Бесконечное, бездонное небо

Они уходят так далеко на север, что даже звёзды теряют их след. Здесь, посреди жгучих льдов, в самом отдалённом от Ангбанда оплоте, гнев Валар минует их, как чудом минует шторм утлое, разваливающееся суденышко низших людей. Здесь, посреди вечной ночи, которая поначалу кажется домом, первое время они не смеют даже громко дышать и скользят в холодных коридорах подобно теням из Незримого мира. Это ли наталкивает лорда Майрона на мысль или он давно носил в себе план — Адар не знает. Адар знает только, что лорд Майрон любит планы, и у него всегда есть несколько в запасе. Поэтому когда Майрон забирает одного из его детей, Адар молчит. Адар видит в уголках ярких майарских глаз никогда не бывшие там тени. Потерянности или сомнений или тоски — Адар не знает. Адар знает только, что лорд Майрон не ведал раньше ни потерянности, ни тоски, но когда после вечности под землёй над твоей головой разверзается бесконечное, бездонное небо, это, наверное, невыносимо страшно. Адар не знает. И не помнит, что такое бесконечное небо. Когда Майрон забирает двадцатого, Адар молчит. Когда Майрон забирает сотого, Адар сжимает зубы, но молчит. Адар держит очередного дрожащего урука за руку, когда его тело разваливается на части на раскалённой наковальне, и, когда Майрон не видит, отворачивается и зло вытирает глаза. Нет никакого смысла в слезах, вызванных страданиями, на которые он отдал сам, но он не может заставить себя не плакать. В перерывах между экспериментами Майрон в опустевшей кузнице говорит с ним о новом порядке и о гармонии, что была когда-то и ещё может быть. О мире без войны и о войне как о чем-то, что обязано остаться в прошлом. Майрон говорит с ним об исцелении, и Адар мечтает, чтобы майа отправил на эксперименты ту часть его, которая никогда не поверит в обещаемое исцеление. Он давно отворачивается от зеркал, но каждый день видит своих детей и знает — исцеления не существует. Когда в отведённые часы уруки спят, Адар не смыкает глаз. Его взгляд скользит по неровным макушкам, проплешинам и порванным ушам, по искаженным костям черепов и изуродованным спинам. Его уши ловят каждый сиплый вздох и каждый хриплый, клокочущий неизбывной мокротой в легких всхрап. Его губы шепчут их имена — он вложил всё своё оставшееся сердце в то, чтобы эти имена отражали их суть. Бугдгхаш. Лучший в обращении с огнём. Гундхош. Не трепещет даже перед лордом Майроном. Загмог. Родилась в последнем переходе через хребты Эред Митрин и своим криком распугала стаю диких волков. Иногда Адар думает о том, продолжат ли они эту традицию сами, если однажды его не будет здесь, чтобы их называть. Он не думает о том, пожелает ли Майрон однажды использовать в экспериментах его самого, потому что тогда он захочет, чтобы Майрон пожелал его вместо его детей, и Майрон почувствует это и пожелает. И тогда они все замрут и застынут в этом дробящем холоде до тех пор, пока Майрон не пресытится его криками. Сейчас этот срок может превысить длину жизни уруков, лишенных цели и отца. Майрону никогда не надоедает выворачивать наизнанку его тело и душу — у Майрона просто всегда есть обязанности, требующие времени, не выполнять которые он не может. Были обязанности. Никто больше не властвует над Майроном, и это значит слишком много вещей, думать о которых Адар еще не готов. Поэтому он не выступает добровольцем и молчит. Но когда Майрон забирает сто тридцать второго и та воет от ужаса — тонко и прерывисто и надрывно, как загнанное в угол животное, что-то в груди Адара ломко трескается, и он наконец обретает голос и силу. Его рука цепко ложится поверх стальной перчатки, сжавшейся вокруг уручьей шкирки. — Милорд, стойте. В зале повисает такая тишина, что слышно, как за стальными двухфутовыми дверями ветер над ледяной пустошью осыпает стены замка морозными иглами. Густо-золотой взгляд находит его изрезанное тысячелетиями лицо. Приподнимается тонкая, поистине эльфийски изящная, совсем не как у самого Адара, бровь. Адар