Грильяж

      Конфеты. Рейх больше всего на свете любил конфеты. Особенно шоколадные. И когда РСФСР прислал ему щедрую коробочку с разными шоколадными конфетами, немец не знал, что делать. Благодарно съесть все угощения или послать будущего жениха на три русские буквы?       Сидя на подоконнике, Рейх выбрал что-то среднее: лопал вкусные кругляшки и слал русского далеко и надолго. Потому что использовать слабость немца к сладостям было слишком коварно! Однако Берлин с ним согласен не был. Это было заметно по отличной погоде. Обычно пасмурная осенняя столица ни с того ни с сего решила потеплеть, а серое небо с угрожающе нависшими тучами приветливо очистилось. Но Рейху лучше от этого не становилось, все еще было тошно и гадко на душе, где-то под ребрами от отвращения, унижения и, что еще более мерзко, страха свербело и зудело. Хотелось, чтобы Берлин бушевал вместе с ним, и чтобы пошел дождь! Нет, ливень! — Чтобы русский до последней ниточки промок! — тихо, но ядовито процедил под нос немец.       Омегой он был со сложным характером, уж таким воспитал отец. Германскую Империю совсем не волновало, что его единственный сын и наследник — омега. Правильнее будет сказать: Империю это не волновало, пока он об этом не узнал. Человеческая наука была слепа и глуха, а еще и лишена обоняния, когда дело касалось физиологии воплощений. Поэтому, чтобы узнать о сущности воплощения, нужно было ждать. Долго, непонятно насколько долго, но ждать первой течки, гона или же его отсутствия. Вообще, по внешнему виду воплощения-подростка часто можно было определить, кем он в итоге окажется. И маленький во всех смыслах этого слова, уж больно щуплый Рейх не подавал признаков альфы. Но и омегой он, казалось бы, не был. Узкие бедра, совсем не выраженные черты лица и бесформенная фигура. На бледном, «никаком» лице выделялись только серые-серые глаза. «Бета», — успокаивал сам себя Империя, — «Определенно бета!»       Во дворце Рейх до первой течки и не слышал слова «альфа», «бета» и «омега». В его еще детском мирке, несколько лет до начала первой мировой, были только он, отец и дворецкий Ганс. (Время от времени в памяти мелькали почти незнакомые воплощения (и знакомый РСФСР) на встречах, куда отец брал его с собой) И относились они к нему уж точно не как к какому-то «слабому, прекрасному полу», обучая его истории, политике, географии, точным наукам и военному делу. Старший немец, сам будучи военным, делал акцент именно на этом предмете. Хотя бы в каком-то плане между ним и родителем было равенство, но во всех других соотношениях была жёсткая иерархия «отец-сын», а иногда и «император-подчиненный». Точнее, так было до его самой первой течки. А после неё появилась и дополнительная строка в видах подчинения — «альфа-омега». И с того чертова дня, с того до ужаса стыдного разговора с родителем о каких-то непонятных ведомых омегах и ведущих альфах, и бесполезных, по словам отца, бетах, Империя переменился окончательно. Он не стал лишать сына образования, но вместо уроков военного искусства отец-вояка повернулся на сто восемьдесят градусов: решил, что сын будет учиться печь и шить. И если шить младшему немцу нравилось, то кухня была ему ненавистна. Он любил только есть, а не готовить!       Но в чем Империя особенно оплошал, так это в том, что он совсем не обделил младшего немца лидерскими качествами, собственноручно подавлял его волю и желание, будто специально пытался вырастить из него покладистую омегу. Однако было слишком поздно, так как изначально его растили иначе. И в итоге вместо правителя в немецкой резиденции вырос, бесспорно, образованный, смышленый, но ведомый слуга. Хоть и с упрямым, вредным характером. Мальчик с амбициями императора и полномочиями горничной.       В любом случае, править еще совсем юному Рейху никто позволять не собирался. А сразу после того, как дела в стране пошли под откос, а поражение нагоняло, немец узнал, что с самого пробуждения своей сущности был помолвлен. А когда узнал с кем, то сначала испытал странное облегчение, а сразу следом страх. — Проклятый старик, — заново завыл немец. Теперь стало понятно, почему отец так радикально поменял способ воспитания. Он растил не правителя, а подстилку! Рейх злостно закусил нижнюю губу клыком, чувствуя себя самым несчастным созданием на свете, и отправил конфетку с грильяжем в рот, подавляя голод. Немец хотел править один. А в итоге он не правит и далеко не один. Почему никто не видит, что он с потенциалом?! «Я же как… Как конфета с грильяжем», — отчего-то подумалось немцу и он зажевал сильнее, пытаясь размягчить начинку, — «Снаружи вроде шоколад, а внутри твердый». Можно было бы сравнить себя и с маленьким шаром с пьемонтским орехом, но тот, что был в коробочке, состоял из двух полусфер: молочного и белого шоколада с орехом посередине. И Рейх нахмурился, представив себя с царским сыном как две полусферы, а орешек — это их… — К чёрту их всех! — ариец спрыгнул с подоконника, оставив коробочку на ближайшей поверхности, которой оказалась кровать. Надо было как-то сорвать эту сделку. Рейха никто слушать не будет, а если это сам Советский откажется от брака, то тут уже правительство Веймарской Республики ничего сделать не сможет. Наверное. Так что план был простой и надежный, как швейцарские часы: просто произвести на русского ужаснейшее впечатление. Для тощего, все еще бесформенного, словно застрявшего в скачке из детства во взрослую жизнь Рейха это было бы несложно. Тем более, что при жизни Российская Империя наверняка успел прожужжать уши русскому про то, какой немец сякой и кривой. («Даже родить не сможет! Ты посмотри на эти бедра!». Веймар вспомнил, как неловко прикрыл руками ту часть своего тела, которую обсуждали) Он не особо любил Рейха, хотя сам при помощи Германской Империи с РСФСР и помолвил. Возможно, дело было в том, что тогда еще не началась Первая мировая и все было относительно спокойно, а Империя немцев процветала и обещала стать достойной кандидатурой для царского наследника. Это уже было неважно, никакой немецкой Империи уже скоро не будет (ведь даже не прикасающемуся к политике Рейху было понятно, что проигрыш не за горами), а царь убит. И многие склонялись к тому, что это сделал его собственный сын-революционер.       Долго Рейху размышлять над женихом-убийцей не дали. Ганс, чёрт такой, что собственного хозяина пережил, постучался в дверь и, не получив ответа, все равно зашел. А ведь Республика только успел спрятать сладость в выдвижную полку у кровати. Но беспокойство за еду сменились более серьезными тревогами от серого оттенка озабоченности на лице дворецкого. — Что-то случилось? — Господин… — медлительно начал он. Какая-то волна раздражения и нетерпения окатила Рейха: уж очень ему не нравилась интонация Ганса. — Ближе к делу. — Господин Веймар, к шести часам вечера Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика будет здесь, — как ни в чем не бывало продолжил он. В животе очень немногозначно потянуло, страх вскарабкался и царапнул по стенкам внутри. — Сегодня?! — весь настрой улетучился, и Веймара охватила паника. — Так точно, Господин. — Он ведь, он ведь…! — Республика растерянно уткнулся взглядом в настенный календарь. Через несколько секунд снова обманчиво почувствовал себя во власти над происходящим. — Должен был через неделю, — учтиво напомнил Рейх, успокаиваясь. — Появились планы, — все еще монотонно и безэмоционально продолжил Ганс. Немцу показалось, что в поблекших глазах старика заплясали черти. Насмехается! Старый слуга над ним насмехается! — О да, я же должен под него подстраиваться, — злобно рыкнул Рейх и еле удержался от очередного приступа отчаяния, вспомнив, что на самом деле должен. «Не должен, ничего не должен», — завертелось на языке, Рейху хотелось обмануть хотя бы себя. — Ладно, пусть… К вечеру отошлите кого-нибудь к нему, чтобы встретили. — Вы не пойдете? — искренне удивился дворецкий, — Он же Ваш жених, Господин. — Ну и что? Ой, Ганс, только от тебя брачных советов выслушивать не хватало, — ариец скривил губы и махнул рукой в жесте, приказывающем выйти и закрыть дверь. — И они прислали нескольких помощников, чтобы подготовить Вас и дворец к прибытию Росс- — Прибытию коммуняги, понял я, понял, — в третий раз просить уйти не пришлось, и Рейх остался в гордом одиночестве. Где-то минут пять, потому что после его подвергли самым странным в его жизни пыткам.       Несколько часов прошли словно в дымке. Немца как грязного дворняжку долго и тщательно отмывали от всего. Кажется, от собственной кожи. И везде. Веймар стыдливо прикрывал глаза, отвлекаясь и не зацикливаясь на том, где именно проходили мочалки, тряпки, руки, благо, женские. И ариец заметил, что мыло и шампунь они использовали не его собственные, с ароматом каких-то фруктов, а свои — специальные — чтобы сохранить омежий запах. Республика возмущенно, но по большей части униженно уткнулся взглядом в дно ванны с ощущением, что его готовят на съедение. Или как минимум к какому-нибудь ритуалу.       