***
Children's hospital. Montreal. November 2022 Ярко-окрашенные веселые стены больничных коридоров детского госпиталя с не менее впечатляющими детскими картинками на них сопровождают каждого сюда входящего. Лавки с игрушками, воздушными шарами, книгами, паззлами, мороженым и прочим, прочим, прочим призваны отвлекать внимание от причины пребывания тут. Среди всей этой мишуры шуршащего и красочного окружения неизменным остаётся лишь одно — родительский взгляд, полный осознанной обреченности. Улыбки через силу, глухая тоска наполовину с уродливой, слепой надеждой в глазах. Проходя мимо, мы, врачи, видим тревогу. Ту самую, что невидимой шалью кутает вечно зябкие плечи присутствующих. Страх, что шепотками стелится под ноги, надежду, тлеющую на углях озвученных диагнозов. Это место, куда мы не хотим приходить, откуда рады бежать на своих двоих — и вынуждены проводить время, если зависимы от монументальных стен этого здания. Красочного, разноцветного, жуткого, холодного и бездушного здания. Двери моего кабинета, небольшое помещение с выкрашенными в тёплый салатовый цвет стенами, стол, заваленный досье пациентов, стикеры, облепившие лэптоп, чашка с остывшим кофе, непрерывно присылающий уведомления телефон, пищащий с завидной регулярностью пейджер. Стрелка часов доползла до 16.00, обозначив окончание ещё одного дня. Для многих, не для всех. Передо мной недописанный отчет, незавершенный, как и жизнь маленького мальчика.***
Анамнез. Ребенок девяти лет, уже не первый приход в госпиталь и не первая встреча со мной лично. Синдром Ли-Фраумени. Медуллобластома. Три с половиной сантиметра в затылочной части головного мозга, именуемой «мозжечок». Диагноз поставлен около года назад. Химиотерапия. Развитие злокачественной опухоли приостановлено. Следующий этап — хирургическое вмешательство. Потом лучевая терапия, а вдогонку — химия. Не быстро и не сразу, но кропотливо и ударными, разрушительными дозами. На часах 16.15. Мне бы домой, только вот… Маленький мальчик не выходит из головы. Медуллобластома — одно из самых распространенных онкологических заболеваний у детей в возрасте до девяти лет. Средняя выживаемость при успешном лечении составляет от семидесяти до восьмидесяти процентов, а при поражении не только мозга — шестьдесят. Это обнадеживающие показатели, но не для него. Синдром Ли-Фраумени — генетический сбой в наборе полученных ДНК, аутосомно-доминантный тип — родитель-носитель, шанс получить дефектный код равен двадцати пяти процентам. Синдром, что повышает риск опухолевых заболеваний до пятидесяти процентов. Ген, отвечающий за уничтожение раковых клеток, сломан. Это не первая его опухоль. Это рецидив. Первая операция была в возрасте шести лет. У него нет ни волос, ни ресниц, ни бровей. Неестественная, болезненная бледность кожи вскоре дойдет до палитры синих оттенков. Интравенозная система установлена в подключичную вену слева, так называемая «центральная линия» с выходом прямо в сердце, и клапан для ввода медикаментов аккуратно выведен снаружи. Один глаз скрывает повязка — зрение в нём утеряно навсегда, но ребенка передо мной это не смущает, и он продолжает рисовать на листке цветными карандашами, со всем старанием выводя линии худыми пальцами. С точки зрения психологического анализа рисунков его мир раскрашен яркими красками надежды и радости, несмотря на то, что ему больно. Он не плачет, не изгибает некрасиво губы, осторожно улыбается и никогда не скажет правды. Потому что рядом стоит мать и незаметно смаргивает слезы в кромешной тьме собственного отчаяния, прикрытого выкованным в костре горя мужеством. Не скажет, потому что отец рядом старится слишком быстро, а залегшие под глазами тени