сжимает пальцами латную перчатку и смотрит в эти глаза. Смотрит в который раз — и уже знает ответ. Он всегда его знает. Судьбой ему не положено ни капли милосердия, и потому Адар даже не пытается к ней воззвать. Он пытается воззвать к разуму. — Я прошу Вас, — выдыхает Адар. — Это не работает. Вы сами видите, это не работает. Нам нужен другой план или, быть может, другое место. Здесь так холодно, что любой огонь, кроме Вашего, гаснет. Адар цепляется пальцами левой руки за перчатку, а второй касается наруча и мягко проводит по металлу кончиками пальцев. — Это место мертво снаружи и внутри. Не было ни дня, чтобы я не чувствовал запаха смерти. Холод здесь не тот, что раньше в Белерианде, здесь нет... Адар замолкает. Майрон не сводит с него глаз, и они оба прекрасно понимают, кто лучше всех понимал холод и кого здесь больше нет. — Когда мы только пришли сюда, ты и я говорили о старом плане, — вновь, но уже много тише заговаривает Адар. Кончик ногтя на его указательном пальце чертит по наручу трезубчатую руну, такую же, какую сам Майрон вырезал на наковальне в одной из своих речей. — Почему не попробовать там, где пламя Владыки Мелькора не угасло*. Наши силы здесь тают, и запасы почти иссякли, а войско, лишенное цели, на грани разброда. Майрон смотрит на него несколько долгих секунд, и урук — её зовут Такнамп — в его хватке обмякает и только булькающе дышит, скорчившись на полу и поджав под себя ноги. — Нет, — наконец отвечает Майрон. — Время для этого плана ещё не пришло. Оно настанет, как я обещал, но не сейчас. Сталь его перчатки скрежещет, собирая в горсть ткань за загривке Такнамп, и Майрон отворачивается. Рука его выскальзывает из пальцев Адара, и когда коридор снова наполняет надрывный, утробный вой, Адар не делает ни шага следом за ними в попытке Майрона остановить. Ночами Адар бродит между обсидиановых колонн, не встречаясь взглядом с полированной поверхностью, и чувствует только, как холодный страх грызёт его изнутри за грудь. В мыслях своих он не раз и не два и не три хватал Майрона за руку и отдергивал её прочь от своих детей, а потом выхватывал кинжал и насаживал на него это тонкое, гибкое тело. Смотрел, как оно слабеет, как с каждым ударом сердца пронзительно красная кровь выплескивается из раны. В реальности он смотрит лишь на то, как Майрон отнимает у него очередного плачущего ребёнка, успевшего узнать в жизни только жестокость и страх. Адар помнит, как просил о пощаде тогда, давно, когда ещё имел имя, сотканное из мыслеобразов первых пробудившихся на мягких озёрных берегах. Адар помнит, как просил о пощаде много раз с тех пор. Как умолял в рыданиях и как умолял, когда рыданий уже не оставалось, как упрашивал закончить всё и как молил никогда не заканчивать. Ни один из его уруков никогда не просит пощады. Каждому поколению Адар объясняет, что такое милосердие, но трудно учить тому, что давно не испытывал сам. Его уруки не молят его о спасении. Он никогда не видит их просящих или обвиняющих глаз. Его уруки только воют в обречённом понимании неизбежного конца и затравленно рыдают на наковальне. Кого-то он держит за руку, пока Майрон творит свое первое и последнее для них колдовство. Кто-то предпочитает только видеть его, и тогда Адар просто безмолвно стоит в стороне. Кто-то не желает, чтобы Лорд-отец наблюдал их последний позор, и тогда Адар закрывает глаза, но всё равно остаётся рядом. Адар бродит ночами между колонн и иногда присаживается рядом с очередным беспокойным уруком, которого тревожат не нужные мысли. Иногда достаточно просто коснуться прохладными пальцами лба, и страшное, оскаленное лицо расслабляется, проявляя несвойственное умиротворение. Иногда приходится сесть на пол рядом, и тогда сын или дочь прижимаются к нему спиной или боком. Адар гладит каждого, до кого дотягивается, и ласка свербит болью на кончиках его пальцев. Он знает, что если однажды его здесь не будет, эту ласку им никто не даст. Когда Майрон желает забрать сто шестьдесят девятого, Адар