Порванная нить

Сначала чувств было много. Грусть, отчаяние, злость, желание повернуть всё вспять… А после их все, словно огромная чёрная дыра, поглотила апатия. Как говорил Джон, бессмертным чужды человеческие эмоции — при том, что сам же он опровергал этот тезис. И теперь Теодора размышляла: неужели именно это каменно-холодное безразличие и есть её истинный путь? Её лицо и тело ни капли не изменились с того рокового дня, когда она получила дар, о котором не просила — однако внутри она сделалась умудрённой опытом дряхлой старухой. Во всяком случае, так Теодоре казалось до недавнего времени. Потому что бессмертная природа не отняла у неё такого глупого, такого человеческого стремления — отмахиваться от осознания, что всему неизбежно придёт конец. А ведь она знала, с самого начала знала, что этим всё и обернётся. Какие-нибудь максимум десять лет — и придётся в очередной раз менять имя и место жительства. Убегать, не раскрывая дикой, невозможной правды о себе, оставляя Блейна с разбитым сердцем и щемящей мыслью: «Что я сделал не так?». Которую — Теодора понимала — не в силах были бы пресечь никакие заверения, что вины за ним нет. Он был так откровенен, он открылся ей — а она не могла отплатить тем же. Она уже потеряла Фридриха. Его забрала не война, а болезнь — но в голове всплывал казённый термин «безвозвратные потери». Теодора не хотела ни с кем сближаться, особенно — зная о собственном бессмертии. Пока не появился Блейн. Она увидела в нём доброту, обаяние и любовь к своему ремеслу, которые тот не слишком и скрывал — просто немногие желали приглядываться. Он не мог заменить Фридриха, а Теодора и не ждала этого — тем более что между ними было немало различий. И всё же рядом с ним она — в чужой стране, под чужим именем, с чужой биографией — ощущала себя как будто дома. Это непривычное, давно забытое чувство заставляло сердце забиться, а голос разума — умолкнуть. Забыть о том, что рано или поздно одна из встреч станет последней, а одна из фраз — прощальной. Но Теодора так надеялась выторговать у беспощадной судьбы хотя бы несколько лет — пусть это и было бы ничтожно мало. Если бы их любовь была нарядом — они не успели закончить даже один рукав. Они шили без машинки — вручную. Сперва осторожно делали стежок за стежком, боясь уколоться — а потом двигались уверенно и плавно. Сейчас же Теодора ощущала себя пуговицей, которую накрепко пришили к ткани, а затем оторвали с мясом. Она гадала: затеряется ли её письмо в вечном бардаке мастерской? Или Блейн будет бережно хранить его, словно драгоценную реликвию — точно так же, как она сама хранит вещи из своей прошлой — настоящей — жизни? Или, может быть, он и вовсе скомкает это письмо и выбросит в мусорное ведро? Как бы то ни было, Теодора вяло утешала себя: хорошо, что эта нить порвалась сейчас. Возможно, так в душе Блейна не останется глубокого шрама, подобного тому, что пересекал его лицо.