает его на полуслове Казань, коря себя за не совсем уместную шутку, — Да, понимаю. Но то, что это не может случиться сейчас, не значит, что этого не произойдёт никогда, верно? — аккуратно, как ребёнку, она пытается объяснить Москве непрописные истины, — Ты ведь думал о возможном развитии ваших отношений. — Это просто штамп в паспорте, — открещивается он от её намёков. — Нет, это значит куда больше, и ты это знаешь. — видя, что ответа от собеседника она не дождётся, Камалия решает разрядить обстановку, — А я буду подружкой невесты! Миша не сдерживает смешок, глядя на то, как олицетворение одного из красивейших городов России, пьяно хихикает над своей же шуткой. — Всё, я пишу Святославу, чтобы он тебя забрал. — Эй, ну почему?! Нормально же сидели, чё началось-то, — они переглядываются между собой и взрываются смехом. Сходство как в отношении к жизни, так и в чём-то вроде чувства юмора частично и было причиной, по которой они поженились. По крайней мере, если не уделять слишком много внимания тому факту, что на тот момент это всё был вопрос политики. — Ну то есть подружкой Саши, раз уж невесты как таковой у вас не будет. Хотя нет, чего это я… У него точно будет Екатеринбург. — А вот эту кандидатуру мы ещё обсудим, — Московский не понимает, почему они до сих пор говорят об этом, но так легко соглашаться на то, чтобы этот богохульник Уралов стал важной частью их даже выдуманной церемонии, он не намерен. — Сам посуди, кто, если не он? — резонно подмечает Казань. — Смоленск? — от отчаяния прикидывает Москва. — Я думала, мы хотим, чтобы Саша пришёл на эту свадьбу, — оспаривает данное предложение девушка, явно не впечатлённая подобной идеей. Когда Миша ехал на встречу с подругой, он и представить себе не мог, что всё обернётся вот этим. Как правило, они с Камалией рано или поздно, но всегда уже после третьего десятка рюмок фирменных настоек, переходили от цивильных разговоров о погоде к перемыванию косточек других городов или воспоминаниям о прошлом. Но личная жизнь друг друга обсуждалась редко, по большей части, потому что обе их пары не любили публичное выражение отношений. И если Нижний просто был «весь в себе», то Саша, перестав быть столицей империи, начал излишне сильно печься об общественном мнении. Ещё и Московскому постоянно напоминал, чтобы тот лишний раз не давал поводов для порчи собственной репутации. Впрочем, когда между ними всё ещё только зарождалось, они также не шибко кичились этими отношениями. А единственной, кто по их воле был посвящён в эту тайну, стала Камалия.***
Без приглашения врываться в дом бывшей жены Москва редко себе позволял. Как правило, на это требовалась причина не менее весомая, чем восстание польской шляхты. Но накануне произошедшие события были настолько из ряда вон выходящими, что даже очередной, — никто уже не мог сказать, который по счёту, — конфликт с турками мерк на их фоне. Эффектный новый особняк на стрелке двух улиц в центре Казани, согласно устоям нынешнего времени, не был рад распахнуть свои двери для мужчин в вечернее время. Так уж повелось, что любое общение между представителями разных полов едва ли не табуировалось в обществе. Однако конкретно их, как олицетворения городов, судить было некому. Московского слуги Камалии знали в лицо и, завидев его встревоженный вид, без лишних вопросов предложили ему пройти в малую гостиную. Вопреки словам служанки о том, что госпожа скоро подойдёт, ждать Зилант ему приходится с четверть часа. Одиночество несколько скрашивает графин тёмно-оливковой по цвету водки. Фактически являясь хлебным вином, но не называясь соответствующе, напиток с невысоким градусом на трезвость мыслей Москвы не влияет. Зато помогает слегка прийти в себя, чудодейственное влияние алкоголя на организм бывшей столицы заключалось в придании ему бодрости. — Здравствуй, җаным, — в помещение плавной походкой проходит Камалия, с шеи до пят укутанная в плотное бархатное платье. Михаил перестаёт задаваться вопросом о её длительном