впервые встаёт между ними. Золотой взгляд взрезает его до кости, но Адар стоит недвижимо, полубоком, отставив правую руку назад и этим жестом приказывая урукам не шевелиться. — Владыка, пожалуйста, прислушайтесь. Что-то не работает, и Вы знаете, в чем дело. Адар склоняет голову набок и смотрит из-под спутанных волос. — Вы знаете, в чем дело, — повторяет он. — Но Вы не хотите в это верить. — Отойди, — тихо роняет Майрон. Линия его губ надменно выравнивается, и он смотрит на Адара с высоты своего роста. Но где-то в глубине плещущих золотом глаз Адар видит, что попал в цель. Адар послушно отступает в сторону, чтобы не стать скалой, разбиваемой накатывающим цунами, но взгляд его не сходит с Майрона. Хватит, милорд, пожалуйста, я прошу Вас. Вы выбрасываете их жизни впустую. Остановитесь. Прекратите, или я... Или я... Майрон, уже сделавший шаг к урукам, замирает на месте. Его взгляд переходит от оскалившихся, ощеренных зубами пастей и горящих страхом и злобой глаз обратно к Адару. Тот смотрит в ответ, и глаза его блестят. С Войны Гнева они не вспоминали об этой их древней связи без звука и голосов. Или ты что? шелестит Майрон глубоко в его голове. Или я убью тебя, слетает с мыслей Адара быстрее, чем он успевает их осознать, я убью тебя, я не дам тебе замучить их всех, слышишь? Руки его сжимаются на краях кольчуги, и дрожь пробивает тело. Губы сжимаются в тонкую, изломанную линию. Майрон смотрит на него, и вокруг висит такая тишина, что Адар слышит, как бьются их сердца за воем ветра. А потом Майрон смеётся. Смеётся вслух, запрокинув голову, рассыпав бушующее пламя волос по плечам, и в этом смехе слышится искреннее веселье. — Пойдём, — выдыхает он. — За мной, квендэ. Майрон указывает вперёд, на дверь кузни, и идёт сам. Адар следует за ним в молчании, бросив предостерегающий взгляд на сгрудившихся у стены уруков. Когда дверь закрывается, Майрон оборачивается к нему. — Убьёшь меня, квендэ? — с улыбкой спрашивает он и отступает на пару шагов спиной вперёд, пока не упирается поясницей в наковальню. Его руки ложатся на железо по обе стороны. Адар стоит от него в десятке футов и смотрит искоса, опустив голову. Брови его выломаны, щеки напряжены в выражении усталости и боли: они оба чувствуют, как густ запах страданий в этой комнате. — Владыка... — слабо выдыхает Адар. — Ты испробовал всё, что можно. Остановись. Мы гнием здесь заживо. Он смотрит на одну из стен, где верхняя половина урука — Трокуглоб, Адар не забывает, — застыла в вечной агонии и непонимании, что произошло, когда задняя его часть расплылась по стене, смешивая кровь и мясо, и разжиженные кости с камнем. Адар смотрит туда и заставляет себя вспомнить, как Трокуглоб скреб когтями по стене и пытался сползти вниз, на пол, но как вросшее в камень месиво держало его, пока он не истёк кровью. — Уведи нас отсюда, — просит Адар, и голос его надламывается. — Ты всё, что у нас осталось. Всё, что у нас есть. — У вас, — мягко переспрашивает Майрон, — или у тебя? Адар уязвлённо вздрагивает и опускается на каменную ступень. Костяшки его пальцев опадают на пол. Майрон улыбается. Адар хочет верить в это понимающее сострадание на точёном лице, Адар хочет верить всем своим естеством настолько сильно, что позволяет себе поверить. Ладони закрывают лицо, и Адар бессильно упирается локтями в колени. — Ты тоскуешь так, будто лишился матери, не меньше, — говорит Майрон, — хоть у тебя никогда и не было матери... Он отрывается от наковальни и подходит ближе. Присаживается напротив и тёплой рукой ласково придерживает Адара за подбородок. — ...или отца. Вторая рука поднимается, чтобы погладить Адара по ладони, закрывающей щеку. — Мой бедный квендэ. Как же так вышло, что у тебя есть только я? Адар роняет руки на колени и подаётся в это ласковое прикосновение, поворачивает голову и, закрыв глаза, целует ладонь. Горячая влага падает на тонкие, безмозольные пальцы майа. — Ты ведь сам этого захотел, не так ли? — продолжает Майрон. — Тогда, давно, когда мы впервые встретились в темноте подземелий Ангбанда. Ты хотел меня себе, и ты связал нас самой порочной, самой недостойной эльфа связью... Он наклоняется вперёд, и его горячие губы находят острое, выдающееся вперёд ушко. — ...