Так же муторно ему подбирали одежду — немец отчетливо услышал, что прислуга тоже не была довольна ограниченным временем — и одновременно с этим сушили волосы. С коготками пришлось распрощаться: их жестоко отрезали. Однако он смог уберечь один острый ноготь на мизинце левой руки, так как женщина отвлеклась на зов снизу. Это было не самое страшное. Перед арийцем оказалась косметичка. — Нет-нет-нет, — Рейх замотал головой и вскочил на ноги. — Милочка, не вертись, — полная служанка усадила его обратно. Зловещий щелк косметички стал последней каплей. — Какая милочка? Я мужчина! Муж-чи-на! Вы видели! — начал защищаться немец, краснея от злости и стыда. Чтобы его намалевали для этого коммуняги?! Так не пойдет! На лице женщины отразилось какое-то насмешливое, а может, просто Рейху так показалось, выражение лица: «Не особо было на что поглядеть». Она молча и усердно взмахнула кисточкой и поднесла её к нахмуренному лицу. Вовремя в комнату зашел Ганс. — Прибыл? — со смесью нервозности и надежды спросил немец, косясь на кисточку в паре сантиметров от своего лица. Если женишок уже здесь, они обойдутся без шпаклёвки. — Так точно, Господин, — кивнул дворецкий. Рейх аж подпрыгнул на месте, быстрым шагом, чуть не срываясь на бег, покинул свою спальную и спустился вниз. Со стороны подобная реакция, скорее всего, рассматривалась как радость от чужого прибытия.       Чем больше Рейх отдалялся от чертовой косметички и слуг, тем менее уверенным он был в своем решении встретить РСФСР. Тот вызывал очень двоякие ощущения. Раньше между ними все было хорошо, в каком-то смысле зародилась дружба. Немец даже влюблен был в него месяц, а может два, всем своим детским сердцем. Может оттого и было обидно, что единственный друг за стенами дворца тоже ни с того ни с сего, как и родитель, стал холоднее? И если Германская Империя никогда особой заботой и радушием не отличался, то в русском принце, по-детски солнечном и иногда чересчур добром и благородном, явно что-то переклинило. Однако сейчас, спустя пять, а то и больше лет, это было не особо важно и явно не главной причиной, по которой Рейх его остерегался.       Как только Веймар оказался в отцовском кабинете (который уже считался его кабинетом, но он сюда никогда не заходил), идея вернуться обратно и даже самостоятельно начать краситься, лишь бы потянуть время, уже не казалась такой глупой. Взгляд его сразу уперся в массивную фигуру. Нет, он, конечно, помнил, что царский сын всегда был высоким и не особо, но крупным, но не до такой же степени! И его лицо, хоть и все еще юное и выбритое, с повязкой на один глаз, словно лишилось своей прежней мягкости и румяности и взрослой мрачностью вызвало в Рейхе смесь зависти, восхищения и отторжения. В основном от понимания, что сам немец выглядел совсем не так. Кроме того, что он был хлипким и не особо, а ещё точнее, совсем не мужественным, он как будто ещё был подростком. А ведь ариец с гостем были почти ровесниками, всего-то года два разница.       Федеративная Республика его не окликал, терпеливо ждал, пока омега насмотрится на него и окончательно испугается, чтобы начать разговор. Сам он вглядываться во внешность немца не стал даже из чистого любопытства. Веймар не вызывал в нем никакого интереса, даже не цеплял взгляд. Он занимал в два раза меньше места, чем сам коммунист, черты его были хоть и острыми, но все равно блеклыми и незаметными. А тело… Русского одолела волна жалости, когда он поверхностно оглядел совсем молодое, тощее тело без намека на омежьи округлости и мягкость. РСФСР такое не любил. Худенькие феечки-модницы из столицы становились только предметом сочувствия, Советский уж больно сильно хотел их всех перекормить. Ему же по душе были женщины кровь с молоком. С добрыми глазами, с руками в мозолях (признак того, что относится к рабочему классу) и, если уж очень приземленно, чтобы было за что хвататься и не страшиться сломать в объятиях.       А немец смотрел своими далеко не добрыми серыми, почти бесцветными, как и он сам, глазами, скрестив беленькие, тонкие и лишенные любого намека на физический труд руки на груди. Советы бы даже засомневался, не бета ли тот случаем, но кисловатый запах страха обволок его полностью. Припугнули и хватит. — Продолжим гляделки? — прервал тишину коммунист. Рейх издал возмущенное бульканье, скосив взгляд вправо, чтобы не смотреть на равнодушную физиономию. — Неужели совсем не скучал, Рейх? — Райх, — мгновенно ощетинившись, поправил он. Кроме Советского никто и не знал, что немец так втайне называет себя. По сути официального названия у немца и не было, потому что война ещё не была окончена, а Империя фиктивно, но продолжала существовать. Так что, Рейх имел право выбрать себе хотя бы название, потому что человеческое имя выбирать было запрещено. Это бы сделало его более человечным, менее идеальным, менее достойным воплощением. Но даже выбрать обыкновенное название правительство по неясной причине не позволило: считало, что «Райх» звучит слишком агрессивно. Оттого его и называли странным, приторным «Веймар». Немца попросту выворачивало, скручивало от этого «Веймар» — такого покладистого и беспомощного и от понимания, что где-то там внутри он и правда такой. «Не должен! Не должен! Никому!» — Не скучал, я и забыл про тебя, — пробурчал Рейх, отвечая на русском, чтобы их разговор никто лишний не понимал, и поглядывая на дверь. Существование путей отступления вселяло уверенность и позволяло вольность в общении. Тем более, долго это общение не продлится, он был в этом уверен. Просто нужно показать себя с наихудшей стороны — как капризную, вредную омегу. «Себя настоящего», — подытожил немец. Тогда Советский откажется от этой авантюры, и все пойдут своими путями. — А потом узнал, что помолвлен со мной? — недоверчиво продолжил РСФСР. — Да, — согласился ариец. В мутных карих глазах напротив, точнее, сверху еще сильнее заплескалось недоверие. — Мне почему-то казалось, что это твоя идея, — звучал Советский так, будто утверждал, что так оно и было. Рейх даже не смог разозлиться: настолько смешно это звучало! Поэтому он резко захохотал, потешаясь над тем, как самоуверенное безразличное лицо румянится от конфуза. Ребенок! Ну и что, что революционер? Ну и что, что большой такой? Все равно ребенок! Даже страшная повязка на глаз не меняла его сути. — Почему это моя идея? — полюбопытствовал Рейх, щурясь и излучая такую наглость и самоуверенность, что Советский засомневался, что маленький варвар был способен предложить выйти за кого-то, кроме себя же. — Ты сходил по мне с ума, — все еще краснея, в защиту выбросил русский. И весь его строгий образ посыпался на глазах. Даже сжатые в кулак лапища больше выглядели как язык тела обиженного ребенка. — Ты мне нравился, — не стал отрицать Рейх. Очень хотелось поотрицать, но, оглядываясь назад во времени, немец понимал, что в поведении его, взбудораженном, нервном и постоянно смущенном, легко было распознать симптомы (это были симптомы, а не признаки) влюбленности. Именно эти детские чувства и дали толчок совсем недетским изменением в его теле — проявлению сущности и первой течке. Можно было бы и обвинить Советского в том, что почти все беды случились из-за него. Рейх себе в этом не отказывал, проклинал его каждую проведенную в одиночестве течку, но где-то в уголках сознания прекрасно понимал: влюбился бы не в него, так в другую альфу. Результат один и тот же, обыкновенное дело времени. — Но не более. — И примерно в это же время эта договоренность о браке появилась, — так, словно невзначай бросил Советы. Но его вполне логичная мысль и теория сразу были распознаны Рейхом. Веймар с чем-то был согласен: если бы его спросили тогда, за кого он хочет замуж, то, скорее всего, он сказал бы сначала: «Ни за кого!», а потом раскололся бы с тихим: «За Рому». — Я тебя понял. Твои претензии тоже, но это, правда, не мое предложение, — удивительно спокойно продолжил немец, хоть тревога и билась о стенки желудка, щекоча и раздражая. — Я не настолько отчаянный, как тогда, так и сейчас, чтобы привязывать к себе того, кто мне небезразличен таким образом.       Советский не поверил, но смягчился немного, понимая, что наехал на немца ни с того ни с сего. Весомых доказательств причастности младшего немца не было. Более того: Рейх, казалось, был определенно против этой затеи, хоть и выглядело это для РСФСР как неудачная попытка в капризность и игры в недотрогу. Он же помнит этого мальчишку с бала — такого влюбленного в него ужасного сладкоежку и не менее ужасного танцора. Шпагу в руках он держал лучше, чем руку дамы. Еле язык поворачивался и до сих пор еле поворачивается назвать его омегой: не подходил ни по одному параметру. Ни мягкости, ни изящности, ни особой красоты для компенсации других недостатков, только бы помахать шпагой и книжки свои странные почитать в беседке. И по истории, и по естественным наукам, а еще хуже — эти зарубежные романы. И за это Советскому нужно выйти замуж. Но все равно было что-то трогательное для него в костлявом мальчике в беседке, нещадяще пожирающем пирожные и пылко рассказывающем про какие-то растения, то ли про животных. Однако, когда он собирался выдать извинительное: «Виноват», дверь перед ним и Рейхом захлопнулась от сквозняка. Это несильно поменяло погоду для русского, но Веймар отчего-то вытянулся стрункой и побледнел, что-то прикидывая в уме. Даже его враждебная высокомерность как-то стала незаметнее, уступила чувству более фундаментальному — страху. — Дверь не заперта, она просто захлопнулась. Ты можешь уйти, когда захочешь, — на всякий случай напомнил Советский, когда увидел пугливые и одновременно такие смешные глаза. Большие-большие! «Как пара луп», — подумалось русскому не в первый раз. Можно было бы сравнить с серым жемчугом или сапфиром, но на ум приходили только прозрачные лупы. — Это мой кабинет, это ты уйдешь, когда я захочу, — словно из другой комнаты послышался голос Рейха. Казалось, он сам не верил тому, что говорил. Затем он несмело бросил взгляд на отцовское кресло и сделал шаг назад, даже не подумывая сесть туда. — Рано или поздно нам придется всё обсудить и поставить свои условия. Брак — это не шутки. При том, что тебе он нужен.       