отсутствии — чтобы облачиться в подобный наряд, явно уходит не так мало времени, — Что заставило тебя явиться в мой дом в столь поздний час? Неужто соскучился? — какие бы времена и нравы в их стране не царили, усмирить свободолюбивый характер Казани было не под силу никому. — Я был в Петербурге, — сразу переходя к делу, начинает своё повествование Москва и столь же быстро сбивается с намеченного плана рассказа. Он наливает себе ещё одну рюмку, намереваясь найти силы для продолжения истории на дне гранёного стакана. — И что, молодая столица высосал из тебя все соки? — никогда такого не случалось с Михаилом, чтобы водка шла не в то горло и обжигала бушующим пламенем чистого спирта. Но это всё же случается, заставляет закашляться, схватиться рукой за камзол в районе груди и оттянуть его по мере возможностей, лишь бы почувствовать, что он снова может дышать. Казань в несвойственном ей стиле без тени иронии похлопывает его по спине, подсаживаясь ближе. — Миша, что-то случилось? Москва оставляет рюмку в сторону. Алкоголь здесь ему не помощник, да и никто не помощник. Желание спрятать лицо, служащее отражением чувств, отчего-то появившихся в стеклянном сердце, превалирует над всем остальным. Но Московский знает, что если не поделится с Камалией тем, что у него на душе, ему самому станет только хуже. — Мы поцеловались, — для него самого признание этого факта словно звук топора, врезающегося в плаху после отсечения головы смертника, для человека, которому только предстоит казнь. — А я уж было подумала, что произошло что-то действительно страшное, — к Казани возвращается привычный задор, — Ну, в самом деле, җаным, это же не первый твой поцелуй. Мне ли не знать, — заговорщически шепчет она Москве для большей убедительности своих слов. — Ты не понимаешь! — Михаил как ужаленный подскакивает с дивана. Учить юную столицу самоконтролю было куда проще, чем самому его придерживаться, — Дело не в том, какой он был по счёту. А в том, что это не должно было произойти. Никогда. В конце концов, я его бывший учитель! — Так научи его ещё чему-нибудь, чему раньше не довелось, — Зилант игриво ему подмигивает, заслуживая в ответ яростный взгляд, — Да и видела я Александра Петровича, как его теперь величают, на прошлой неделе. Он уже давно не мальчик, а мужчина, причём весьма привлекательный. И видится мне, что у него есть все шансы не только догнать тебя в росте, но и перегнать. — Годами не вышел, чтобы вершками со мной тягаться, — старые привычки с трудом выходят из обихода, а манера злиться каждый раз, когда его сравнивали с Санкт-Петербургом, прижилась у Москвы едва ли ещё не до появления самого Романова. И пускай в последние годы их отношения претерпели некоторые изменения, завязанные, в основном, на достижениях Александра и гордости Михаила за них, сопоставления их друг с другом Московский всё ещё не любил. — Про его возраст судить не возьмусь и тебе не советую. Мальчику безмерно повезло, что он родился в такое время и не застал нашей с тобой юности, — голос Казани становится строже, обогащается хриплыми нотками и полутонами эмоций, как и всегда, когда они вскользь касались темы начала второго тысячелетия, — Это у нас уже не осталось ничего, чем можно бахвалиться, помимо прожитых лет и умудрённости опытом, а у него другие приоритеты, — и только горечь выражения её лица была способна отобразить, какой путь Камалии пришлось пройти с бытности маленькой пограничной крепости в одиннадцатом веке. — Но это я всё, собственно, к чему! — Да, мне тоже интересно, — язвительно подмечает Москва, пальцами зачёсывая светлые волосы назад. Казань легонько шлепает его по руке ладонью, чтобы не перебивал. — По человеческим меркам Петербург в самом расцвете сил. Людям в таком возрасте пора остепеняться, — Камалия не сдерживает улыбки, сталкиваясь с чужим недоуменным выражением лица, — Так ты женишься на нём, как порядочный мужчина? Или выйдешь за него замуж? Из уст Московского вырывается протяжный страдальческий стон под хохот со стороны собеседницы.***