чтобы я никогда тебя не отпустил. И теперь я тебе и отец, и мать, и любовник, и бог. Не будь нашей связи, ты бы мог после войны попытаться вернуться к своим. Но кому нужен эльф, осквернивший самое святое, что вам положено?** Кто бы захотел взять тебя себе, узнав, что телом и душой ты уже принадлежишь другому? Адар молча плачет, не издавая ни всхлипа, ни прерывистого вдоха. Майрон так близко, так доступно близко, что он не выдерживает — он протягивает руки и вцепляется в латы, а потом прижимается изо всех сил и прячет мокрое лицо на ледяном нагруднике. — Я не эльф, владыка, — хрипло шепчет он. — Бедное дитя... — печально шепчет Майрон и будто бы рассеянно гладит его по волосам. — Воистину мы связаны тысячелетиями. Ты даже не попытался вернуться к своим. Адар стискивает зубы и давит в себе судорожное желание завыть в голос. Грудь горячо сжимает, и он стискивает Майрона ещё крепче. — Пожалуйста... — мученически выталкивает он. — Уйдём отсюда. Все вместе. Оставим это место. Почему нам не уйти? Майрон обнимает его обеими руками, и горячая щека касается макушки. Адар не видит, но чувствует, как он качает головой. — Я не могу остановиться, — шепчет Майрон. — Я должен найти то, что ищу. Я уже близко. И тогда мы вновь обретем силу, и всё Среднеземье будет благодарить нас за то, что мы сделали. Разве не стоят всеобщий мир и покой тысячи твоих потомков? Разве остальные не станут потом жить лучше? Адар молча содрогается в затухающем рыдании и поднимает мокрое от слез лицо. В глазах Майрона по-прежнему светится сострадание, и Адар залпом принимает этот яд в последний раз. — Прости меня, владыка... — одними губами шепчет он и утыкается лбом ему в шею. — Я сожалею. Прости меня. Адар знает: Майрон чувствует его искренность даже сквозь наслаждение его болью, но боль эта — дикая, колючая как мороз и острая как сталь, — разрывает изнутри взаправду. — Ступай, — ласково шепчет Майрон. Его горячие пальцы заправляют за выступающее ушко тёмную прядь, и губы касаются острого кончика в невесомом поцелуе. — Можешь сегодня сам выбрать, кого мне отдать. Я разрешаю. Адар вздрагивает и глотает подступившие к горлу новые слезы. — Да, владыка. Я решу. Там, снаружи, он решает. Он называет имя — Бурзгимб — громко и отчётливо. Это один из лучших его воинов, и Бурзгимб идёт на смерть так, как воину подобает — со сжатой до судороги челюстью и горящей упрямо злобой в глазах. В кузнице Адар покорно принимает одобряющий взгляд Майрона. Бурзгимб один из сильнейших, и он держится почти неделю, прежде чем с его костей тоже начинает слезать мясо. Когда почти ничего не остаётся, и только глаза в обнажившихся глазницах по-прежнему горят яростным, звериным огнём, Майрон отворачивается и отбрасывает клещи на наковальню. Адар приближается, еле слышно ступая по камню, чтобы взять один из заброшенных, так и не получивших достойной рукояти ножей Майрона, которые тот ковал в периоды раздумий. Пальцы смыкаются вокруг хвостовика, и Адар одним отточенным ударом пробивает ещё бьющуюся артерию на расслоившемся уручьем горле. Руку до локтя окатывает смолянистой кровью, но Адар только подступает вплотную и кладет ладонь на бугристую, изъязвлённую щеку с белеющей костью скулы. Он опускает руку, только когда яростный свет в глазах урука навсегда гаснет. — Приведи нового, — бесцветным голосом приказывает Майрон. Он тяжело опирается на наковальню обеими руками и опускает голову. И вопросительно оборачивается, когда Адар едва ощутимо касается пальцами его плеча. Воздух рассекает тонкий свист — Адар не медлит и рывком проворачивает вошедший в горло Майрона клинок, дёргает его вниз, взламывая хрящи и выпуская такую яркую, такую неприлично алую кровь, а потом бьёт наотмашь, слева-направо, острым концом крест-накрест