РСФСР говорил так рационально, вроде бы вполне логичные вещи, но немцу очень хотелось ему врезать. — Мне нужно? Тебе тоже так-то! Ты бы знал свою репутацию сейчас! Ты бы! — немец подавился воздухом и затрясся. От холода? От злости? Или всё же это испуг? Яркий, кислый запах отдавал чем-то сладким, но еле уловимым вроде дурмана, и коммунист никак не мог разобраться, какой оттенок отвечает за какую эмоцию. Он в общем не понимал эти резкие смены настроений. И почти половину слов, которые шипя и картавя уродовал немец в порыве чувств. — Ты прав, у меня сейчас тоже не совсем спокойно на своих землях, я пока что даже не правитель. Как ты догадался, я мог бы увильнуть от этой договоренности, списать все на то, что этот договор был активен во времена Империи, но… Кроме того, что твои люди уж слишком настаивали, мне самому это выгодно. Тем более, тебя я кое-как знаю, мы не чужие друг другу. Так что мы и правда в равной степени получим выгоду от этого брака, — признал он, и Веймар аж подобрел на глазах. Советам показалось, что тот визуально смягчился в плечах и в чертах лица. Это выглядело как-то даже… «Мило?» — сам себе удивился он. — В равной степени, то есть мы тоже равны. Мы партнеры. Я хочу, чтобы ты запомнил это, — утомленно, слишком спокойно продолжил свою мысль Рейх без привычной противной интонации. Видимо, устал от разговора. Только почему так быстро? — Обязательно, — Советский и так был с этим мнением солидарен. — Всё? Неужели лимит разговоров исчерпан? — Я… М-м, я знаю, мы ничего толком не обсудили, а ты приехал для этого, — неожиданно послушно и задумчиво залепетал немец. Вредность не сработала, Советский от дела не откажется, а может и того хуже: все еще считает, что это инициатива самого Рейха. И одна только мысль, что этот коммунист считает, что он все еще влюбленная, глупая омега, у которой только замужество на уме, приводила униженного Рейха в бессильную ярость. — О, не только. У меня есть тут свои дела, я в основном здесь из-за них. А у нас с тобой достаточно времени, чтобы всё обсудить. Мне как минимум нужно стать действующим воплощением для возможности нашего брака, а это может занять… Пару-тройку лет. — Я думал, что мы… — Рейх замер в раздумьях, пытаясь вспомнить, что же он думал. Что РСФСР сразу же по-варварски без кольца возьмет его замуж, может и просто возьмет, продиктует свои условия или как минимум не откажет себе в комментариях о его неподобающем внешнем виде. А в итоге ничего из этого. Как-то совестно стало от своих ожиданий. — Что мы поженимся сразу? — докончил мысль Советский. Он прекрасно знал, что от него ожидал, а может и ожидает Рейх. — Да. — Нет, дела так не делаются, Рейх, — беззлобно усмехнулся он. И до того, как тот смог бы что-то сказать в ответ, полюбопытствовал: — А конфеты понравились? Раньше на балах ты только сладости и лопал. — Я! Вообще-то, — Рейх хотел прикрикнуть, приказать уйти или трусливо уйти самому, потому что отчего-то все, что говорил русский, звучало как шутка. Как будто это все одна огромная шутка, и Рейху просто стоит посмотреть в зеркало и увидеть грим на своем лице. Какие еще три-четыре года до брака? В каком смысле, понравились ли конфеты? — Да. Было… Съедобно. — Славно, буду знать, — просиял он. Да, Советский может и не был в восторге от маленькой вредной омеги и от одного факта, что сейчас он в настолько безвыходном положении, что собственные люди обязывают его к браку с воплощением, однако… Все же его одолевало приятное чувство близости каждый раз, когда в Рейхе вспыхивали признаки прежнего него. Может, стоит арийцу еще раз как раньше трогательно улыбнуться и смешно пошмыгать носом, и им уже можно будет заключить брак по-настоящему? — Ты же уже знаешь, зачем «буду»? — непонимающе и оттого недовольно пробурчал немец. Русский раздраженно поджал губы. Нет, по-настоящему с этим недоразумением не выйдет. — Так просто говорят.       Это же недоразумение очень смешно и, кажется, мило (?) краснело спустя несколько недель после еще нескольких встреч. Густо, пылая до самых кончиков ушей и окрашиваясь не только в румянец мороза, ненавистного ему, потому что он был в своем пальтишко, в котором его продувало насквозь, но и в краску смущения и конфуза. — Ты снова! — лживо возмутился немец, словно ему не понравился новый запас шоколада. — Можно было просто сказать «спасибо», — предложил альтернативу русский, протягивая коробку сладостей. Рейх нахмурился, чувствуя смесь разных оттенков дискомфорта: смущения и неловкости. И кое-что похуже. Что-то вроде бессильной парализованности: брови его никак не могли расслабиться, а черты лица не отражали и доли его радости и благодарности, которые немец на самом деле хотел показать Роману. Как будто его глаза, губы, лицо и тело в принципе не были способны на демонстрацию таких эмоций. — Что стоишь как вкопанный?       Русский видел эту странную борьбу арийца с самим собой. Казалось, несмотря на то, что он является омегой — а ведь омеги разбираются в романтике! — и читал на царских балах в беседке свои забавные романы, Рейх совсем не понимал, что делать и как реагировать. Как будто не мог привыкнуть, что на месте омеги оказался он сам, хоть отец постоянно до самой первой течки был уверен в непринадлежности своего сына к этой не самой уважаемой группе. — За…думался, — медлительно ответил Веймар, поежился от холода и послушно принял коробку со скромным: «Данке». Обручальное кольцо очень неестественно и также непривычно блеснуло, отражая холодный зимний свет. — Что тебе еще нравится кроме конфет и романов? — резко поинтересовался он, предлагая руку. Звучало это забавно в контексте того, что его самого звали Романом. Веймар запыхтел, стеснительно пряча красные замерзшие пальцы в рукаве, и только после принял его предложение. — А зачем тебе? — Хочу дарить. — Зачем? — темная макушка невзначай легла на чужое плечо. Русский нахохлился, смутился от пристального взгляда любопытных глаз снизу-вверх. Так послушно и податливо выглядел немец, но коммунист отчего-то чувствовал себя слабым вместо того, чтобы было наоборот. — Просто хочу. — Ухаживаешь за мной? — Ты перечитал своих любовных книжек. — То есть ты просто так даришь мне что-нибудь каждую нашу встречу и вот так вот, — он демонстративно пошевелил рукой в крепкой нервной хватке русского. Тот, как и ожидалось, укрепил её, сам себе удивившись. — Держишься со мной за руки? — Мы помолвлены, я буквально твой жених, — Совет на манер Рейха помахал ладонью, на безымянном пальце которой немногозначно было простенькое обручальное кольцо. — Немного поздно для ухаживаний, не находишь? Я хочу, чтобы тебе было приятно, и всё. — Они тоже для этого. — Ладно, Рейх, — немец встрепенулся, услышав это обращение к себе. Роман был единственным в его окружении, кто называл его так. Только он прислушивался к желанию быть названным так или иначе. Только Роман уважал это желание и, кажется, самого арийца. Несмотря на то, что все еще, по большей части, считал его очень «непрактичной» омегой и врушкой, которая не может принять, что была инициатором этого брака еще с тех времён, когда они были подростками. Ну почему бы не признаться? Разве Советский его за это высмеет? — Считай, как хочешь. — Ну уха-аживаешь же, — самодовольно хихикнул Рейх. И Веймару в этот момент стало так стыдно! Это ведь, это ведь Роман. Красивый, высокий Роман. Тот, который царский сын и у которого есть варианты в любовники получше, чем нескладный картавый немец. Да, может Веймар будет его мужем, и то, скорее всего, на несколько лет, что для воплощений не так уж и много, но ведь это не значит, что они будут возлюбленными. А он тут ведет себя, как будто каждая альфа, которая с ним здоровается, непременно в него влюбляется. На самом же деле от него сбегают из-за кислого запаха. Да и характер не сахар, и красоты выдающейся нет, чтобы компенсировать это. Он сам весь какой-то… Кислый. И почему сейчас этого не говорит Советский? Почему не озвучивает этих мыслей, когда они у него, как и у любой нормальной альфы, точно есть? Почему все еще держится с ним за руку? Может, на самом деле, Рейх прав, и русский оказывает ему знаки внимания именно с романтическим подтекстом? Может? Немец трусливо глянул снизу-вверх, и коммунист рассмеялся. — Я сказал что-то смешное? — Твое лицо смешное. Ты так посмотрел, как будто сам не поверил, что я могу быть в тебе заинтересован, — поспешил объясниться Роман, ясно увидев кроме конфуза колющий совесть оттенок униженности. И если к страху своего жениха, к громко бьющемуся в тесной хрупкой груди сердцу, дрожащим в его кулаке тонким пальцам он привык, потому что… Потому что это вполне естественная реакция всех людей на него, то к обиде и унижению в серых глазах он привыкать не хотел. Страх можно угнать прочь, доказав, что зла не желаешь, а унижение ничем не оправдать. Само оправдание будет звучать как еще пущее оскорбление. — В прочем… Наверное, мои поступки можно и ухаживаниями назвать, — согласился он, пожав плечами.       