Не ясно, была ли в этом вина самой Камалии или же её настоек, но в шесть часов утра в субботу Московский обнаружил себя в парадной дома на Невском у знакомой двери. Он знал, что у Саши другие планы на эти выходные, знал, что они и так встретятся на неделе на собрании столиц федеральных округов. Но ночью в том клубе идея купить билет до Питера казалась слишком заманчивой. Полтора часа на то, чтобы добраться до казанского аэропорта и пройти все процедуры, два часа высоко в небе, полчаса на такси уже от аэропорта Санкт-Петербурга, и вот он здесь. Из вещей у Москвы с собой мобильный телефон и паспорт. А ещё просто невыносимое желание увидеть человека, находящегося по ту строну двери. Михаил вдавливает дверной звонок минут пять, не меньше, прежде, чем слышит признаки жизни в квартире. Из проёма показывается заспанное лицо Петербурга, и Москва безошибочно определяет, что тот лег спать не больше пары часов назад. В городе было дождливо, так что наверняка опять допоздна наигрывал тоскливые сонаты на пианино. — Ты пропах кальянным рэпом, — первое, что сообщает столице Романов. Сонный Саша, не думающий о правилах приличия (даже не поздоровался!) и так очаровательно потирающий глаза, был зрелищем, которым Московский мог любоваться вечно. — И почему звонил в дверь? У тебя же есть ключи. — Не взял, — пожимает плечами Москва. Он мог бы сказать, что ещё несколько часов назад даже не думал о том, чтобы приезжать, но раз Питер не спрашивает, то и он не станет говорить об этом. — Ничего не взял, кроме самого главного. — романтичные жесты не были его сильной стороной, но в эту секунду Московский чувствует порыв реализовать один подобный, — Дай руку. Романов, всё ещё стоящий через порог от столицы, недоверчиво смотрит на протянутую ладонь, но после нескольких секунд раздумий всё же вкладывает в неё свою. Москва невесомо оглаживает чужие тонкие, по-настоящему музыкальные пальцы и притягивает их ближе к себе, прижимая к груди. Там, под прикосновениями холодной руки, во внутреннем кармане пиджака лежит его паспорт. А ещё глубже, далеко за слоями одежды, орган, перегоняющий по телу кровь, который все отчего-то так сильно романтизируют. Всего лишь биология, Москва не понаслышке знает, он в худшие времена такие вырывал. — Может ли стеклянное сердце так сильно биться? — вопрос звучит не столько романтично, сколько философски. Михаил прошёл через многое и многое на этом пути он потерял и истратил, возможность чувствовать последние несколько столетий он причислял к этому же числу. Саша поднимает свой взор, устремляя в глаза напротив. В зеркале души Московского за всё время их знакомства он видел разное: от ледяного холода чистого неба в морозную зиму до красных радужек, когда казалось, что души за ними просто нет. Но такого взгляда у Миши он не видел никогда. Взгляда того, кто уже сам не верит в собственную человечность, но до боли хочет, чтобы она у него всё же была. Столица — это отражение и страны, и государства, она стоит во главе, однако по факту не принимает собственных решений, а лишь вынуждена делать, что должна, то, что ей предписано. Романов убедился в этом на собственном опыте и не врал, когда говорил, что спокойная жизнь вдали от государственных дел, ему импонирует куда больше. — У тебя не стеклянное сердце, Миша, — на щёку Московского ложится вторая ладонь Петербурга, — Я понимаю, почему ты так говоришь, но… Все эти ужасные вещи, которые ты был вынужден делать, это не твоя вина, — Саша пытается вложить в каждое своё слово всю любовь, на которую только способен, потому что он верит в то, что говорит, и самое главное, что он верит в самого Москву, — Ты столица. Лучшая из тех, что только могла бы быть у этой страны, — Романов позволяет ироничной улыбке мельком проскользнуть на своих губах, — Но мы оба знаем, что ты не всесилен. Сколько войн мы прошли вместе, и сколько войн ты повидал ещё до того, как я появился на свет, и скажи, в скольких из них были виновны