вскрывая плоть. Золотой взгляд Майрона замирает на его искаженном болью лице, в нём на мгновение застывают удивление и незаданный вопрос, но всё сменяется яростью — искренней, неподдельной, пылающей яростью. Правая рука Майрона впивается Адару в лицо. Кожа на обратной стороне латной перчатки моментально прогревается и вгрызается в кожу его щеки; Адар невольно хватается поверх и вжимает в металл пальцы так сильно в попытке оторвать от себя, что их смыкает судорога. Клинок бьёт в горло ещё раз. И ещё раз. Адар с надрывным, выворачивающим наизнанку лёгкие криком наваливается на нож всем весом, и Майрон падает спиной на наковальню, вбиваясь в неё позвоночником через латы. Они так близко друг к другу, что Адар чувствует шеей чужую брызжущую горячую кровь, а Майрон — чужие горячие слезы. Майрон судорожно дёргает ногами в попытке вывернуться, но вместе с бьющей из распоротого горла кровью из его тела стремительно вытекают силы, а боль и борьба за каждый глоток воздуха мешают притянуть к себе магию Незримого мира. Адар держит его как никогда никого не держал, держит даже тогда, когда тело под ним начинает нагреваться всё, а металл вплавляется в левую сторону лица. Держит даже тогда, когда острые когти на свободной перчатке Майрона раскрываются для ответного удара в горло: Адар отшатывается верхней половиной тела, и тогда шипы на костяшках впиваются ему в ребра. Сквозь судорогу Адар отвечает еще одним ударом ножа ниже подбородка — и всё еще держит, держит даже когда воздух пропитывается запахом его горящей плоти, а левая щека сгорает в такой агонии, что он кричит, срывая связки. Шипы выходят, сменяясь на удар концами латных когтей; когти рывком вдвигаются глубже, поддевают под кость, пытаются выломать ребра из скелета. Даже смертельно раненый, Майрон продолжает драться, и там, где их тела прижаты друг к другу, одежда на Адаре тлеет и начинает жечь. Нож с чавканьем выходит из раскромсанной дыры. Адар перехватывает его прямым хватом и со всей своей силы, проламывая доспех, вонзает Майрону под грудную кость — в слабое место, незащищенное ни костями, ни мышцами, туда, где у него самого так много зарощенных шрамов. Туда, где Майрон любовно гладил его в часы ласки и безжалостно целил в дни наказаний. — Почувствуй! — хрипло вырывается из дерущего пеплом горла. — Почувствуй это! Адар проворачивает нож и дёргает вниз тогда же, когда Майрон с булькающим рычанием выдергивает когти перчатки из его тела. Золотые глаза с раздувшимися вширь зрачками горят таким искренним, таким откровенным обещанием мучительной расплаты, что Адар с содроганием отводит взгляд. Нож не вспарывает дальше тело — мешает броня — зато когти вонзаются в беззащитный бок. Адар прерывисто сипит сквозь зубы, но отпускает нож, чтобы схватить Майрона за руку и выдрать её из себя. Чёрная кровь густыми нитями падает на нагревшуюся наковальню, смешивается с красной и с шипением сворачивается. В этот момент ладонь, сжимающую раскаленную сталь на щеке, сводит судорогой. Почувствовав чужую слабость, Майрон рывком выкручивает его руку на себя и в сторону. Костяшки пальцев встречаются с наковальней и, зажатые между железом и металлическим ударом латных пластин сверху, с хрустом выламываются. Адар даже не вскрикивает. Перед глазами мутнеет от боли, но он лишь хватается за нож и, выдрав его, наносит размашистый удар в закованную в черное грудь. Всё вокруг перестаёт существовать, смазываясь в одну бесконечную полосу из жара, боли и запаха горелой плоти; есть только нож, хват на скользком от крови хвостовике и горящие золотые глаза напротив. — Почувствуй! Почувствуй! Адар коленом наваливается на правую руку Майрона, зажимая ее между плавящимися тканями и наковальней, и бьёт в сочленения доспеха. — За каждого из них! За каждого, чьё имя ты не помнишь! Чьё не потрудился узнать! Адар не считает, сколько раз он ещё вгоняет узкое лезвие в сопротивляющееся тело под собой. Сколько ещё Майрон расцарапывает и пробивает его когтями, не переставая