Рейх ему нравился. С самого знакомства. Что-то такое кровавое, яростное и сопротивляющееся было в глубине послушного мальчика. Хотя бы потому что он осмелился сам себе дать название. «Мой трюк», — тогда подумалось уже со всем определившемуся Республике, который тоже сам себя же Республикой и назвал. Немец как будто был им! Или, вернее сказать, нутро их было одинаковым, хоть и все остальное, очевидно, абсолютно противополагалось. Но суть их была одна — постоянная борьба, протест, «новизна», неповиновение, необыкновенность. Да! Вот какие они! Необыкновенные! — Тогда я тоже хочу ухаживать за тобой, — и это еще раз доказывало его необыкновенность. Способность не только принимать, но и отдавать заботу и внимание не всем дана. — Разве это омежье дело? — случайно, не особо подумав, выпалил Советский. — Да разве можно назвать меня омегой? Для них это было бы оскорблением, — маленький варвар звучал как-то надломленно, словно у него была какая-то дисфункция, которая не позволяла ему быть «правильным». — Мне кажется, для них это должно быть честью.       Веймар как-то сконфузился, по привычке нахмурился то ли в непонимании, то ли недовольстве, а, переварив каждое слово, раскраснелся в неверии. Из рук вон плохо сдерживаемый кислый, с совсем тонким намеком на какую-либо сладость запах в этот раз произвел на русского странное впечатление. Он, совершенно игнорируя правила этикета, без раздумий обнюхал воздух вокруг смутившейся омеги. Что-то было знакомое, но давно забытое в его запахе. Он пах не то чтобы как-то не так, а совсем наоборот — так. — Извини, — полушепотом, не в силах крикнуть, попросил Веймар. Что-то намекало ему, что резкий, сводящий челюсть фантомный лимонный вкус не привел русского в восторг. — Все хорошо. Это я извиняюсь, что смутил, — в подтверждение самых добрых намерений его большой палец неловко и старательно погладил костяшки чужих пальцев. — Так, — ободренно заключил Рейх. — Что же ты хочешь, чтобы я сделал? В качестве ухаживания. — Поезжай со мной. — Что? — Говорю, давай ко мне в Москву, — повторился он и встретился с еще большим замешательством. — На несколько дней. Я сделаю тебе экскурсию, можем пойти в кино. Или в театр. Или и туда, и туда. — Ох, ну если только на день-два, — благосклонно начал немец, чуть прижимаясь к телу потеплее. — А когда? — Сегодня.       «Абсурд», — дал определение этому предложению Веймар. «Абсурд», — солидарно поддакивал Рейх, пакуя чемодан. Они — «его люди», то есть выше Веймара стоящие, пустили его легко. Когда услышали новость о спонтанной поездке, сразу согласились. Даже по большей части именно они и склонили его к тому, чтобы не терять времени на раздумья и не переносить даты. — Вы сблизились, — совершенно неуместно констатировал один из них, оценивающе рассматривая полки в спальной своей Родины. О, и вот такие книги читает их воплощение? — Да, мы… Так получилось, — вяло ответил Рейх. В горле начинало першить, этот визит был очень неожиданным. И больше смахивал на обыск и одновременный допрос. — Это отлично! — радостно взвигнул другой. И оба они в компании Ганса дружно мешали ему собрать одежду в чемодан. — И значит, естественным исходом будет зачатие наследника, — более спокойно, но не менее довольно продолжал первый. Веймар пристыженно уткнулся взглядом в пол. Этот разговор очень напоминал не самые приятные беседы на тему омежьей сущности с отцом. — Да! Это вполне вероятно. По календарю у Вас скоро течка! — с отталкивающим фанатизмом и энтузиазмом продолжал он. Ганс молчал. И сложнее всего было пережить именно его насмешливое молчание. — У меня никогда ничего не работает по календарю, — раздраженно, не в силах совладать с собой, огрызнулся Рейх. Более спокойный первый неодобрительно и в плохом смысле удивлённо оглянулся на него, продолжая рыскать в полках и ящиках. — Вот! Видите, повышенная раздраженность тоже один из симптомов! — Я не болею. Это не симптом! — возмутился Рейх, не понимая, что с ним сегодня такое. Может, голодный? Немец согласился сам с собой, принимая, что, на самом деле, уже как несколько дней голодный. — И мы… О каких наследниках может идти речь, если мы все ещё не в браке? — Кого это останавливало? Тем более, вы помолвлены. Немец от нервов не расслышал, кто именно это сказал. — Мы не можем! Мы даже, мы даже не целовались ни разу! — Зато держались за руки, — взболтнул дворецкий. — Это дело пошло! — восторгался второй. Немцу не нравилось, что его личную жизнь обсуждают трое взрослых мужчин у него же в спальной. — Я думал, правда, что это гиблая затея. — Как и все мы, — первый со скрипом открыл выдвижной шкафчик, найдя в нем сегодняшнюю коробку шоколада. Рейх затаил дыхание. Тот без слов просто взял её, не желая, чтобы достойное воплощение очеловечивало себя людской едой. — Не поймите меня неправильно. Мы надеялись на фиктивный брак. Но, если вы будете вместе, это будет еще правдоподобнее на публике. — Хоть это и менее безопасно для самого брака. Но это неважно, договор все равно подписан. Я все еще не могу поверить! Как удачно! — Так сложно поверить, что я могу по-настоящему с кем-то быть? — без упрека, понимающе поинтересовался Веймар. Взгляд его случайно скользнул вбок, к зеркалу, в котором оскорбительно отражалось собственное острое, никак не желающее повзрослеть и окрепнуть тело. Этой доли секунды было достаточно, чтобы нервно одернуть себя и понять, что, даже если бы ему оставили этот шоколад, он бы не дотронулся. Бессмысленное, нелепое тело свое Рейх как-нибудь вытерпит. Оно хотя бы стройное. А его любовь к еде недолго его таким оставит. Нельзя позволить себе лишиться единственной своей красивой черты. — Господин Веймар, что же Вы? — как с ребенком заговорил кто-то из них. Этот снисходительный тон только усугублял чувство преданности и злости, что нарастали где-то в глубинах Рейха. — Что за странные беспокойства? Слишком глупо и по-человечески с Вашей стороны.       Рейх зевнул в ладонь и сонно уткнулся лбом в оконное стекло. Он прекрасно понимал, насколько грязное это окно, сколько, скорее всего, всяких бактерий было на его поверхности, но совсем не хотелось думать об этом. Хотелось немного побыть «глупым и человеческим». Странно, что не «человечным». Не имело значения, что везде и всегда человечность описывалась, как благодетель: собственные его люди очень ясно дали ему понять, что все, что содержит слово «человек» рано или поздно окажется пороком. — Ложись спать, — смутно и мягко послышалось совсем рядом. Как будто изнутри самого Рейха. — Еще так рано, Роман… — совсем разнеженно и тихо подал голос немец. Но его тело, давно не отдыхавшее, лишенное правильного сна и питания, не слушалось, отчего-то доверчиво расслабляясь прямо перед Советским. Черт, это же Совет, а не Роман. — Извини, я имел в виду Совет, — Рейх утомлённо вздохнул и уложил голову на небольшом столике между двумя диванчиками, даже не взглянув на спокойное и одновременно строгое лицо напротив. — Можно просто Роман, — чужие пальцы в заботливом жесте чуть взъерошили и погладили черные волосы. — Или Рома. Как раньше. — Как раньше уже никогда не будет, — в каком-то странном, переходном и оттого болтливом состоянии почти промычал он. — Давай, поспи уже по-человечески, варвар, — беззлобно упрекнул русский. Рейх помотал головой, не соглашаясь и одновременно притираясь к теплой ладони. — Ну что ж ты как ребенок-то, — послышался скрип стола и топот грозных, тяжёлых шагов. Немец хотел было подготовиться, принять какое-то не то, что боевое, а хотя бы блокирующее положение. Но вместо этого он продолжал лежать на столе растекшейся лужицей, даже не удостаивая взглядом «нападающего». Только зажмурился для собственного удобства.       Роман испугался больше немца. Держаться с ним за руки было совсем по-другому, менее опасное и более классическое положение вещей. Прикасаться же к его плечам казалось чем-то запрещенным и рискованным, а оказалось интимным и приятным, хоть он арийца как сексуального партнера совсем и не рассматривал. Обычно Советский не особо придавал значения каким-то прикосновениям, забывал о своей силе и о том, что, возможно, немцу может быть больно от того, как его ладонь сжимают и хлопают по плечу. Но уязвимость сонного него была очевидна.       