надгробиями прочертили невыводимыми чернилами душу, и даже улыбка не может ни разгладить их, ни стереть. Ему предстоит операция по удалению опухоли, а затем облучение за облучением до полного уничтожения пораженных клеток. Риски, шансы, прогнозы. Я не первый, кто говорит с ним об этом, и тем более, не в первый раз. Он кивает, улыбается одними уголками губ и выводит на листке линию за линией, пока еще его пальцы ему это позволяют. — Ты ангел, — выводя птице крылья. — Нет. Он поднимает на меня единственный глаз, говоря: «Я тебе не верю». — Мы не ангелы. Мы люди. Живые, уставшие, недосыпающие люди, — нелепая попытка оправдаться. — Твои крылья могут быть испачканы в соусе или грязи, сложены в карман со всем тем мусором, что ты в нем носишь, но ты все равно будешь оставаться ангелом. Так мама говорит. Моя рука сама собой тянется к карману. Зажигалка, сигареты, записки, телефон… Крылья? — Должно быть, ты оставил их в другом костюме, — игнорируя моё замешательство. «Должно быть…» Маленький мальчик со стремлениями и простыми желаниями, светлыми мыслями, что терновым венком обвивают его голову, непременно попадет в Рай, а такие, как я, циничные и эмоционально деформированные, в Ад. Если он, конечно, существует… Операция запланирована на двадцать второе декабря. Канун рождества. Время, когда загаданные желания исполняются. — Что бы ты хотел получить на Рождество? Это мое дежурство. Я принесу тебе подарок. — Я хотел бы проснуться, — обыденно, привычно, глядя в глаза. И слова скукоживаются, как листья, исчезая под подошвами больничной обуви, выметаясь из отвратительно стерильной комнаты, острием копья упираясь в мягкие ткани под нижней челюстью. «Проснуться»… Что бы я ни принес ему, все это не будет иметь смысла, если он не проснется… Желания… Разноцветным бисером под ноги, мыльными пузырями ввысь… Разве знаем мы истинное значение слова «мечтать»? У маленького мальчика седая мать… И я впервые пожелал себе «проснуться»…***
Передо мной на рабочем столе рисунок этого ребенка. Там изображено солнце, чистое небо, озеро, группка детей и пустое инвалидное кресло. Знаешь, что я заметил, Дневник? Дети, живущие во тьме, потрясающе ярко видят свет. Тогда почему же мы, живущие при свете, так упорно изображаем на бумаге тьму? Его мягкая понимающая улыбка упрямо стоит перед глазами, как и закрывающаяся дверь кабинета за детским небольшим инвалидным креслом. — У тебя синдром Ли- Фраумени. Это не последний рак. И, возможно, не последняя операция. — Я умру? — Да. — Сейчас? — Я не знаю… — честно, собирая остатки выдержки в кулак. Маленький мальчик опускает взгляд к рисунку, наводит карандашом контур инвалидного кресла. — В апреле мне будет десять. И я пойду в парк с друзьями. Пойду, а не поеду. Мне остается лишь бестолково кивнуть, борясь с желанием затянуть галстук на шее потуже. — Пойдешь.***
Усталой рукой стаскиваю очки с переносицы. 17.20. Закрытый файл на лэптопе, погасший монитор. И рисунок передо мной с криво написанным именем «Тристан. 9 лет». Его тело гниет, и чтобы мы ни делали, мы в силах лишь отсрочить смерть, попросить ее задержаться, но, увы, нам ее не остановить. Где пролегает граница между выторгованным временем и растягиваем агонии? Где она — прозрачная, изъеденная термитами, несуществующая? Дневник, хочется выпить. Плеснуть чёрный ром до краев нелепой принесенной из дома чашки и выпить. Залпом. Чтобы проняло до костей… Скривиться от обжигающего вкуса, прикрыв кулаком рот, разрешить непозволительной влаге скопиться в уголках глаз и хоть на мгновение закрыть ладонями глаза. Потому что я слышу, как его глаз кричит, несмотря на то, что сам ребенок молчит. У него гниет тело… А у меня где-то сбоку гниет душа…