простые люди? Москва молчит — просто не видит смысла озвучивать очевидную истину, потому что они оба итак знают неутешительный ответ. Зато он видит смысл в том, чтобы наконец поцеловать Питер. Он переступает порог, не давая чужим рукам сдвинуться с места, захлопывает за собой дверь и притягивает Сашу ближе, вжимая его в себя. Романов был его личным способом почувствовать себя живым, потому что никто больше во всем мире не производил на него такого эффекта. Когда их губы сталкиваются друг с другом, всё остальное перестаёт иметь значение. Плевать Московскому на политику, на нефть и игры в кошки-мышки с Западом, когда чужой рот податливо открывается, словно выдавая приглашение для языка Миши. И пусть весь мир подождёт. Сейчас куда важнее скорее дойти до спальни, стянуть с этих изящных плеч халат и отпустить себя, держа в руках другого. Москва был эгоистом, он привык всегда в первую очередь думать о себе, но почему-то, когда речь шла о Саше, в нём всё менялось. Миша не был ценителем романтики, он не дарил цветы и не шёл на уступки, но однажды он заживо сгорел в огне ради Санкт-Петербурга, и он бы сделал это снова, если бы появилась такая необходимость. Его собственное удовольствие отходит на задний план, все мысли заняты только тем, как красиво Саша выгибается от ряда поцелуев, оставленных на линии позвоночника. Мимоходом провести языком по шее, огладить нежную кожу бёдер — и в награду Московский получает тихий стон. Начало хорошее, но останавливаться на достигнутом, когда можно получить ещё больше, Москва не привык. Пиджак, как и футболка с брюками, летит в сторону от кровати. Одежда явно лишняя для тех, кто так давно хотел остаться наедине. Миша поворачивает к себе голову Петербурга, чтобы снять с него очки и отложить их на тумбочку, и не упускает возможность поцеловать его ещё раз. Глубоко и мокро, заставляя мелко задрожать от напора и недостатка воздуха. Отдышаться они смогут позднее, а пока в груди мечется распалённый страстью огонь, никаких полумер. Саша знает толк в самообладании, знает, как держать при всех лицо на собраниях экономических округов, знает, когда нужно вовремя шлепнуть Москву по рукам, если тот начинает приставать к нему на публике. Но сопротивляться мишиным поцелуям ему не удавалось никогда. Словно в такие моменты в нём просыпалась та версия его личности, которая годами грезила о реализации подобных желаний. И будто бы этот он одновременно совмещал в себе и романтичность юного Романова, и уверенность, что он может получить всё, что пожелает, присущую ему в годы бытия столицей, и немного эксцентричной решительности времён Шурочки Невского. Они не виделись с прошлых выходных — далеко не самый большой перерыв за время их отношений, но всё же небольшая подготовка не повредит, и смазка быстро находится под одной из подушек. Влажные пальцы Московского входят без привычного сопротивления, что заставляет его усмехнуться. — Думал обо мне? Вопрос риторический, Миша уверен, что Саша знает, что он знает о том, что ответ в любом случае положительный. Но заветное «да» всё же слетает с чужих губ, когда Москва вводит пальцы глубже. Московский точно знает, когда Питер готов к большему, за столько лет прекрасно выучил реакции его тела, и аккуратные пальцы, сжимающие простынь с такой силой, будто с намерением разорвать её к чертям, сигналят ему зелёным светом. Он входит в него и замирает, прислоняясь грудью к острым лопаткам. Запах питерского шампуня, робкие звуки, издаваемые им и не соответствующие пошлости коленно-локтевой позы, в которой он стоит, — от этого всего Москву просто ведёт. Михаил делает на пробу несколько толчков, затем настраивая ритмичный темп под звук слов «хорошо, хорошо, хорошо». Для его ушей это была самая большая услада. Какие к черту мюзиклы, когда нет песни лучше, чем стоны Саши в постели. Питер был его любимым видом искусства. За то, как он прогибается в пояснице, откидывая голову назад, Москва готов отдать ему всю Третьяковку целиком, всё равно