Веймар в его руках был противоречив: со всем согласным и одновременно протестующим. Только вот весь протест его проявлялся в одном только: «Не буду спать», когда русский с таким же страхом навредить чуть надавил на его плечи, просто направляя уставшее тело. Рейх повозмущался секунды от силы две, но при этом все равно улегся, почти что самостоятельно размещаясь на узком диванчике. — Вот та-ак вот.       Советский довольно оглядел помещающегося на неудобном диване немца и укрыл подобием одеяла. Рейх не сразу согласился отпустить русского, но в итоге облегченно выдохнул и даже отвернулся от него. Не столько от нежелания его видеть, сколько от мешавшего заснуть света лампы, размещенной прямо над столиком.       Русский словил себя на мысли, что слишком долго без дела буквально стоял рядом со спящим. Со странным чувством стыда, будто он занимался чем-то неподобающим, а не смотрел на своего будущего мужа, Роман вернулся за стол и принялся за работу. Сначала все шло неплохо: было тихо, слышны были только посапывание немца и стук рельсов; света было достаточно, чтобы читать и писать. Но через полчаса-час вся его концентрация нарушилась. Ручка в руках казалась слишком неправильного размера, буквы маленькими и кривыми, а текстура бумаги неприятной, жесткой и скрипучей. Даже успокаивающий желтый свет начал раздражать глаза, а звук рельсов давить на перепонки, выводя из себя монотонностью. Только сопение соседа все еще не вызывало такого же сильного раздражения. Рейх в принципе не был раздражающим, несмотря на то, что достаточно много вредничал. Советский между делом перевел взгляд на «вредину». Тот лежал к нему спиной, уже успев непослушно снять с себя одеяло и обнять его. Можно было бы предположить, что ариец привык спать с игрушкой или чем-то заменяющим ее вроде подушки, но… «Это же Рейх», — сам себе напоминал русский. Несмотря на всю свою «маленькость» и миловидность (он сам удивился, что, спустя несколько встреч, уже (снова) начал находить совсем «никакое» лицо миловидным), он все еще оставался каким-то ненормальным, не таким уж и любвеобильным и романтичным, как другие омеги. Зачем такому плюшевая игрушка, например?       Рейх, немо участвуя во внутреннем монологе коммуниста, поменял положение своего тела, выгнулся в обратную сторону, словно выбираясь из своего же кокона. Русский остался под влиянием какого-то гипноза, наблюдая, если не пожирая взглядом, каждое движение немца. Еще более сюрреалистической показалась сцена с задравшейся рубашкой. Как будто какое-то клише из (редких) порнофильмов. Рейх, как главная звезда пленки, лежал вполне естественно посреди картины, все еще продолжал сопеть, а Советский не мог отвести глаз, приковавшись взглядом к чужой белой спине с родинками. Одна, две, три, о, их было много! Чем ниже он спускался взглядом, тем больше их становилось. У копчика их было больше всего, и русскому было интересно, есть ли у Рейха родинки там. Внизу у него мучительно-сладко потянуло, если не свело от неожиданности и интенсивности собственного желания. Его словно пришибло тем, что он почувствовал возбуждение с такого ракурса. Не так ярко, но глубже, чем обычно. В еще больший кризис русского ввело понимание, кто стал причиной этих позывов. Рейх ведь даже не в его вкусе! И еще боится его! Роман снова почувствовал себя подростком на балу, испугавшимся вполне естественной омежьей привлекательности, которую почему-то до поры до времени никак не мог разглядеть. Советский проморгался, отмахиваясь от наваждения, и уткнулся взглядом обратно в документы. Немец где-то на фоне перевернулся обратно, лицом к столу. Русский как-то даже облегченно вздохнул. Но все равно время от времени его тянуло подсмотреть. Одной рукой Рейх сильно, если не судорожно, сжимал скомканное одеяло. Ладони его были маленькие, но выглядели удивительно большими по сравнению с остальной частью его руки. Пальцы второй же руки паучьими лапками приобнимали плечо немца, впиваясь в кожу. Советский отвлекся от разглядывания чужого тела, приглядевшись к вполне привычному выражению лица арийца — нахмуренному. Он встал с места с мыслью подойти и разгладить морщинки между тонких бровей, дошел до дивана словно не в себе, в состоянии аффекта, и, проснувшись, вернулся обратно. Эта омега точно однажды сведет его с ума.       Утро для русского наступило поздно, поражая и утомляя медлительностью каждого часа. Для Рейха же оно наступило «вовремя». Он поспал всего несколько часов на неудобном диване, но все равно чувствовал себя гораздо лучше, хоть и не выспался, и снилось что-то нехорошее. — Поторапливайся, копуша, — окликнул Советский, коротко кивнув в сторону кафетерия. Веймар как-то неуверенно кивнул, поглядывая на себя в зеркало и замечая вроде бы и хорошие изменения. Неужели стоило поспать пять часов, чтобы кожа стала менее серой, а лицо не выглядело как кусок заостренного камня? Немец сомневался, что дело было в этом. — Я не хочу завтракать, — он перевел взгляд с небольшого зеркальца на русского. А вот тот как будто постарел за ночь. Но все равно немец словил себя на какой-то странной, непривычной мысли вроде того, чтобы прижаться к тому или ходить совсем под боком, как будто Советский похорошел за одну ночь. Словно услышав мысль Рейха, он зашел обратно в купе своим привычным медвежьим шагом. — Но нужно, — серьезно начал он. Лапы его очень неожиданно оказались на талии немца, демонстративно без злого умысла пощупав. — Явно нужен хороший плотный завтрак.       Желудок Рейха заурчал в полном согласии. — Мне нельзя, — уклончиво возразил немец, заливаясь краской и по привычке втянув в себя живот. Тем более, что в последнее время от шоколада и, видимо, чего-то гормонального он стал заметнее, чем обычно. Как назло весь жир шел именно в пузо. — Правда нельзя, — и заметил, что теплые руки все ещё держат его. Казалось, только из-за этой поддержки Веймар все еще на ногах. И не сказать, что ему это не нравилось. — Разве есть какой-то список? — шутливо спросил русский, растянув губы в своей кривой, как будто неестественной для его лица улыбке. Но она исчезла, как только Советский встретился с серьезными серыми глазами. — Есть, я забыл тебе отдать! — внезапно вспомнил Веймар, суетливо вырываясь из несильной хватки. Пока тот шустро рылся в уголке каюты, Роман остался сконфуженно за этим наблюдать. — Вот!       Советский недоверчиво принял смятую бумажку, щурясь и подглядывая внутрь, чтобы убедиться, что она не пустая. — Я пошутил, вообще-то. — А я серьезно, — немец пожал плечами. — Тут написано, что со мной можно делать, а что нет, — кратко описал он. — Инструкция, что ли? Список аллергий там или пошаговый алгоритм как уложить тебя спать? — предположил коммунист, все еще щурясь и в замешательстве переводя взгляд с бумажки на спокойное лицо и обратно. — У тебя с этим проблем не возникло, — смущенно и честно признался Веймар. Рядом с Романом всегда клонило в сон. И разок хотелось бы обнять его вместо скомканного одеяла. — А так, я не знаю, не читал. Это для тебя составлено. — А, то есть это даже не ты составлял? — еще более скептически продолжил он. — Не заваливай меня вопросами, увидишь, когда прочтешь! — заворчал Рейх. — Для меня это тоже в новинку. Раньше они такого не предпринимали. — Так-то ты раньше не был обручен, — напомнил русский. Приятное тепло обдало его изнутри от напоминания, что их отношения имеют такой статус. Но меньше через секунду он вспомнил об их фиктивности. И о том, что, даже если бы русскому когда-нибудь захотелось это изменить, все равно не стоило. Особенно сейчас, в такие нестабильные времена. — Все равно пошли есть, откуда они узнают, что мы нарушили одно из их правил? — твердо решил Советский, забыл про разницу в силе и притянул немца к себе за запястье. — Ты ужас какой коварный, — не смея и даже не допуская мысли отказаться, буркнул Рейх. Но тот и не думал обижаться на картавое «ковагхный». — Это вместо: «Приятного аппетита»?       Советский весело улыбнулся, ведя омегу к кафетерию. А список «что можно с ним делать» он прочитает позже. Вряд ли там будет что-то сверхъестественное. Скорее всего, самое странное там — это запрет на завтраки.       Текст перед глазами хоть и был документом официальным, но Роману было сложно поверить, что такое можно напечатать про воплощение собственной страны. Он раздраженно стиснул зубы, не понимая, чего ему хочется больше: выбросить документ и притвориться, что он этого не читал, или обнадеживать себя, что если перечитать, то где-то в углу листа будет написано маленькими буквами: «Это шутка!». — Можно войти?       Советский перевел взгляд на дверь. Оттуда выглядывала темная макушка. — Конечно, заходи, — откашлявшись, пригласил русский. — Спасибо, — Веймар шустро шагнул внутрь чужой спальной, стеснительно улыбаясь. Коммунист отвлекся, отложил лист в выдвижной шкафчик, решив про себя, что Рейху об этом всем знать необязательно. Вряд ли ему понравится, что его же люди дают официальное разрешение, например, «оставлять ранения в допустимых местах» или какой-то подобный бред. А когда Советский глянул обратно на зашедшего, то смог выдать только одно: — Ух ты.       