содрогаться в агонии. Как глубоко вплавляется металл его брони в ноги, в бедра, в живот и в грудь, когда Адар окончательно наваливается сверху, вжимая Майрона в его собственную наковальню. Когда Майрон слабеет настолько, что спина его больше не держит и он откидывается навзничь, Адар рывком затаскивает его дальше и забирается сверху — силы в нем тоже не осталось, сапоги скользят в их общей крови, и Адар может понадеяться лишь на свой вес, которого никогда не было много. Нож снова взмывает ввысь — И замирает в воздухе, когда Адар видит, как застывает золото в вечносияющих майарских глазах. С последним булькающим хрипом Майрон пытается подставить под себя руку — и опадает без дыхания. Огненные волосы, разметавшиеся по поверхности, стремительно тускнеют, и свет утекает из-под мягко сиявшей раньше кожи. Впитавшая в себя всю эту агонию наковальня в гулкой судороге трескается до основания, едва не сбрасывая их обоих с себя. Адар не двигается. Дыхание жалко рвётся из груди, когда он смотрит в это по-эльфийски красивое, бледное лицо с широко распахнутыми глазами, навечно застывшими взглядом на потолке. Смотрит долго, пытаясь найти знакомые золотые искры и никак не находя. — Ты... — шатко выдыхает Адар. Нож со звоном выпадает на пол, а рука, державшая его, сжимается в кулак и опускается на окровавленный нагрудник. — Почему ты, — Адар прерывисто вдыхает, не сводя глаз с тела: его начинает трясти. — Почему ты меня не услышал, почему... Кулак с размаху врезается в чернёную сталь. — Почему! Под ложечкой что-то мучительно сжимает. Горячие слезы уже не испаряются, едва коснувшись металла, и Адар вновь бьёт Майрона кулаком в грудь. — Ты мог послушать хотя бы раз! Ты мог! Кулак снова и снова опускается на стальной нагрудник — до тех пор, пока Адар, сорвав голос, не падает в него лбом и не выхрипывает в последний раз: — Ты мог... И уже совсем слабо, на грани даже собственного слуха. — Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Майрон его не слышит. Впервые за всю бывшую у них вечность Майрон не улыбается в ответ на вырванную из горла просьбу и в его золотых глазах не разгорается жажда. Зарывшись правой стороной лица — левая горит остатком ушедшего отовсюду огня — в остывший нагрудник, Адар обнимает окровавленное тело и задушенно рыдает, издавая сдавленный звук в глубине горла только на трепещущем вдохе. Он рыдает до тех пор, пока у него не кончается воздух на то, чтобы выплескивать боль. Тогда он разгибается, садится на бедрах Майрона, опираясь на его грудь, и это выглядит как насмешка над всем тем, что у них было. Адар протягивает руку и ласково закрывает потухшие глаза, и знает, что в своей изувеченной вечности он теперь абсолютно и окончательно одинок. Но век его детей куда короче, и он не стоит на месте, и они его ждут. Адар тяжело сползает с наковальни, даруя Майрону последний свой стон. Левая рука — переломанное месиво на месте ладони, волосы сожжены, а над правым виском пульсирует глубокая, до черепа, борозда от одного из латных когтей. Всю левую половину тела безжалостно дерёт и дробит на части, когда Адар берётся за очернённую собственной кровью перчатку и тянет на себя. Кожа и металл соскальзывают прочь по его велению, открывая тонкие, длинные пальцы, слишком бледные для того, у кого огонь всегда горел под ногтями. Адар не смотрит на обнажившуюся кисть. Адар открывает раструб и погружает в перчатку изувеченную руку. По его лицу проходит единственная судорога, поджимающая щеки и уголки глаз, и растворяется в пелене старой боли. Адар прижимает локоть к кровящим рёбрам, наклоняется и подбирает нож. Кровь на нём всё ещё невыносимо алая, даже застывающая, и Адар перебарывает желание вышвырнуть нож в сторону. Он делает первый шаг в сторону двери. Там его ждут, там его по-своему, но по-настоящему любят — насколько умеют. Он больше никогда это не предаст. Над головой мучительно медленно раскидывается бесконечное, бездонное небо, и теперь Адар знает, какой невыносимый оно внушает страх.