там нет ни одной столь же прекрасной картины как та, что разворачивается перед его глазами. Их секс мог быть очень разным: от условных торопливых десяти минут перед совещанием в кабинете у Москвы до затяжных прелюдий, за время которых Саша мог успеть кончить дважды, в основном, по праздникам, когда они оба были расслаблены и довольны жизнью, насколько это только возможно. Московский точно знал, что Питеру нравилось всё из этого, как бы тот порой не включал моралиста и не жаловался, что столица только и думает о том, чтобы залезть к нему в штаны. Но всё же, по наблюдением Москвы, его личным фаворитом был именно неторопливый секс, уж больно сильно он отвечал его гедонистическим запросам. А ещё это было больше всего похоже на то, что называется занятием любовью. Миша обладал подвешенным языком и имел талант уболтать любого, потому что ценил слово едва ли не больше оружия, но разговоры о чувствах не были его сильной стороной. Поэтому Саша ценил любые действия с его стороны, которые свидетельствовали о наличии тёплых чувств Москвы к нему. А то, что тот с ним творил за закрытыми дверями, просто невозможно было делать без любви. Питер срывается практически на хрип с очередным шлепком разгорячённых тел друг об друга. Выдержанный ритм сводит с ума своей размеренностью — удовольствие медленно растекается по телу, накаляя градус возбуждения. Хочется начать двигаться быстрее, резче, сильнее, насадиться до самого конца и сорваться в бешеный темп, скорее доводя себя до разрядки. Но вместе с тем и нет желания прерывать эту мучительно-сладостную пытку неторопливых движений. У Романова приятно тяжелеет голова и закатываются глаза, и он не сдерживает всхлипа и ещё одного протяжного «хорошо». Краем уха он улавливает краткий стон Московского. Сложив два и два, Саша повторяет свои действия — сам поддаётся назад, напрягает внутренние мышцы и сжимает Мишу в себе. Ещё один стон, уже более громкий, Питер воспринимает практически как комплимент. Идею вместе дойти до пика Москва ставит себе в качестве цели. И если по себе он уже чувствует, как близится его крайняя точка удовольствия, то о Романове он считает нужным позаботиться дополнительно. Он распрямляет спину, перенося весь вес на свои колени, что позволяет задействовать обе руки для того, чтобы облапать воплощение Культурной столицы. Каждое прикосновение к Петербургу до сих пор будоражит Московского до глубины души, удивляя, что такое идеальное тело вообще может существовать на самом деле. Ещё невероятнее и оттого приятнее тот факт, что в таком ракурсе его видит только Москва. Это почти также тешит его чувство собственного достоинства, как то, с какими звуками Романов кончает ему в руку. Михаил мог бы записать это на диктофон и слушать вместо песен Даниса, поставить себе на звонок телефона и на будильник. Возможно, однажды он так и сделает, а пока его хватает только на то, чтобы выйти из чужого тела и излиться на бёдра Саши. Москва же его знает, если бы он кончил внутрь, тот бы опять начал бубнить и заперся бы в ванной на добрых два часа. Московский не знает, что в этот момент управляет его языком, но будто бы само по себе у него изо рта вырывается совершенно неуместное: — Выходи за меня. Он не шибко грациозно падает на спину по правую руку от Романова и пустым взглядом упирается в лепнину на потолке. Саша молчит, только шумно сопит в подушку, и Москва уже представляет, как тот выпинывает его сначала из кровати, а затем и из своей квартиры за самое не романтичное предложение руки и сердца во всей вселенной. — Прямо сейчас? — Питер поворачивает голову в строну Московского, даже не отрывая щеки от подушки. Его голос звучит загнанно, как у человека сильно изголодавшегося по поступлению воздуха в лёгкие, но, пересекаясь с его глазами, Миша видит в них играющее веселье. — Прямо сейчас у меня даже кольца с собой нет, — подыгрывает он Романову, — Если, конечно, не хочешь забрать у меня бульварное, — Миша поднимает ладонь, демонстрируя одно из золотых