Русский никогда не думал, что «потерять дар речи» — вполне реальная ситуация. — Ты, о-о… Ты. — Я «о»? — смешливо фыркнул немец, не зная как расценивать реакцию жениха. Советский в свою очередь не мог наглядеться на то, как хорошо сидел немного старомодный, однако от того более изящный костюм на Рейхе. Вся его стройность и аристократичность подчеркивались нарядом. Вкусно откормленный за завтраком и обедом Рейх зарумянился и приобрел, хоть и не особо яркие, но краски. — Выглядишь, м… Неплохо, — неловко продолжил русский. Веймар стушевался. — Неплохо? — Да. — Это как «сносно»? — Это как «давай поженимся», — неожиданно для себя дал подробности Советский, слишком явно скосив взгляд чуть ниже. — Мы и так заключим брак, — слабо улыбнувшись, спокойно напомнил немец. — А что тогда сказать? «Давай заведем детей»? — не особо потратившись на раздумья, предложил он. Веймар вспыхнул, как спичка. Открыл рот и закрыл, так ни звука и не издав. — Прости, не подумал. — Можно было просто: «Тебе идет» или «Ты сегодня красивый», — после паузы смущенно порекомендовал ариец. Советский отодвинул кресло назад, неспешно поднимаясь. — Это было бы нечестно по отношению к тебе, ты всегда красивый, — он обошел стол, оказавшись лицом к лицу, точнее, ключицами к лицу с омегой. — Как мы любим льстить, — отшутился Рейх и поник в плечах, словно пытаясь стать меньше. Почему-то не верилось, что Роман может быть хорошего о его внешности мнения, хотя очень хотелось. — Нам пора, спектакль скоро начинается.       Роман несколько недопонял его реакцию. Разве омегам не нравится, когда им делают комплименты? — Я серьезно, ты всегда красивый.       Рейх уже был у двери, весь до ужаса зажатый, как будто его оскорбили, а не похвалили. Он сам не понимал, почему так себя чувствовал. Впервые в жизни он ради кого-то по собственному желанию провел у зеркала немало времени, чтобы выглядеть подобающе на «свидании». Но от приятного отзыва зудело под ребрами, как будто коммунисту просто жалко его и его старания. — Я тоже, мы правда опоздаем, — сменив тему, он слабо улыбнулся и вышел из спальной.       Рейх впервые был в театре. Несмотря на то, что он был из важной, в свое время богатой семьи, из дома он не выходил. И обычно для развлечения раз в несколько месяцев к ним приезжали актеры. Поэтому идя под руку с русским, он больше смотрел на светлое большое помещение в попытке запомнить каждую деталь, нежели себе под ноги. Советский же приковался взглядом к нему. Естественная, искренняя эмоция восторга и радости на лице арийца произвела на него очень глубокое впечатление: хотелось, чтобы милое лицо оставалось таким навсегда. С выражением беспечности и счастья. К тому же, мимика у немца оказалась очень подвижной, резко граничащей с его серым и безразличным спокойствием. — Тут так красиво! — немец засуетился, прытко усаживаясь на своем месте и торопясь поделиться своим впечатлением до начала пьесы. — Да, очень, — не понимая, о чем именно с ним говорят, согласился Советский. Он бы согласился со всем, что ему сказал Рейх. — Сейчас! — громко почти вскрикнул Веймар и ойкнул, прикрывая рот. — Сейчас начнётся! — прошептал он следом, взволнованно вцепившись мокрой ладонью в чужую — теплую и большую. — Так волнуешься? — Да сам не знаю почему, — удивился он. Рейх и правда не понимал, что сподвигло его в последние дни так бурно на все реагировать. Аж до потных ладошек! — И извини, что руки потные. — Ничего страшного.       Вечер прошёл отлично, хоть и слишком быстро. Для Рейха все было так в новинку и интересно, что весь спектакль продлился чуть дольше двух минут. А для русского было занимательно сидеть рядом с немцем, лупоглазящим на всю сцену. Советский даже в спальной, ближе к полуночи вспоминал то состояние покоя и одновременного томления, которому подверглась каждая клетка его тела, когда он сидел с ним, держась за руки. И пахло от немца так хорошо! Правда, от непривычки кружилась голова, как будто русский нанюхался дурмана. Да даже сейчас этот запах не покидал его.       Роман напрягся. Странное ощущение приближения чего-то настигло его. Что-то сильное, яркое, бушующее, неспособное вместиться в одном теле рвалось, мчалось по всему коридору к его дверям. Тихий стук в дверь выбил Советского из колеи. Он ожидал совершенно иное. — Можно войти?       Из небольшой щелки между дверью и говорящим в первую очередь в спальную проникло больше запаха, от которого воздух медленно, но стремительно становился вязким и сложным для дыхания.       Советский еле узнал голос Рейха. Вычислил по обыкновенному методу исключения, потому что никого в этом крыле кроме них не было. — Что-то случилось? — он спешно поднялся с кровати, подталкиваемый неизвестным в сторону входа. Чем ближе он оказывался к немцу, тем отчетливее его тело, а потом уже и разум осознавали, что именно стряслось. — Мне нужна… — Веймар всхлипнул, все еще дрожа у двери, но уже внутри комнаты. — …Помощь.       Роман стоял как вкопанный. Никогда ещё в его жизни он не видел создания более уязвимого перед собой. Тот же стоял в одной только ночной рубашке, его трясло и лихорадило, как будто это была не течка, а болезнь. Русский слышал от отца, что некоторые омеги тяжело в плане симптомов переносили течки, но в реальной жизни он даже омегу-то течную видел впервые. — Какая? — слова вылетели быстрее, чем Советский понял, как глупо это звучит. Конечно понятно, какая. — Какая-нибудь, — немец явно еле держался на ногах. Рейх не хотел обращаться к нему. Он не хотел верить, что впервые в его жизни течка началась «по расписанию», хотя только вчера он утверждал обратное. Он боялся зайти слишком далеко и торопить события во вроде бы правильном направлении развивающихся отношениях между ними. Больше всего ему не хотелось предстать перед Романом таким. Разящим возбуждением, красным и влажным. Просто-напросто предлагающим себя. Это был только первый день, так что голова у Рейха была хоть и не на месте, но на краю сознания крутилось ещё сырое понимание того, как вульгарно и неподобающе он себя ведет. Но эти мысли таяли от ощущения пожара во всем теле и одновременного холода. Как будто ему было холодно так сильно, что плавились внутренности. Или наоборот: так жарко, что мерзли кости. — Как говорят на русском… «Возьми меня»? — Черт, точно перечитал своих романов, — Советский без раздумий затащил младшего вглубь спальной к рабочему столу. — Жарко?       Рейх кивнул, бесстыже рассматривая жениха так, что у русского не было ни капли сомнений о том, что тот представляет. — Но холодно. — Жарко и холодно. Ложись, я принесу жаропонижающее! — проинформировал он, уже собираясь умчаться. В конце концов, он не мог просто не дышать! Тем более, что тело его как будто не только носом, но и полностью, через каждую пору впитывало дурманящий запах. Кто ж знал, что маленькая фригидная на вид омега так соблазнительно пахнет? — Пожалуйста, — жалобно проскулил он, все цепляясь и цепляясь за теплые лапы. Кроме Советского обратиться было не к кому. А течка в чужих краях, не в своей спальной и с фантомным ощущением запаха альфы была просто невыносимой. — Пожалуйста, Рома. Ты что, не знаешь, что мне от тебя нужно? — большие серые глаза заблестели слезами и чем-то более яростным, отдающим голубым свечением. — Знаю, — подтвердил Советский, стараясь игнорировать прижимающегося арийца. Ледяные ладони слабо переложили его руки на свою талию. Точнее, чуть ниже, к округлившимся бедрам. — Тогда в чем проблема? Я слышал, вы все хотите с омегами в течку, — продолжил расспрашивать он, уже откровенно вися на альфе. Тот кивнул, не в состоянии не согласиться. Просто хотелось разрешить себе нагнуть немца прямо у стола и «взять», как тот выразился. Но от одной мысли, что омега такой хрупкости будет под ним способна только на то, чтобы ее «брали», и у нее даже сил не будет «давать», просто приводила Советского в ужас. — Я очень хочу, чтобы мой первый раз был с тобой, — искренне прошептал он, притираясь всем своим телом, чтобы сохранить хотя бы капли разума. Советский беспомощно вздохнул, не зная, куда себя деть. Сладкие, слегка отдающие кислым феромоны Рейха не давали и секунды продыху и мешали сосредоточиться. Член подсказывал, что стоило бы позаботиться о маленькой нуждающейся омеге и наконец-то узнать, есть ли у вредины родинки на заднице, а голова в отличие от головки ясно понимала, что не справится с тем, чтобы правильно и безболезненно проявить «заботу». Тем более, в первый для арийца раз. И Советский знал, что для того секс будет значить слишком много. Возможно, будет началом «настоящих» отношений. А ему сейчас не до личной жизни. Возможно, как-нибудь позже. — Ты не в моем вкусе. Прости, — ляпнул первое попавшееся он. По сути Роман не врал. Рейх не был его типажом. Да и сексуальное влечение он к нему чувствовал только в последние два дня, что скорее всего является обыкновенной реакцией альфы на предтечную омегу. Ничего личного. Между ними отличная дружба, которая идеальна для их партнерства. Не нужно ставить все под какой-либо риск только для того, чтобы получить удовольствие. — Господи, — Веймар от него отскочил, словно ошпарился, хоть и секундами ранее находил успокоение своего жара в чужом теле. Он сделал ещё два неловких, очень неустойчивых шага назад. — Извини! Я подумал, что! — слезливо засипел он в попытке правильно сформулировать мысль. Очевидно, у него не получалось. Мозги все еще плыли, над самым ухом как-то уж слишком отчётливо слышался треск собственного разбитого сердца. И от пяток до макушки он кроме возбуждения горел пламенем стыда. Все, что он говорил сейчас, было сказано не тому, кто в него тоже влюблен, а тому, кто банально его не хотел даже под воздействием течного запаха! Все! Начиная от: «Возьми меня» и заканчивая: «Я хочу, чтобы мой первый раз был с тобой». — Я подумал, что! Что мы! — Веймар вспыхнул пуще прежнего, затрясся как-то крупнее. Запах его стал только громче, подпитываемый эмоциями. И Советскому просто хотелось выйти в окно от чувства вины и одновременного желания. — Что мы были на свидании сегодня! И что ты ухаживаешь за мной!       «Так вот, почему он так принарядился», — логически прошлось в занятых самоконтролем мыслях. — Мне жаль, что я не все прояснил, — стараясь придать голосу холода, начал он и отдалился, стараясь дышать воздухом из окна. — Нужно было все четко расставить по полкам сразу в тот момент, как ты спросил про ухаживания. Ты еще молод, любые знаки внимания могут очаровать тебя. Это естественно. Но я согласился на брак с тобой по большей части с мотивом, что шанс того, что мы будем по-настоящему вместе, очень мал. Я начал эти отношения фиктивными в романтическом плане и я хочу, чтобы они такими оставались. Я мог бы помочь тебе сейчас, ты мне не омерзителен, но мне не кажется, что ты в принципе выдержишь. Мы с тобой не подходим друг другу даже по размерам.       Рейх слушал внимательно, сжав губы в одну тонкую полоску и сдавив челюсть так сильно, чтобы даже при всем своем желании он не мог зареветь в голос. Он старался запомнить каждую фразу, запечатлеть ее в своей памяти, отпечатать на внутренней стороне век, чтобы каждый раз закрывая глаза, вспоминать, что его не хотят. Чтобы внезапно не вздумалось опозориться так еще раз. — Спасибо, — как будто проблеял он, совершенно униженно топчась на месте. Не было ни одной клетки его тела, которая не была бы подвержена испепеляющему стыду, от чего он внутри сжался до неимоверно-маленькой паникующей молекулы. И самое мерзкое, что немец все еще тек. Все еще надеялся немного, что ему чуть-чуть помогут, потому что уже как-то осточертело проводить течки в одиночку. Тем более, когда уже есть фиансе. Но Советский ничего не дополнял. Стоял отчужденно у окна, лишь бы не чувствовать омежий запах и ждал, пока Рейх уже уйдет. — Очень понятно все объяснил, — и тихий хлопок дверью.       Рейх не выходил из выделенной ему спальной следующий и последующий дни. Роман начинал убеждаться, что тот там уже сварился в своем жаре и смазке. Потому что к себе он никого не пускал. Даже ни одну служанку, чтобы те могли принести жаропонижающее и еду. Советский уже жалел, что так обошелся с ним, но с другой стороны это было честно. Разве лучше было бы соврать, что ему нужны отношения и использовать его тело под предлогом «помощи»? Но как назло на протяжении этих двух ночей перед ним всякий раз стоял образ пристыженного Веймара. Может стоило с ним помягче? Хотя, возможно, «милосердие» дало бы ему основание надеяться на что-то.       Рейх вышел из своего логова ровно через два дня, под вечер. Течки у него длились максимум дня три, на большее организм не хватало. Конец первого и весь второй день давались ему всегда с трудом. Каждый день как мокрый ад, в котором его варят в кипящем котле вместе с одиночеством. А под конец третьего его уже отпускает, он может вполне нормально функционировать: учиться, передвигаться по дворцу. Поэтому немец решил выйти из комнаты хотя бы для виду. Чтобы, не дай Бог, Советский не подумал, что ариец там плачется в подушку от того, что кто-то ему отказал. Ну и ничего страшного, что плакался. Главное, чтобы русский этого не знал. «Его потеря», — убеждал себя Рейх у выхода из спальной, хоть и мало верилось, — «Где он еще такого как я найдет?». С этой мотивацией он спустился вниз, встречаясь лицом к лицу со сценой того, как мило со служанкой (или кухаркой, он не понимал, кто тут есть кто) беседовал русский. И хуже всего было, что она была симпатичная! Лучше бы весь персонал был старыми уродливыми стариками и старушками.       Веймар расстроился, и даже упрямая мотивация Рейха ему не помогала прийти в себя. Все же никакая он не потеря для Романа. Они изначально были на разных уровнях. — О, Рейх! — встревоженно окликнул русский. И глаза его блестели таким настоящим беспокойством, что немец сразу расклеился, простил за то, за что особо прощения и не просили. — Я как раз собирался к тебе. — Ты собирался войти? — скептически уточнил он. Зачем ему заходить в покои течной омеги? «Которая не в его вкусе», — мысленно, на всякий случай добавил Рейх. — Уже пришлось бы. Ты там уже второй день маринуешься, — объяснился Советский. И, вообще, он очень волновался. Просто говорить этого вслух не стоило. Потому он сочувственно и по-дружески поместил ладонь на остром плече. Без задней мысли, по обыкновенной привычке. — Не стоит! — пискнул Веймар, жалея, что вообще выбрался из спальной. Щеки окрасились в какой-то нездоровый румянец. Встретившись со сконфуженным взглядом жениха, стыдливо добавил: — Еще… Еще не совсем закончилось. — Извиняюсь, — прозрев, попросил прощения коммунист. Этим можно было объяснить красные, как будто температурные щеки омеги и небольшую «полноту» в некоторых местах. Рейх был таким острым и худым, что даже небольшая округлая мягкость в бедрах показалась Советскому чересчур привлекательной и провокационной. Так и хотелось хотя бы потрогать или положить голову выше бледных коленок и поближе к животу. — Я хочу домой, — резко признался ариец, так и не поняв его «извиняюсь». Как можно извинить самого себя? Или то же: «Виноват». Сам себя признал виноватым? Самосуд? — Из-за позавчерашнего? — Да, — честно ответил он. — Ты обижен? — Нет, — пришлось приврать. Все же Рейх не имел права обижаться на то, что его кости не привлекают хорошую, примерную альфу. Ну как сказать примерную… В Германии эталон был другой, да и Рейх считал, что предпочитает «европейский стандарт». Высокий, сухощавый и стройный. Но в итоге получилось иначе. — Мы все ещё друзья. — Да. — Тогда почему бы не остаться как было запланировано? Мы еще не сходили в кино. — Позже. Как-нибудь потом, — увильнул Рейх, хотя Веймару очень хотелось согласиться, снова принарядиться и посидеть вместе как пара. — Как скажешь, — Совет слегка расстроенно улыбнулся пухлыми губами. И немец просто распался на миллионы таких же расстроенных осколков, желающих расцеловать чужие губы и поднять настроение. Все же остатки течки брали свое. — Мне лучше уехать сейчас же. Когда ближайший поезд?       От греха подальше нужно было смотаться как можно быстрее. — Лучше утром. Чтобы хотя бы поужинать сейчас и позавтракать завтра. — Я не голодный, — отказался Рейх. — Ты ничего не ел эти два дня, — серьезно начал Совет. Его настырность вперемешку с заботой раздражала Рейха. И очень льстила Веймару. — Выглядишь хуже, чем когда приехал. Твои люди мне руки сломают, — он попытался шутливо развеять атмосферу. — Не сломают, они не особо любят, когда я ем. Так что ты, наоборот, мне поможешь, если не будешь давать есть, — успокоил он. — Дикость, — возможно, бестактно констатировал Советский. — Сейчас же идем ужинать. Роман не оставил ему путей отступления, упрямо ведя к столу в гостиной. Рейх мог бы возникнуть и попротестовать. Но Веймар вместо этого послушно и ведомо спешил за русским. Советскому совершенно не хотелось отказывать.       Утром тот провел немца аж до самого вагона, помогая с багажом. Еще слабому Рейху было не до чемодана. — Я могу поехать с тобой. Просто вернуться нужно будет сразу, — предложил он. Веймар задумчиво уставился на него, чуть щурясь. — Не стоит, я справлюсь сам, — отказал немец, поднимаясь на высокую ступеньку, чтобы подняться на поезд. — Я в тебе не сомневаюсь, но, — лицо русского изобразило какую-то странную, непонятную эмоцию. Мимика Советского в принципе не была особо развитой и не подходила под «сложные» эмоции. Русский чувствовал не то, что бы какую-то обязанность… Скорее, желание сопровождать Рейха. Оберегать его не полностью отошедшего от течки, от чего он очень вкусно, хоть почти и незаметно для людей пах. — Слушай, Совет, — немного снисходительно и высокомерно в своей этой самой снисходительности обратился Рейх. — Ты ненастоящий жених. Ты сам сказал. Это игра. Обманка! — Мы никого не обманываем. У нас будет официальный брак. Законный, — не разделяя чужой точки зрения, поправил он. — И фиктивный. — Одно другому не противоречит. — Так вот. Ты может и законный, но фиктивный супруг. Спасибо за то, что ты как друг обо мне позаботился, — поблагодарил ариец. — Но не бери на себя не свои обязанности. В принципе, не бери на себя много. Тем более, так, как это делаешь ты. — И как же я это делаю? — агрессивно уточнил Советы. Немец совсем вредно и капризно глянул на него из-под нахмуренных бровей. И поднялся на еще одну большую ступеньку вверх, став выше коммуниста. — Ты делаешь это «через себя», как будто ухаживать… — Рейх осекся. — Точнее, как будто заботиться обо мне — твой долг. Мне твое преступление против себя и жертвование не нужно. Ты даже еще не мой муж. И вовсе не моя альфа. — Ладно, понял, — грубо обрезал русский. Ему не нравилось, когда что-то шло не так, как он хотел. Но и навязываться со своей компанией было бы неправильно. — Хорошей поездки. До встречи. — До встречи.       