колец на пальцах. — Мне в городе своих пробок хватает, — неправдоподобно ворчит Петербург. Лежать в обнимку со своим островком безопасности Москва мог бы вечно. Уткнувшись носом в элегантную шею и навалившись всем телом на любовника под его вялые возмущения, он любил так проводить выходные. Но о том, что в этот раз его визит был не запланирован, напоминает звонок в дверь. — Это, должно быть, Костя! — Саша, ахая, вырывается из чужих объятий и подскакивает с кровати, начиная спешно собираться. Москва с неудовольствием смотрит на то, как тот носится по комнате, впопыхах разбирая вещи на свои и московские и параллельно натягивая их на себя. Он ещё припомнит это Уралову, вот, поставит ещё одну церковь в Екатеринбурге, раз даже Храм на Крови не заставил его одуматься и раскаяться во всех грехах. Когда Романов вылетает из спальни, а из гостиной слышатся отголоски уральского говора, Миша тоже принимается за сборы. Внезапно для себя он обнаруживает отсутствие своей белой рубашки. Благо, что они с Питером уже достаточно давно вместе, чтобы в его шкафу всегда были запасные вещи Московского. Красная футболка под строгим чёрным пиджаком смотрится несколько неуместно, но он, в конце концов, столица, а значит, может позволить себе принимать инновационные решения в вопросах моды. Из чужих покоев Михаил выходит, натянув на лицо свое самое уверенное выражение лица. Чаще всего оно использовалось им при разговорах с Вашингтоном или в щепетильных ситуациях, когда единственным выходом было вести себя так, будто всё идёт по плану. Екатеринбург встречает его с таким видом, будто вовсе не удивлён увидеть столицу в квартире лучшего друга субботним утром. А белая рубашка Московского находится на плечах Петербурга, сидя на нём в равной степени нелепо и очаровательно в силу несоответствия их комплекций. Также она больше необходимого оголяет его шею, на которой аккурат над воротником расцветает свежий засос. Мише приходится поджать губы, чтобы не дать смешку слететь с них. — Добрый день, — приветствует его Уралов. — Доброе утро, — с долей иронии в голосе отвечает Екатеринбургу Московский, намекая на то, что тот выбрал слишком раннее время, чтобы появиться в этой квартире. Питер оборачивается к нему с плескающейся на дне серых глаз затаённой паникой, а затем снова обращает своё внимание на Костю. — Михаил Юрьевич был вынужден заехать сегодня утром для решения ряда рабочих вопросов, не терпящих отлагательств, — пускается в объяснения Романов, на ходу сочиняя историю появления Москвы в его квартире. Однажды Миша расскажет ему о том, что, когда он врёт, у него повышается тембр голоса и он начинает чаще обычного поправлять очки на носу. — Но мы уже всё обсудили и пришли к выводу, что потребуется провести ещё одну встречу на следующей неделе в более формальной обстановке. Москва не торопится подтверждать или опровергать слова Саши, больше заинтересованный в наблюдении за Екатеринбургом. Тот по очереди оглядывает их с Романовым, задерживаясь, как полагает Московский, как раз на засосе на его шее, и вздыхает. — Я знаю о том, что вы спите друг с другом, ещё с конца девятнадцатого века. А этот парень, оказывается, умеет удивить. Судя по тому, в каком ступоре сейчас находится Романов, он поражён открывшимся фактом не меньше самого Михаила. Впрочем, Москва быстро берёт себя в руки: — А у тебя как обстоят дела с твоим любовным треугольником? — пускай кто-то скажет, что это мелочно, но он просто не мог не осуществить свою маленькую месть. Пришла очередь Уралова застывать каменным изваянием, будучи сражённым чужими познаниями о его личной жизни. Он смотрит на Сашу, безмолвно спрашивая, не он ли посвятил столицу в такие детали, на что Петербург решительно качает головой из стороны в сторону. — Я столица, — самодовольно заявляет Московский, — Я всё знаю. Екатеринбург выглядит даже как-то немного жалко после упоминания ситуации в его личной жизни, так что Москва решается на аттракцион невиданной щедрости: — Водку будешь?