Они холодно пожали друг другу руки и отвернулись.       Встретились они только через четыре месяца. Это была не встреча для двоих, поэтому немца сопровождали его люди — двое человек. Правильнее будет сказать: он их сопровождал, потому что сам сидел как-то слишком тихо и неловко, не поднимая взгляда на Советского. И это расстраивало Романа больше всего. Они не виделись целых четыре, почти пять месяцев, ариец не отвечал на письма и сейчас обыкновенным взглядом его не удостаивает, хоть и сидит буквально напротив, на расстоянии вытянутой руки. Даже о том, что с ним все в порядке русский узнал, написав «надзирателю». — Что же такое важное произошло, что вам пришлось позвать меня? Вы вполне могли бы написать, — с ними Совет говорил все еще на русском, несмотря на неплохой уровень знания немецкого. Веймар сразу оживился, залепетал на родном то же самое, что сказал гость. Романа напрягала эта покорность и стеснение арийца. И серые глаза смотрели как-то слишком послушно, как на своих, так и на русского, словно не узнавая. Советский даже злиться нормально не мог на Рейха теперь, потому что… Потому что это не могло быть Рейхом, по которому он все эти несколько месяцев скучал и просто задушить, а потом поцеловать хотел от переполняющих эмоций. — Приносим глубочайшие извинения, но тема несколько… — начал на немецком человек пониже, солиднее. — Деликатная, — дополнил второй с тенями под глазами и странной, как будто вышедшей из фильмов прической ученого. — Что вам нужно? — Советский не стал ходить вокруг да около. Немец инициативно перевел эту фразу, словно самому тоже было интересно. — Предупредить Вас. — Вот как? О чем?       Перевода не потребовалось. — Нам нужен наследник. Как можно быстрее.       Ариец зажегся как свеча, но не возмутился. Роман постарался придать лицу нейтральное выражение, но удивление было сложно сдержать. Еще больше его сконфузила волна сладко-кислого запаха, по которому он скучал не меньше, чем по Рейху. И если в первый раз Советы не знал, что именно эти феромоны предвещают, то сейчас он прекрасно понимал, что это прямой признак приближающейся течки. Надо же, это должно быть либо везение, либо проклятие постоянно навещать перед течкой. Зато теперь излишняя послушность и податливость омеги была вполне объяснимой. И на душе стало как-то легче от понимания, что привычный ему немец скоро вернется. Он такой просто потому, что природа и нужда сейчас на гордость наступили, чтобы было легче найти себе кого-то, вот и все! — Вам не кажется, что Веймар ещё… Не повзрослел? — Рейх неодобрительно глянул на него, неловко все переводя. Ему явно резало уши «Веймар» в исполнении Романа, за что хотелось извиниться. — Тело омеги способно на вынашивание потомства, начиная с первой течки. Примерно такой же механизм, что и у человеческих самок, — вмешался в разговор второй. — Ближе к сути, без механизмов. О чем вы меня хотите предупредить? — раздраженно и напрямую спросил русский. Предтечный запах сбивал с толку и раздражал тем, что не давал спокойно размышлять. — Мы знаем, что в прошлую вашу встречу господин Веймар был в этом уязвимом состоянии. — Ваш господин Веймар обо всем отчёт дает? Даже о том, где и с кем потечет? — зло процедил Советский на немецком, прекрасно зная, что Рейх такого не передаст. Почему нельзя сразу перейти к сути? — Дело не в отчете. Он вернулся в том же состоянии. Может по Вашему мнению люди глупы и лишены обоняния, но мы не слепые. Внешне вполне возможно определить положение воплощения, — спокойно, ни в коем случае не оскорбленно объяснил «надзиратель». — И вернулся он не беременным. — Неужели вы ожидали, что мы зачали ребенка, хоть и виделись в этом году раз шесть максимум? — Почему нет? Вы одного вида. Да и представители воплощений не особо способны к самоконтролю, когда дело касается течек и гонов. Это обычный научный факт, — удивился мужчина с взорванной фабрикой на голове. — В любом случае, господин Веймар уже дал нам знать, что на Вас даже течный запах не действует, — перевел тему первый. По-видимому, главный. Веймар согласно кивнул, все так же благоухая. «Не действует, как же», — беспомощно подумалось Советскому. — В науке это не лучший показатель. Скорее всего, вы физиологически не будете совместимы, — снова завел свою шарманку ученый. — Но мы были к этому готовы. Более того, мы ожидали, что естественным образом вряд ли получится.       Русский слушал дальше, никак не понимая, к чему этот разговор приведет. Неужели отстанут от еще юной омеги? — По этой причине мы нашли другого партнёра. Человека, но это не так страшно, в истории достаточно случаев с рождёнными от связи человека и воплощения. — Да. Об этом мы и хотели предупредить. Надеюсь, Вас не сильно заденет то, что Ваш будущий супруг сейчас, пока вы еще не женаты, получит шанс произвести на свет своего наследника.       Советский шокировано перевел взгляд с двух взрослых дядек, настаивающих на то, чтобы семнадцатилетняя омега кого-то или что-то родила, на самого Рейха. Он сидел, окрашенный в краску стыда, но заметного отвращения или нежелания на его лице написано не было. — Рейх, ты что, вообще, об этом думаешь? — внезапно поинтересовался Роман. Ариец как-то глуповато похлопал глазами, сжимая как обычно и так тонкие губы в тоненькую полоску. — Либо с тобой, либо с человеком. Не вижу большой разницы, — пожал плечами Рейх. Разница была большая. Но ведь он не во вкусе коммуниста. И запах на него не влияет. Лучше с человеком, чтобы все получилось с первого раза и не приходилось проходить через эту стыдобу еще раз. — А, то есть ребенка ты хочешь? — облегченно предположил Совет, хоть и кольнуло обидой от сравнения их уровня близости с незнакомым человечишкой. И как же это его «Хочу, чтобы мой первый раз был с тобой»? — Нет. — Не хочешь? — Не хочу и не не хочу, — пожал плечами Рейх. — Рано или поздно нужно будет оставлять кого-то после себя. — Да… Я просто волнуюсь о тебе, — Советский просто хотел забрать Рейха с собой. Забрать, оставить себе и не возвращать его людям. И сделал бы это, если бы был уверен, что в состоянии обезопасить и обеспечить его лучше. Он не разрешил бы подбирать своему жениху кого-то другого для зачатия ребенка, если бы был уверен, что может себя контролировать в течку Рейха. Осторожные, почти не подверженные феромонам люди лучше с этим справятся. — Это не твоя обязанность. Со мной все будет хорошо, у нас хорошая медицина, — немец повторял как будто заученные фразы. Смотрел так же смиренно, сладко пах и рационально рассуждал, как достойное воплощение и правильная омега. Роман просто с ума сходил, не понимая, куда дели его отдающего кислым, неправильного зловредину. Но одновременно с этим не мог себе соврать, что покорным и сладким немец его не привлекает. — Как скажешь. — Переговоры закончились? — несколько нетерпеливо встрял человек. Веймар согласно кивнул. — Отлично! Спасибо большое, что приехали ради обсуждения и с пониманием отнеслись. — Было сложно сдержаться, чтобы не встать и выйти, — нервно рассмеялся Советский, замечая, как Рейх переводит его слова совершенно иначе, более формально и для немцев приемлемо. После этого двое людей покинули помещение, оставив их наедине. — Самовольничаешь, да? — О чём ты? — невинно и хитро похлопав глазами, совершенно непрофессионально удивился Рейх. — Эх, ты. Мелкий варвар.       Он никак не мог разозлиться на Рейха, все обиды забылись как-то сами по себе. Просто хотелось обнять. И Совет себе в этом не отказал, притянув арийца. Тот сначала явно перепугался, но в результате прижался щекой к его груди и совсем бессильно жался к русскому, словно к источнику силы и контроля. Только с Романом и получалось почувствовать себя сильным и во власти над происходящим. К нему обращались по тому имени, которое ему нравилось, вкусно кормили и спрашивали мнение о базовых вещах. Кто ещё так делал? — Я скучал, — слабо хныкнул он, боясь, что в ответ получит укоризненное: «А почему тогда на письма не отвечал?». — И совсем не забыл меня да, Рейх? — Райх, — капризно, но несерьезно исправила омега. Это так напоминало их первую в этом году встречу. — Я постараюсь тебя навещать, — пообещал Совет, принюхиваясь к темной макушке. — Ты не обязан… — принялся за старое немец. — Я хочу посмотреть на тебя пузатого, — насмешливо и одновременно беззлобно перебил он. Конечно, это была не единственная и далеко не главная причина. — Ты ужас какой коварный.